* * *
Мы лечились Парижем. Французским и русским.
Богомольным, похабным, широким и узким.
Красота каждодневна, как хрусткий батон.
Бредит славой и гением Пантеон.
В ресторанчике русском «Вечерний звон».
Бредят…
Мы лечились Парижем. В листве зрела осень.
В облака прорывалась умытая просинь.
Пестрый говор Метро, Сакрэ-Кер и Монмартр.
Город яркий, как ярмарка, мудрый, как Сартр,
Тасовал нас с колодой разыгранных карт.
Париж!
* * *
Белые, чистые хлопья на этой панели
В грязь превращаются. Белые, чистые – в грязь.
Город жестокий украсить они не посмели,
Он ненавидит все чистое, не таясь.
Вот он – Шанхай. Над чудовищным месивом грязи
Льется из окон высоких прикрашенный свет,
Судьбы людские без смысла, без цели, без связи
Прячут от жизни нарядные тюль и жоржет.
Климат душевный тяжел, ограниченны дали,
Страшно, что вакуум жизни уютен и чист.
Люди и сами смертельно уютными стали,
Тянет в болото безжалостный город-садист.
РОЖДЕСТВО 1947 ГОДА
Тянет, так тянет назад
в музыку Грига,
песню Сольвейг,
что я пела когда-то
в концерте.
Теплый душистый воздух
(а за окном — холод
шанхайской зимы).
Тафта-шанжан
на узких бедрах
переливается медью, огнем,
рубином. Умно скроенное
платье с «разорванным»
декольте… Шёлка шуршащий шепот.
Всегда стихи, Рабиндранат Тагор,
розово-белая пена пионов,
темные волосы,
алый рот.
На обнаженных плечах
неуловимо темные духи Карон:
их заклинаньям подвластны все:
N’aimes que moi.
* * *
Я хочу, чтобы память осталась в ладонях,
чуть шершавая память китайской одежды,
и чтоб запах остался неувядаем
тех пионов, и ландышей, и надежды.
Твои губы шершавые жарко дышат,
а глаза твои узкие – угольки.
Нас никто не увидит и не услышит
близ моей желтокожей родной реки.
Вечера, о которых потом писали
«незабвенные вечера»…
И чего мы друг другу не обещали
…как вчера.
Опускается занавес. Все сместилось,
все затянуты в битвы идеологий
и впадают балованные в немилость –
их с Олимпа преследует голос строгий.
Глас народа? Так думали и в России.
Снова бегство… Разлука. Прощанье ранит.
А в стране из поэта возник Мессия…
Я хочу, чтоб в ладонях осталась память.
Китай, 1957 год
* * *
Счастье — лохматый зеленый садик,
в нем одуванчики, клевер толпится,
вьюн на свету фонарем сияет,
птица взлетает и счастье мнится.
Вот мотылек над кустом ликует…
Счастье, действительно, существует,
вьется, дрожит паутинкой осенней,
гибнет от грубых прикосновений.
MEMORY
It’ s an overload it’s too much
and when it gets too much you delete
Our son says so Don’t worry
if you forget a name an event
you have deleted it to make room
since our memory is a broom
cleaning out corners Well Possibly
yet I’m clutching a large bouquet
filled with dusty sun fragrance
a sharp sweet scent lodged
for years in some misty and dark recess
where the old train huffs on the tracks
and I weep into lilacs
as Sergei’s eyes hold mine
* * *
A sorry word has hit and cracked the screen
A pebble bullet germinating seed?
Minds are examining the losing win
The winning loss and casualties and need
Right conquers wrong although it sprouted greed
And prejudice mutated into shame
Admittedly the wounded always bleed
But things remain essentially the same…
The country breathes it exudes regret
And joy and hope and lots of foreign thoughts
The truly maimed are caught by safety net
Ideas flourish other simply rot
Where do we turn Matilda? Lead the dance
As promised in the anthem we advance
