В ТОМ ГОРОДЕ МОЕМ БЫЛА ВЕСНА
В том городе моем была весна.
И воробьи простуженно молчали –
клубочки раскатившейся печали.
Кто потерял вязанье – не узнать.
Серебряная инея кайма
и хрусткий лед на потемневших лужах.
На улицах ночных кряхтят натужно
от ревматизма старые дома.
Они подставят солнечным лучам
промерзшие и скрюченные стены.
И вдоль домов наклоненные тени
подобны черным мартовским котам.
И льется белый полуденный свет
на черепицы крыш, слепя и тая.
И почки шапочки приподнимают,
передавая радостную весть.
Ткань вечера, прозрачна и нежна,
как шелк платка той юной фрау дальней,
качнувшись, скроет голубой вуалью
мой город, где весна была тогда.
МОЙ ГОРОД
Стоит, открытый всем ветрам,
Далекий город мой. –
Осиротевшее дитя
С открытой шейкой на ветру
Над темною рекой.
Как призрак, бледная луна
Над городом одна.
Пусты холодные дома,
И лишь зеленая луна
Качается в волнах.
И не вернутся корабли
Сюда в урочный час.
Напрасно ждут мосты вдали.
Лишь облака – как корабли,
Их незачем встречать.
Окаменевшее лицо…
Уносит ветер прочь
Восноминанья. Все в слезах
Твое застывшее лицо
Платком накроет ночь.
А СНЕГ ИДЕТ, МОЕ ДИТЯ…
А снег идет, мое дитя, и так светло,
и так легко сквозь этот снег себе представить
далекий край, где тоже дом, и тоже ставни,
и также кружатся снежинки за окном,
на том стекле оставив краткий след,
они закончат бесконечный путь свой,
когда, прощаясь, нежно прикоснутся
хрустальным ртом к темнеющей земле,
там взгляд зеленоватых глаз морских
из подо льда в глубоком сне мерцает
и вновь над той безмолвной бездной тает
и этот снег, и дальней чайки крик,
там ели в долгих сумерках молчат,
им ветер зимний волосы взъерошит,
и нелегка серебряная ноша
на старческих заснеженных мечах.
Храни, Господь, твой светлый сон, дитя,
когда ты к ним спешишь, чтоб вместе с ними
петь давние рождественские гимны,
и свечи жечь. И пусть горит свеча.
