* * *
Как хорошо,
как больно жить на свете:
ловить дыханье первых дней весны,
с тревогой просыпаться на рассвете
и тихо,
чтоб никто не мог заметить,
уйти из дома, как уходят сны…
1939
* * *
В медном марше запели трубы:
солдаты шагают строгим строем –
как будто все как один – герои,
сверкают на солнце в улыбке зубы.
Одним дыханьем колонну колышет
один и тот же чеканный ритм…
А мне всегда, когда марш услышу,
хочется горько заплакать навзрыд…
1940
НА ВОЙНЕ
…Пуля пропела тонко,
а тропинка в окоп – пунктиром.
В стороне чернеет воронка,
и ты – одинока в мире.
Солнце февральское, медное
неподвижно в глубоком небе.
Пуля пропала бесследно,
будто ее и не было…
1946
* * *
Я вкрадчивые не люблю слова
о благородстве, нежности
и дружбе.
Они пышны, как сорная трава,
и никому поэтому не нужны.
А жизнь – лукава и всегда – мудра,
хоть проверяет нас на страшном.
Бывает лучший друг –
вчерашний враг,
но всех врагов опасней –
друг вчерашний.
1944
* * *
Художника такого не найти,
чтоб джезказганский описал восход,
туч безначальны дальние пути
и медленного коршуна полет.
Слова и краски – будет все бедней.
И, может, только музыка одна
сумеет рассказать о зное дней,
в которых пыль, ковыль да тишина…
О тех закатах, что цветут вдали
пейзажами несбыточной земли,
о стаях звезд и о степных огнях…
О наших горечью налитых днях…
Кенгир, 1950
* * *
Кто не видел джезказганской бури,
тот не знает, что такое ветер.
Небо цвета ясного – лазури,
ангельская кротость на рассвете.
В полдень смерчи пыли шероховатой,
вздыбленные вихрями дороги
и ветра, летящие космато,
словно скороходы по тревоге!
Козы разбегаются в испуге,
воробьи попрятались за стрехи,
а ветра с тоскою в каждом звуке
откликаются друг другу эхом…
И как будто ты одна на свете –
катишься, как шарик без орбиты…
Это джезказганский хмурый ветер
вымещает на тебе обиды.
Кенгир, 1950
* * *
Палящий майский день…
Вдали гроза набухла,
готовая прорваться крупной дробью.
Трава в степи уже чуть-чуть пожухла.
Земля кругла – так утверждает глобус.
Но степь – поката.
Это знаю я,
когда иду от края и до края,
палящего степного бытия
ни песней, ни слезой не нарушая…
Кенгир, 1954
* * *
Дикорастущее счастье мое:
солнце степное его не иссушит,
горечь степная его не заглушит,
ветер степной ему песни поет…
Жаль, что ромашки в степи не растут,
я погадала бы – сбудется, нет ли?
Ясную радость или беду
время нанизывает, как петли?
Кенгир, 1951
* * *
Не делали мы биографии,
не ездили в экспедиции.
Нам совсем другой географии
пришлось учиться.
Познакомились со страною
мы совсем по другим приметам –
вагонзаками, под конвоем
нас возили по белу свету.
Драгоценнее пайки хлеба
там бывало доброе слово.
Было вдоволь вольного неба,
были плечи друзей суровых.
И скорее всего – поэтому,
хоть с годами мы стали старше,
наша молодость нас не предала
на этапах, в конвойном марше…
1964
* * *
Виктории Тикке
А я была на «Бригантине» юнгой,
левофланговым, самым раззеленым.
Вплывая в жизнь, рвала швартовы
юность,
и паруса трещали, как знамена.
Светало…
Где-то набухали громы
опасностью нестрашною, летучей…
Но танки громыхали по Европе
опасностью железной, неминучей.
Мальчишки (лейтенанты и солдаты) –
матросы с «Бригантины» и поэты,
как их отцы в семнадцатом когда-то,
ушли в свои военные рассветы.
А «Бригантина», вырвавшись из плена
московских переулочков речистых,
взрезая носом кружевную пену,
ушла к геологам и альпинистам.
Она плыла по городам и весям –
вдруг в блиндаже далеком выплывала
виденьем юности самой, не песней,
и вся землянка хором подпевала.
И в дальнем зарешеченном бараке:
в Тайшете, в Магадане, в Джезказгане –
прекрасная в студенческой отваге,
она к нам приплывала на свиданье.
О нет, не корабельное кладбище,
пристанище ее – сердца живые.
В снастях ее живые ветры свищут,
и вновь она плывет
моей Россией,
и снова паруса трещат, как флаги,
с мещанами и нытиками споря,
и наша «Бригантина» – верный флагман –
выводит юность в штормовое море!
1964
* * *
Я не знаю, такое случается часто ли:
на закате судьбы,
на закате огня
настигает такое безоглядное счастье,
что оно порою пугает меня.
Я боюсь в том признаться,
и все ж суеверно –
нет, не в перечень пестрый
различных примет –
верю в плату за радость,
в расплату я верю
и в разменную мелочь
спасительных бед:
в те простуды,
нехватки,
мимолетные ссоры,
что досадно прилипчивы иногда.
Лишь бы нас миновало настоящее горе,
лишь бы нас миновала ледяная беда!
Я не знаю, когда,
на каком перекрестке
треснет зеркалом жизнь…
И подумать боюсь…
Потому никогда не гадаю по звездам
и над счастьем чужим никогда не смеюсь.
1967
ЗАКЛИНАНИЕ
Береги себя для меня
на закате любого дня.
На рассвете любого дня
береги себя для меня.
Береги, береги, береги –
ты ведь русло моей реки…
Без тебя мне и день не в день
(о ночах и не говорю!),
душу – ниткой в иголку вдень,
я тебе ее в плен – дарю!
За тобой – по тропе любой;
по пустыне и вдоль реки…
Заклинаю, моя любовь,
береги себя, береги!
1967
* * *
В городе душное лето,
никнут цветы устало.
Пахнет асфальтом нагретым…
Помню, как пахли шпалы –
высмоленные, сухие,
с подпалинами мазута.
Были они дорогими
в то августовское утро:
пахли сосновым лесом,
пахли зеленым плесом,
пахли далекой песней
про золотую осень.
Клин загоняя ловко,
я их колола смело –
приобрела сноровку,
хоть до того не умела
ни растопить печурку,
ни запалить костер…
То августовское утро
помню я до сих пор –
запах земли нагретой,
запах щепы сухой
тем подконвойным летом
в рыжей степи глухой.
1966
ЛЕТО
Это лето мое,
это лето
предзакатным сияньем согрето.
Это лето в ливнях и грозах.
Это осени близкой угроза.
Это лето мое в зените –
горизонт в слепящих зарницах,
паутинок первые нити…
И журавль в кулаке – не синица.
Я его отпускаю на волю –
пусть живет в журавлиной стае,
пусть не знает тревоги и боли.
Отпускаю его,
отпускаю!
Пусть летят журавли – в небе:
не единым жива хлебом.
Пусть закатным сияньем согрето,
набирается сил – лето!
1968
* * *
Подступает лесная прохлада
прямо к сердцу – покоем в крови
И приводит спокойную радость,
исцеляя от темной любви,
И зовет в перепутья тропинок,
где в тени деловито спешат
муравьи среди тонких травинок,
каждым мигом своим дорожа.
И твердит: бытием, а не бытом
дорожи,
волхованьем лесов…
Слышишь, ветер зеленым копытом
бьет по ставням, сшибая засов.
1970
НА УЛИЦЕ ГРУШОВОЙ
Был дом похож на декорацию
из разноцветного картона,
и в окна свесила акация
свои душистые фестоны.
И лопухи осатанелые
врывались в заросли малины,
и бесшабашно, оголтело
цвели лиловые куртины.
И на веранде застекленной,
за виноградом в три косы,
кормила мальчика мадонна
и отбивалась от осы.
А под верандой было влажно,
как будто раннею весной.
Необычайно было важным
к мадонне заглянуть в окно –
она младенца пеленала
и пела голосом грудным,
не пела даже –
токовала:
– Усни, жаным…
1973
* * *
Как мне было хорошо в этом доме,
где спала я на колючей соломе,
на соломе золотой, непримятой.
Пахнул ветер чабрецом.
Пахнул мятой…
На затылок заломив белы руки,
тосковала по тебе я в разлуке –
по усмешке ироничной и доброй.
Не спалось мне в эту ночь
долго-долго.
А как утренник повеял студеный,
поднялась я молодой, обновленной.
Я колодезной водою умылась,
улыбнулась, вспомнив все,
что приснилось.
А приснились мне разлука и встреча,
запах мяты, чабреца, этот вечер.
Как тоскою по тебе я томилась.
…А всего и не скажу, что приснилось.
1970
ВОСПОМИНАНИЕ
Ах, как выстывала душа
на том ветровом полустанке,
где остов сгоревшего танка
железным надгробьем лежал.
И снег был подобен золе,
и небо седое спустилось.
Казалось, что жизнь растворилась
в седой, как зола, полумгле.
Солдаты стояли, теснясь,
плечами касаясь друг друга,
и эта беззвучная связь
казалась им жизни порукой.
1978
ЦЕНА
Принимайте меня такою,
какая я есть, – плохой и хорошей.
Стою я только то, что стою,
ни гроша не стою дороже.
Набивать себе цену – мелко,
я доподлинно это знаю:
ярлыки – пустая безделка,
их теряют и забывают.
Только примеси не должно быть,
когда время проставит цену:
пусть не золото высшей пробы,
но и чистая медь – бесценна…
1974 – 1979
* * *
Какая белокрылая зима!
Какая лебединая повадка!
В пуху лебяжьем нежатся дома,
вольготно дышится
и спится сладко.
А днем –
слепяще солнечно окрест,
как будто в мире вдруг не стало горя,
и кажется –
голубизна небес
с голубизной земного моря спорит.
И хочется бежать вперегонки
и, в снег упав, барахтаться со смехом,
лепить крутые мокрые снежки
и, словно в детстве, –
лихо с горки съехать…
Когда же потемнеет небосвод
и кружево метельное завьюжит,
на целый белый свет покой сойдет,
на белый свет
и на людские души.
Погаснут окна медленно в домах
и царственным движеньем лебединым –
морозна ночь,
голубовата тьма –
деревья ветви над землею вскинут.
1975
* * *
А ты реши, что ты удачница,
что все равно тебе везет!
Тогда судьба твоя наждачная
тебе поможет и спасет.
А ты реши, что ты – счастливица
и всей надеждой – подтверди!
Тогда судьба тебе откликнется
и свет забрезжит впереди.
1980 – 1985
* * *
Я вью свое гнездо с упорством птицы.
Я вью его, не думая о том,
что грянет буря –
пухом разлетится
мое, такое теплое, гнездо.
Пока жива,
пока надежда дышит
в душе моей,
отважна и легка,
свое гнездо под самой утлой крышей
я свить готова вновь из пустяка…
1978
* * *
Этот день был подарком судьбы,
так счастливо в нем все удавалось –
и окошко легко отмывалось,
и сдавались стихи без борьбы.
Бабье лето плыло за окном
желтым светом тепла и участья.
И судьба не делилась на части,
и надежды бродили вином.
И казалось – не будет беды
и не будет осенних ненастий…
И покойно стояли сады,
отдавая счастливо плоды
людям добрым на радость и счастье.
Время свадеб, надежд и удач,
лета бабьего сладкое бремя,
не спеши и улыбок не прячь…
Золотистого яблока мяч
опускается плавно, как время.
1980
* * *
Бессмертна молодость –
скажи ей: «Ты умрешь…»,
все существо ее восстанет: «Ложь!..»
Бессмертны все,
и ты бессмертна тоже,
пока жива и среди нас живешь.
И все же мысль о смерти нас томит –
отпущен каждой жизни свой «лимит».
Но, вероятно, это очень мудро:
не ведать, когда гром твой прогремит.
Живи, как в юности, и этим будь права –
всегда бессмертны юности права,
и до последней радуйся секунды…
А прочее – слова, слова, слова…
Ноябрь, 1988
* * *
Из этой страны уезжают за лучшей судьбой.
Но лучшей судьбы – я-то знаю! –
вообще не бывает.
Бывает судьба лишь одна, и она за тобой,
куда б ни уплыл, – все равно, как судьба, –
приплывает.
Такая планида, какая тебе суждена,
с тобой от рожденья
до вздоха последнего будет.
Она – не удача твоя, не беда, не вина:
планиду свою заране не ведают люди…
Но если на свете достаточно долго живешь,
планиду свою узнавать научаешься тихо.
И все-таки ждешь,
до последнего выдоха ждешь –
а вдруг оно минет тебя,
неподвластное разуму лихо.
Такая планида –
надеяться, ждать и – терять.
Удачницей слыть,
обреченно не веря в удачу.
И где-то в последнем, прощальном
тепле ноября
писать о планиде своей, надеясь и плача…
Такая планида…
Ноябрь, 1991
* * *
Книги разослала –
как бутылки
бросила в бездонный океан:
тихий зов своей надежды пылкой,
что в удел моей планиде дан.
Тихий SОS в эфире –
«Жду ответа…»
Но в бескрайней сумрачной дали
зыбким и пунктирным силуэтом
мимо проплывают корабли.
2001
ПРОСТИ, ГОСПОДЬ…
Когда войдет судьба-индейка в раж,
то первым делом отберет кураж –
устала я с своей судьбой бодаться
и снова брать ее на абордаж.
Устала я давать парад-алле,
держа удачи маску на челе,
в очко играя со своей судьбою,
чтобы азарт мой становился злей.
Прости меня, будь милостив, Господь,
дай силы мне и волю побороть
беспомощность свою и безнадегу,
взбодрив изнемогающую плоть.
И помоги найти опору мне
в себе самой, а не на стороне,
и укрепи Надеждой мое сердце,
и укроти отчаянье во мне…
2000
* * *
Я не знаю, такое случается часто ли:
на закате судьбы,
на закате огня
настигает такое безоглядное счастье,
что оно порою пугает меня.
Я боюсь в том признаться,
и все ж суеверно –
нет, не в перечень пестрый
различных примет –
верю в плату за радость,
в расплату я верю
и в разменную мелочь
спасительных бед:
в те простуды,
нехватки,
мимолетные ссоры,
что досадно прилипчивы иногда.
Лишь бы нас миновало настоящее горе,
лишь бы нас миновала ледяная беда!
Я не знаю, когда,
на каком перекрестке
треснет зеркалом жизнь…
И подумать боюсь…
Потому никогда не гадаю по звездам
и над счастьем чужим никогда не смеюсь.
1967
* * *
Как мне было хорошо в этом доме,
где спала я на колючей соломе,
на соломе золотой, непримятой.
Пахнул ветер чабрецом.
Пахнул мятой…
На затылок заломив белы руки,
тосковала по тебе я в разлуке –
по усмешке ироничной и доброй.
Не спалось мне в эту ночь
долго-долго.
А как утренник повеял студеный,
поднялась я молодой, обновленной.
Я колодезной водою умылась,
улыбнулась, вспомнив все,
что приснилось.
А приснились мне разлука и встреча,
запах мяты, чабреца, этот вечер.
Как тоскою по тебе я томилась.
…А всего и не скажу, что приснилось.
1970
* * *
А ты реши, что ты удачница,
что все равно тебе везет!
Тогда судьба твоя наждачная
тебе поможет и спасет.
А ты реши, что ты – счастливица
и всей надеждой – подтверди!
Тогда судьба тебе откликнется
и свет забрезжит впереди.
1980 – 1985
* * *
Я вью свое гнездо с упорством птицы.
Я вью его, не думая о том,
что грянет буря –
пухом разлетится
мое, такое теплое, гнездо.
Пока жива,
пока надежда дышит
в душе моей,
отважна и легка,
свое гнездо под самой утлой крышей
я свить готова вновь из пустяка…
1978
* * *
Этот день был подарком судьбы,
так счастливо в нем все удавалось –
и окошко легко отмывалось,
и сдавались стихи без борьбы.
Бабье лето плыло за окном
желтым светом тепла и участья.
И судьба не делилась на части,
и надежды бродили вином.
И казалось – не будет беды
и не будет осенних ненастий…
И покойно стояли сады,
отдавая счастливо плоды
людям добрым на радость и счастье.
Время свадеб, надежд и удач,
лета бабьего сладкое бремя,
не спеши и улыбок не прячь…
Золотистого яблока мяч
опускается плавно, как время.
1980
* * *
Бессмертна молодость –
скажи ей: «Ты умрешь…»,
все существо ее восстанет: «Ложь!..»
Бессмертны все,
и ты бессмертна тоже,
пока жива и среди нас живешь.
И все же мысль о смерти нас томит –
отпущен каждой жизни свой «лимит».
Но, вероятно, это очень мудро:
не ведать, когда гром твой прогремит.
Живи, как в юности, и этим будь права –
всегда бессмертны юности права,
и до последней радуйся секунды…
А прочее – слова, слова, слова…
Ноябрь, 1988
ПРОСТИ, ГОСПОДЬ…
Когда войдет судьба-индейка в раж,
то первым делом отберет кураж –
устала я с своей судьбой бодаться
и снова брать ее на абордаж.
Устала я давать парад-алле,
держа удачи маску на челе,
в очко играя со своей судьбою,
чтобы азарт мой становился злей.
Прости меня, будь милостив, Господь,
дай силы мне и волю побороть
беспомощность свою и безнадегу,
взбодрив изнемогающую плоть.
И помоги найти опору мне
в себе самой, а не на стороне,
и укрепи Надеждой мое сердце,
и укроти отчаянье во мне…
2000
* * *
Ещё могу я через борт
полуторки,
как ногу в стремя,
рвануться вдаль во весь опор
и обогнать на время Время.
Ещё могу я в дальний тот
край неизведанный метнуться
от неурядиц и забот,
метнуться,
словно об пол блюдце….
Ещё могу, про сон забыв,
цедить с друзьями до рассвета
сладчайшую из всех забав –
вино полуденного лета.
Ещё могу…
Да вот беда –
куда мне от себя податься,
когда в окне – моя звезда,
и от неё не оторваться.
Она мне предана, как пёс,
и в Заполярье, и на Юге.
Она вернейшая из звёзд,
я в том готова дать поруку!
Я обмануть себя могу,
а вот её – не удаётся.
Я от себя –
к себе бегу.
Звезда всё той же остаётся.
* * *
Лицемерьем не приучена
(как детишки все от веку)
в детстве верила я лучшему
в каждом встречном человеке.
Годы шли. Бедой морозили.
Но доверье — лучший лекарь
— научило драться с грозами
и с безверьем в человека.
Стараясь, вижу душ излучины,
их мелеющие реки.
Но упрямо верю лучшему
в каждом встречном человеке.
1960—1970
ШЕКСПИР
«Устал я жить. Мне видеть невтерпёж
Достоинство в лохмотьях подаянья…»
У. Шекспир
Шекспира шестьдесят шестой сонет
скорбит уже почти что пять столетий,
хоть вечного на этом свете нет,
но современней нету.
В конец тоннеля не прорвался свет,
отвага у коварства на примете
и трудолюбию успех не светит,
покуда у трудяги денег нет.
Меняются лишь техника да моды:
уже не фрегаты, но атомоходы
плывут и по волнам, и под водой.
Но снова нет предела беспределу,
и ни одна строка не устарела,
и вновь грозит грядущее бедой.
* * *
Но Блок, слава Богу, иная,
Иная, по счастью, статья…
Б. Пастернак
Поэзия — что-то иное:
не рифмы, и даже не ритм.
Поэзия — чувство земное:
«Звезда со звездой говорит…»
Поэзия — это влюблённость,
какой-то нечаянный миг —
и ты восхищён удивлённо,
и рвётся из памяти крик —
о воле, о доле, о боли,
о том, что случилось с тобой:
хоть ты над судьбою не волен,
но волен остаться собой…
Неправда, что только поэтам
дано на своём языке
шептать и кричать всему свету
о бликах на сонной реке…
Нет, в рамки любого размера
не втиснуть — чем жизнь хороша,
что только Надеждой и Верой
живая спасётся душа.
И это банально, конечно,
но истинный смысл прописных
всем ведомых истин — извечен,
и прост, и всегда человечен,
хоть горек порою и лих…
Май 1997
* * *
Майя Кристалинская поёт
и грудного голоса волной,
обнимая, увлекает нас
в пору ту, где было всё весной.
И сама пушистая зима,
и осенний вымокший денёк,
и ночей июльских жарких тьма,
и апреля солнечный глоток.
Было всё осеннею порой,
когда время обернулось вспять,
вторя поговорке озорной,
той, где баба — ягодка опять…
Горьковатым лиственным дымком
пахли осени Алма-Аты,
был друзьям открыт наш общий дом,
а всего дороже — рядом ты,
самое надёжное плечо,
ироничный мудрый добрый взгляд…
Всё, что к жизни, радуя, влечёт,
было счастьем много лет подряд.
А ещё озвучено оно
было тёплым голосом грудным,
и хоть нет её давным-давно,
до сих пор он слышится родным…
Майя Кристалинская поёт
и грудного голоса волной
обнимает, увлекая, нас
в пору ту, где жизнь была весной…
Декабрь 2002
СЛУШАЯ ГЕРШВИНА
Леониду Вайнштейну
Трубили саксофоны, как слоны,
счастливую мелодию победы…
В ней было всё — дыхание весны
и стойкостью поверженные беды,
и упоенье радостью, и страсть,
и тайная любви последней нежность…
И музыки спасительная власть
Победно размывала безнадёжность.
* * *
Был дом похож на декорацию
из разноцветного картона,
и в окна свесила акация
свои душистые фестоны.
И лопухи осатанелые
врывались в заросли малины,
и бесшабашно, оголтело
цвели лиловые куртины.
И на веранде застекленной,
за виноградом в три косы,
кормила мальчика мадонна
и отбивалась от осы.
А под верандой было влажно,
как будто раннею весной.
Необычайно было важным
к мадонне заглянуть в окно –
она младенца пеленала
и пела голосом грудным,
не пела даже –
токовала:
– Усни, жаным …
* * *
Какая белокрылая зима!
Какая лебединая повадка!
В пуху лебяжьем нежатся дома,
вольготно дышится,
и спится сладко.
А днем –
слепящее солнечно окрест
как будто в мире вдруг не стало горя,
и кажется –
голубизна небес
с голубизною гор далеких спорит.
И хочется бежать вперегонки
и, в снег упав, барахтаться со смехом,
лепить крутые мокрые снежки
и, словно в детстве, –
лихо с горки съехать.
Когда же потемнеет небосвод
и кружево метельное завьюжит,
на целый белый свет покой сойдет,
на белый свет
и на людские души.
Погаснут окна медленно в домах
и царственным движеньем лебединым –
морозна ночь,
голубовата тьма –
деревья ветви над землею вскинут.
* * *
Этот день был подарком судьбы,
так счастливо в нем все удавалось –
и окошко легко отмывалось,
и сдавались стихи без борьбы.
Бабье лето плыло за окном
желтым светом тепла и участья.
И судьба не делилась на части,
и надежды бродили вином.
И казалось – не будет беды
и не будет осенних ненастий…
И покойно стояли сады,
отдавая счастливо плоды
людям добрым на радость и счастье.
Время свадеб, надежд и удач,
лета бабьего сладкое бремя,
не спеши и улыбок не прячь…
Золотистого яблока мяч
опускается плавно, как время.