***
Ещё не погибли казачьи станицы,
Не пала родная Сибирь.
Ты видишь: у ног белоснежной царицы
Весь в латах седой богатырь!
Иртыш, успокойся в отрогах Алтая!
Ты рад, что проснулся Ермак?
За славу и счастье родимого края
Он ожил, наш старый казак!
Ещё не погибли казачьи станицы
И Матушка-Русь не падёт!
Ермак Тимофеич московской царице
Полки свои двинет вперёд!
И с песней казачьей, чрез степи и горы,
Оставив сибирскую ширь,
Пойдёт усмирять он людские раздоры,
Наш старый казак-богатырь!
Проводы
идут они, такие юные,
в дорогу трудную и дальнюю…
во мне – тоска и боль безумные
и жалость – детская, печальная…
но им не надо этой жалости!
Под солнцем ярким загорелые,
идут, не чувствуя усталости,
Такие бодрые и смелые.
Царевну русую, прекрасную
от Змей горыныча спасти идут;
вот почему они – такие ясные,
и так светло они поют.
Пусть остановятся слезинки бурные;
Зачем тревожить их поход?..
Пусть эти милые, такие юные,
идут спокойными – вперед, вперед!
СТОРОЖИХА
Сел на рельсы, вытянувши ноги.
Дать тебе бы хлеба с огурцом,
Стал бы ты бродягою с дороги —
Дезертиром, пьяным босяком!
Я — на свист, разгульною бабенкой
На закате ветреного дня
Пробиралась бы в траве сторонкой,
Бусами и песнею звеня.
Поцелую, обовью косою,
Чтобы кровь пожаром залила, —
Любо станет с бабой молодою,
Что от мужа к босяку пришла.
Муж — в очках и в новеньких сапожках
Будет в праздник книжицу читать.
Выйдет и покличет из сторожки,
А потом отправится искать…
С кузнецами мы в траве высокой.
Притаившись, пугано замрем.
Муж покличет и пройдет далеко,
И очки блеснут на нас огнем.
А потом вернется хмурый-хмурый,
Рыжий ус со злобой теребя,
Сядет на завалинку, где куры,
Будет ждать, цигарку закуря…
А когда падут на травы росы,
Загорятся звезды в небесах,
Я вернусь хмельной и безголосой,
С пылью и соломой в волосах.
Оттаскает за волосы — снова
Убегу назавтра же в закат, —
Где пасутся и мычат коровы,
А на рельсах ждет меня солдат!
РУССКАЯ СТАРУШКА
Только у русской старушки такое
В талию старенькое пальтецо.
Шляпа немодного давно покроя,
Ненарумянено совсем лицо.
Сядет в трамвай, посмотрит на лица,
Отведет смущенно взгляд на окно.
Я спрошу о здоровье — вся оживится,
Как будто ждала вопроса давно.
Подъедем к фабрике — бежит в волненьи:
— Знаете, все-таки б не опоздать!
Приходит и ждет, опять с нетерпеньем
Смотрит на часики: скоро ли пять?
Солнце и душно. Гудят трамваи,
А женщины тихо и молча шьют.
— У нас ведь в России, и там, в Китае,
Сейчас морозы, не то что тут!..
Пришивает кружево к платьям детским,
В фуфайке, согнувшись, в очках, у окна…
— А дома, — шепчет, — больна невестка,
Опять без меня в постели одна…
— Бабушка, вам бы в теплую горенку
С тихой лампадкой да нянчить внучат!..
— Знаю, что были бы… Да умер сын Боренька,
В Сибири убит он как белый солдат.
НЕПОГОДА
Серый залив. Ветер, прибой.
Ярость сирены на маяке.
Стелется низко туман над водой.
Чайки, нахохлясь, сидят на песке.
Белая шлюпка, и парус белый
Гнется под ветром — не хочет свернуть
Кто-то, спортсмен или просто смелый,
Любящий бурю и дерзкий путь.
Холодно белым продрогшим чайкам —
Больше не носятся над водой.
Словно цветами, покрыта лужайка
Белыми стайками — одна к одной.
Маленький краб уползает от палки…
Милый, не бойся, ведь я не страшна;
Ты на земле только славный и жалкий,
Ты здесь один, и я здесь — одна.
ЯПОНИЯ
В старой гостинице скрипят половицы,
А под окном — олеандры в цвету.
Белый хибачи соседки дымится…
Завтра я буду уже в порту.
Мне из окна видны крыши кумирен,
Сосен зеленых плоская тень.
Так вот проходит, созвучно-мирен,
Этот японский осенний день.
С улицы слышен звук самисена,
В грустной мелодии слезы дрожат…
Пусть даже слышат старые стены —
Мне не вернуться уже назад…
Я уезжала веселой, весенней.
Завтра, быть может, на вашем столе
Розы увянут — мой дар последний,
И уж другая станет милей.
Можно ли сердцу сильнее сжаться
В горечи дум, слез и любви?..
Кто теперь нежно согреет пальцы
Похолодевшие мои?
***
не о березке… Даже не о ней!
не о горах алтайских и маралах…
и не о цепи этих дней,
в которых я веселой вырастала…
не о степях и не об иртыше,
не о ветрах с клубничным ароматом,
не о гусях в прибрежном камыше,
и не о том, что нет туда возврата.
Я не об этом с болью говорю…
Хотя в чужой стране, во всем огромном мире, –
нет ничего, что памятней сибири,
Которой опьяненная горю…
но как понять изгнание мое?
Я тоже дочь снегов, лесов, душистой степи!
но в спину мне направили ружье,
а в уши – те слова, которых нет нелепей.
Та ненависть, в которой смысла нет,
Толкнула нас на мертвый полустанок…
а у меня был чтимый дед,
и бабушка из согринских крестьянок…
но где бы ни была, мне помнится всегда:
Когда на иртыше весенняя вода,
Черемуха цветет, все так же пред иконой
Кладет народ тяжелые поклоны
и кается за прошлые года.
В полях
В полях
Широкой волною сгибается рожь,
Шумит у дороги пшеница…
– Ямщик, не гони лошадей, не тревожь,
Куда нам в жару торопиться?
Мы едем в ложбинке сомкнувшихся гор,
с зимовками выше, на склонах,
с густой синевой отдаленных озер
и с домиком белым кордона.
Ямщик мой рассеян: то машет кнутом,
То что-то уныло затянет,
То свистнет удало и сразу потом
лукаво и искоса взглянет:
«ишь, нонче какая пришла благодать.
Хлеба уродятся богато…
не будет народ в этот год голодать
и гибнуть на фронте солдаты…
смотри, ажно в пояс… Который-то год
Такого мы ждем урожая…
Что будет в деревне крестьянских забот,
вот радость-то будет какая?..»
спускается солнце. сильней аромат
левкоев и белой сирени.
Киргизские песни уныло звучат
и сердце истомою греют.
За теми горами – такой же простор,
все степи, все пашни с хлебами.
все так же синеют овалы озер
и пахнет степными цветами.
Широкой волною сгибается рожь,
с приветом склонилась пшеница:
– Пусть, господи, это – не сказка, не ложь.
– Пусть радость в народ возвратится.
Спящий город
город, снегом запушенный,
Днем шумливым утомленный,
в сказке ночи утонул.
ночь в молчаньи веет думы…
Тихо-тихо… смолкли шумы,
словно мир навек заснул.
на лице снежинки тают,
в волосах твоих сверкают
и лучами искр горят.
улиц тихих, молчаливых,
Так торжественно красивых, –
видишь праздничный наряд?
не буди же шаловливо
смехом звонким и шумливым –
улиц спящий страх! –
Дай уснуть – за днем уставшим,
счастье, может быть, лишь знавшим,
Только… ночью в снах!
Пусть хоть в эту ночь метели,
Что недавно лишь шумели,
город избегут… Пусть в нем, –
снегом запушенном,
Тишиною усыпленном, –
Мысли чистые живут.
Последним вечером
Я не буду плакать, – я не буду, милый!..
Я с тобою – только – рядом посижу,
Пусть в душе исчезли радости и силы –
Я тебе об этом разве расскажу?
вечером весенним, сильно утомленной,
Я прижмусь тихонько к твоему плечу…
Ты уедешь завтра, нежный и влюбленный,
Для победы славной – русскому мечу…
слезы?! – Я не плачу… и совсем их нету…
где ты видишь каплю, каплю этих слез?..
если б ты приехал погостить на лето?..
но какой же детский, глупый мой вопрос!
Будем светлы, солнце! Было счастье – наше, –
и последний вечер этот только – нам! –
Пусть ты будешь ранен, пусть умрешь ты даже,
Я тебя без ропота родине отдам!
***
Попалась мне под руку карта –
По ней я училась в гимназии.
и вспомнилась старая парта
у карты европы и азии.
Тогда я учила названия
озер, городов и губерний.
и чудились образы давние
в названьях старинных и древних.
Был витязь с картин васнецова,
и сергия лик пречистый,
и славное царство Петрово,
Московский пожар, декабристы.
вся карта живою вставала,
и я, не видав россии, –
от края до края всю знала,
все тропы ее глухие.
Теперь – те же реки и горы,
и те же поля и просторы…
но больно вчитаться в названья,
на каждом – кровавое знамя.
Святой ключ
Будет сниться, как вам, мохнатый
и манящий под солнцем бор,
К иртышу песчаные скаты,
Богомолок идущих хор.
у ограды – шиповник алый,
Под телегой – старики.
За оградой, в часовне малой,
над толпой, в духоте, огоньки.
у ларьков – пирожки с калачами,
Бабы с квасом, дети, киргиз,
а в беседке сидят с цветами,
в светлых платьях и смотрят вниз.
Бродят нищие, слепые,
с светлой радостью в лице,
и у всех желанья простые –
о безгрешном земном конце.
Две монашенки с грудой иконок
и колечек сидят в уголке,
у молоденькой профиль тонок
и лицо в золотистом пушке.
и от солнечных ярких пятен,
и от свежести в тополях
голос бабы румяной приятен,
и лукавство в карих глазах.
а в часовнях служат молебны
За недугующих, за живых;
Под часовней – источник целебный,
вытекающий из-под пихт.
Пахнут жимолость и шиповник,
свежесть легкая от ручья.
и горит пред иконой паломника
Трехкопеечная свеча.
Будут сниться и мне в сан-Франциско,
где под окнами ходит трамвай,
Калачи в узелке с редиской,
святой Ключ, иртыш и алтай.
и спускаясь с фабрики в лифте
с десятого этажа,
Я вспоминаю и солнце, и пихты,
и кривой обломок ножа.
и станет нужным до боли, –
По горячим пескам босой –
смертный грех свой на богомолье
Понести такой же весной.
***
из-за кустов зеленых дубняка
За бурыми огромными стволами,
сверкнет с обрыва русская река,
синеющая, яркая под нами.
и сердце вспыхнет памятью о том,
Как плыли здесь индейцы на пирогах,
Как русские пришли, и как они потом
Ходили вот по этим же дорогам.
и красный лес, и красная листва,
и сырость от воды, и пихты – эти были, –
Здесь Севастополь рос, и строилась Москва,
и русские в них люди жили.
и сеяли пшеницу на полях,
им колокол напоминал о Боге, –
За частоколом сбегались второпях,
Завидев вдруг индейские пироги.
из-за бойниц палили из ружей,
Боясь за женщин и жалея порох.
но годы проходили, и уже
не страшны были русским эти горы…
