Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2000
“Мое сознание — это ощущение низко-низко висящего над головой неба, сквозь которое нельзя прорваться… Красота для меня — повод к беспокойству, движению, даже разрушению. Люблю цветы отрезанные в вазе… Но не могу на них долго смотреть. Нестерпимо желание переставить вазу, повернуть головку на стебле. Потом — почти неудержимо — смять, сломать, разбить”.
Так писала одна из самых скандально-богемных поэтесс русского Парижа Лидия Червинская.
“Червинская — бессонные ночи, разговоры до зари, пьяные и трезвые требовательные слезы. И хорошие подчас стихи… Червинская жила в искусственном мире, искусственным бытом, искусственными отношениями. В результате ряда искусственных выдумок получалась ее весьма искусная, реальная поэзия”.
Оставим на совести Василия Яновского, оскорбившего в своих мемуарах “Поля Елисейские” самых известных литераторов российского изгнания, слова об “искусственности мира” Червинской. Слишком многие критики, такие, как Георгий Адамович или Владислав Ходасевич, отмечали ее умение передать неуловимые состояния души и постоянную, пронзительную тоску по оставленной стране.
Мы очень мало знаем о ее жизни. Родилась Лидия Давыдовна в 1907 году, эвакуировалась, как и тысячи других, в 1920-м в Константинополь, с начала 20-х жила в Париже. Ее стихи печатали лучшие русские журналы и газеты, она беспрерывно была в круговороте монпарнасской богемы. Много судачили о романе Червинской с королем русской поэзии Борисом Поплавским. Она издала два поэтических сборника — “Приближения” (1934) и “Рассветы” (1937). Следующей книги стихов пришлось ждать почти двадцать лет. Третий, и последний, сборник “Двенадцать месяцев” увидел свет лишь в 1956 году.
В 70-е годы голос Лидии Червинской могли слышать те из наших граждан, кому удавалось сквозь все помехи поймать радиостанцию “Свобода”, — Червинская работала там и жила в Мюнхене. В последние годы снова вернулась во Францию. Там в июле 1988-го, в доме престарелых она и окончила свои дни.
Мы предлагаем вашему вниманию стихи Лидии Червинской из ее последнего сборника.
Виктор ЛЕОНИДОВ,
зав. архивом-библиотекой Российского Фонда культуры.
1939
Помню жестокие женские лица.
Жар иссушающий. Страх.
Как человек, поседела столица
в несколько дней, на глазах.Долго над ней догорали закаты.
Долго несчастью не верил никто…
Шли по бульварам толпою солдаты —
в куртках, в шинелях, в пальто.
Не было в том сентябре возвращений
с моря и гор загорелых людей.
Сторож с медалью, в аллее осенней,
хмуро кормил голубей.
В каждом бистро, обнимая соседа,
кто-нибудь плакал и пел.
Не умолкала под песню беседа —
родина, слава, герои, победа…
Груды развалин и тел.
.
Все не о том. Помолчи, подожди,
Месяцы. Память. Потери…
В городе нашем туманы, дожди,
В комнате узкие двери.
В городе… нет, это все не о том.
В комнате… нет, помолчим, подождем.
Что же случилось?
Стало совсем на мгновенье светло
— Мы не для счастья живем —
Сквозь занавеску чернеет стекло,
Вспомнилось снова такое тепло.
Вспомнилось… нет, помолчим, подождем.
.
Осень — не осень. Весна — не весна.
Попросту полдень зимой…
Как Вы проснулись от позднего сна,
Друг непрощающий мой?
Трезвая совесть. И вот Сожаленья.
Вам не понять моего удивленья.
Мне беззаконность дается недаром.
В жизни моей, ни на что не похожей,
Только свобода и боль.
Можно гулять по цветочным бульварам,
Где покупает газету прохожий
(А в Англии умер король).
Можно, конечно, вернуться домой…
Друг непростительный мой.
1945
Не правда ли, такие облака
Возможны только на парижском небе…
Такая вдохновенная тоска
При тихой мысли о насущном хлебе.
Гулянье. Елисейские поля.
Защитный цвет толпы. Попоны, флаги.
Но сердце, как осенняя земля,
Уже не впитывает влаги.
Блеснет слеза, не падая с ресниц,
А в воздухе жара и Марсельеза,
И дальше лица, пена бледных лиц,
Как море за чертою волнореза.
Высокий человек с биноклем у окна
Смеется, что-то говорит соседу…
Эх, хорошо, что кончилась война,
Что празднуют свободу и победу.
На торжество разобраны места
(Герои фронта, тыла и изгнанья).
Да. А для нас свобода — нищета
И одинокий подвиг созерцанья.
.
Когда-то были: мы — и бедняки
(О них писали скучные поэты).
Мы — и больные. Мы — и старики,
Любившие давать советы.
Когда-то были: воля и тюрьма.
Мы, жившие по праву на свободе,
Преступники, сидевшие в тюрьме…
Когда-то были: лето и зима…
Смешалось все давным-давно в природе.
Сместилось в жизни, спуталось в уме.
Не разобрать — кто беден, кто богат,
Кто перед кем и кто в чем виноват,
И вообще, что значит преступленье ?
Когда-то были: родина, семья,
Враги (или союзники), друзья…
Теперь остались только ты и я.
Но у тебя и в этом есть сомненье.
