* * *
Нежность душила меня.
Нежность глушила я.
Нежность топтала я,
В грубых словах топя…
Если бы нежностью
Брали на штурм города,
Все с неизбежностью
Я бы взяла тогда!
***
Мерзлота консервирует мамонта.
Я пойду, закопаюсь в снега,
в мёрзлой почве материка
сохранюсь — Афродита из мрамора.
Я простое земное творенье,
ничего —
лишь умею любить,
но наступит пора воскресений,
и меня захотят воскресить.
Я чихну, может, даже закашляю,
я протру удивлённо глаза, —
луговой бело-розовой кашкою
удивительно пахнет земля.
Лебедям и слонам и кузнечикам
машет солнце горячим лучом,
и каштан благодарные свечи
зажигает в раю голубом.
Муравьи, крестоносцы усатые,
поднимают жуков над землёй,
и плывут облака, словно статуи,
из античности в век золотой.
Не могу оторваться от рая,
от моей многоцветной земли…
Я любила её, умирая, —
я воскресну от этой любви.
От желанья раскапывать, сеять,
и лепить, и косить, и строгать,
запрокидывать руки за шею,
крепышей ребятишек рожать.
И целебные майские травы
в доме, пахнущем мёдом, сушить,
и носить свой халатик дырявый,
и запретно и дерзко любить.
Пусть для вас я смешна, старомодна,
пусть отстала на тысячу лет —
мне равно всеблагая природа
открывает свой запах и цвет.
Лижет кошка котят своих, пестует,
шерсть блестит, волосок к волоску.
Вижу в чашечке каждого пестика
по плоду, по ребёнку тоску.
Вижу трепетных век шевеленье,
их язык мне понятен без слов.
И мельчайших нейтронов свеченье,
и рождение новых миров,
и распад старых руд…
Помогите
на земле мне остаться навек,
я ведь тоже, как вы, — человек,
сохраните мне жизнь, сохраните!
“Умирает человек…”
Умирает человек…
Как мамонт вымерший,
он уйдет в холодный,
мерзлый грунт.
В небе
над туманными вершинами
спутник пролетает,
чертит круг…
Как же
победивший расстоянья,
бесконечно чуткий, умный мозг
под холодным ветром мирозданья,
словно ком сырой земли, замерз?
Не могу я примириться с этим,
человек –
чудесней всех чудес –
только
от и до
живет на свете,
и его переживает лес.
Как такое,
древняя природа?
Мы тебя давно переросли!
Ты играешь временами года,
рощами встаешь из-под земли…
Только человека
с чудом мозга,
с помыслами лучшими его
пусть не тронет глубиной промерзлой
темное твое небытие!
***
Какая смертная тоска —
куда мне деться от неё?
Жизнь —
словно школьная доска:
написано
и стёрто всё.
Не белый мел —
живая кровь,
живая ненависть и боль.
На бойню повели коров,
и стёрта я,
как тряпкой ноль.
Какая глупость — до чего
нелепо хрупок этот мир!
Ты пламя мозга своего
к другим планетам устремил.
Каких ты только лишь чудес
не выдумал за путь земной,
а сам —
как бабочка,
как лес —
уйдёшь в промозглый перегной.
Мой мозг —
бессмертия сосуд —
ты в смертной ткани заключён…
И пальцы на груди уснут,
и поплывёт дощатый чёлн.
Но будут дети в книги дуть,
и чувства в музыке греметь,
к другим мирам —
в бескрайний путь —
ракеты медленно лететь.
?
***
К земле потянет тяжесть лет –
прилягу и глаза закрою.
Махнёт мне вслед зелёный лес,
земля сомкнётся надо мною.
Как зверь, закрытый на засов,
в потёмках я протрепетала,
лишь несколько горячих слов –
вот всё, что людям я сказала.
Прощай, зелёный остров мой,
моя зелёная планета!
Шуми, шуми над головой
живой, мятущейся листвой,
прибоем солнечного света!
?
***
Как трудно люди умирают,
как будто в схватках родовых.
Смерть от планеты отрывает
тела измученные их.
Из глаз выдавливает слёзы,
что в мир растерянно глядят…
И вот они уже лежат,
как брёвна, сброшенные с воза.
***
Ты после смерти мне являлась,
вела негромкую беседу.
Мне целый год ещё казалось,
что ты жива,
что я приеду.
Будто надежда на спасенье
ещё какая-то была…
Но я на гроб твой не пришла
на годовщину погребенья…
Чего-то от меня ждала,
плывя по небу говорящему…
И, не дождавшись, умерла,
на этот раз—по-настоящему.
“Люди древнее небо закрыли гранитом…”
Люди древнее небо закрыли гранитом,
что им до кратких восходов?
На горячую землю тяжелые плиты
бросили с криком “свобода!”.
И забились ветра в проводах, словно птицы,
под колесами степь застонала,
а наутро реки уже разлиться
не смогли в узкогрудых каналах.
Так поколения неторопливо
сменялись, не зная печали.
Может быть, были даже счастливыми?
Может быть. Не замечали.
Дни за днями летели размеренно четко
в еде, в установленных играх,
рождались, допустим, по четным,
по нечетным числам гибли.
Но только ночами чье-то молчанье
медленным шагом нищих
по-прежнему, как вначале,
наступало на их жилища.
С полок снимали пыльные сказки,
отыскивали поэтов
и долго придумывали краски,
когда-то сгоревшие летом.
И все им казалось, чего-то мало,
все словно не так, как надо,
чужая пластинка веками играла,
лимоны кивали из кадок.
Перегибаясь тяжелыми лбами,
пытались мучительно вспомнить,
о чем это плачет кто-то веками
в далекой книжной Японии.
А в проводах бились дикие ветры,
в каналах смирели воды…
Невозмутимо глотал километры
поезд с маркой “свобода”.
март 1947
***
Схвачу руками голыми
в объятья целый свет.
Уткнусь скулою в полымя,
а матери-то нет.
Над бельмами разверстыми
чернее воронья
просторами безвестными
кружится жизнь моя.
Года лихого ужаса
мне застят белый свет.
Все звёзды в небе кружатся,
а матери-то нет.
?
***
Двух станов не боец…
А. К. Толстой
Распалась вся страна
на два враждебных стана.
Кровава и страшна
разверзшаяся рана.
Безудержность вражды
чудовищна, ужасна,
чудовищны вожди,
что нас зовут сражаться.
Страна вся напряглась,
дрожит от напряженья,
и кровь уж пролилась,
уже идут сраженья.
Столкнулись, флаг на флаг,
двоится воля злая,
бьёт насмерть слово «враг»,
как пуля разрывная.
Ругаясь и грызясь,
барахтаемся в яме,
и наша рознь — как казнь,
заслуженная нами.
Раздрызг и трескотня,
вдруг вся распалась паства…
Неужто так моя
душа может распасться?
Два лагеря, две тьмы…
Нас рвут слепые страсти…
Неужто можем мы
распасться так на части?
Неужто в нас душа
погибнет, мучась в корчах,
как тело малыша,
разорванное в клочья?
1993
Атлантида
Уже шатался материк,
твердь под ногами колебалась…
О, Атлантида — белый лик,
я на твоей земле металась!
Грозила небу кулаком
и к телу прижимала чадо,
ребенок был так мал, как гном,
как в горле ком,—
его от града
могла я телом заслонить
и кур нахальных отогнать…
Челнок скользил, сверкала нить,
машины продолжали ткать,
кокотки примеряли платья,
дельцы выписывали чеки,
и мальчик разжимал объятья:
«До завтра»…
Знала я: навеки…
О, Атлантида — белый лик,
в моем ты сердце погружалась,
твой полный жизни материк
во мне шумел —
как к людям жалость.
Он пил вино и танцевал
и поле вспарывал плугами,
и твердь качалась под ногами,
и вал девятый набегал,
облизывая пенный берег,
в берлоги забивались звери,
а мальчик фуги сочинял.
Плугами вспарываем поле,
терзаем твердым каблуком…
Земля – великое застолье
с привычным местом за столом.
И, сонно разомкнув объятья,
мы говорим: «До завтра, спи…» —
не научившихся бояться,
нас, легкомысленных,
прости.
Тебя
мы любим, словно дети,
как дети, мы не верим в смерть…
О, Атлантида — с моря ветер,
в умах и в море круговерть!
1963
“Все стукачи собак позаводили…”
Все стукачи собак позаводили,
прогуливают кротко по утрам.
Они ведь добрые. Просто они служили.
Они сажали нас, а стыдно нам.
Такие добрые… Собаки любят их…
Их дети любят их… Такие добрые…
Но у дверей моих и у дверей твоих
они смертельными висели кобрами.
Все стукачи детей своих вскормили
мной и тобой. Повыросли, цветут
цветы и х жизни, и х! Но на могиле
м о и х родных. И где он. Страшный Суд?
***
Ночь.
Движутся военных группы
во мраке города ночном.
В машины стаскивают трупы,
везут из города тайком…
Кто и когда, в какие годы
над ними водрузит плиту?
В тот день мы видели свободу,
огнём горящую в аду.
12 октября 1993
“Проснувшись в час печальный, неурочный…”
Проснувшись в час печальный, неурочный
(а время спать),
я буду черной безъязыкой ночи
без слов внимать:
что в глубине ее живет, таится,
а что прошло…
Спит, голову свою закинув, птица,
в пух, под крыло.
Комочек перьев, будто неживая,
устав смотреть,
всей своей скорбной позой выражая —
скульптурно — смерть.
Птица болеет, в жизнь уже не веря,
в пух пряча клюв,
вся содрогаясь, голову под перья
назад свернув.
Но чуть заря — в ней снова жизнь проснется,
стряхнувши смерть,—
потянется крылом, и встрепенется,
и будет петь.
***
Замерла в мёртвом молчанье Москва.
Чем это красное небо чревато?
Слышится частый горох автомата.
От напряженья болит голова.
Вновь колыхание красных знамён.
Полнебосклона в отблесках красных.
Сколько смертей молодых и напрасных!
Кровью весь город ночной озарён.
Смотрит, к экранам припав, полстраны:
сколько погибших мальчишек безвестных!
Порохом пахнет Красная Пресня,
смертным дыханьем гражданской войны.
10 октября 1993
***
Белый корабль,
брошенный,
в море
бурном,
гордо плывёт —
залпом расстрелянный.
Призраком морга
мчится он…
— Полный вперёд!
Стенка на стенку, брат на брата?
Кто здесь убийца, кто раб?
Мчится сквозь залпы,
чёрным квадратом
меченный,
белый корабль.
5 октября 1993
***
Хамелеоны, лицемеры,
их термидоры, их брюмеры,
премьеры, принятые меры,
эксплуатированье веры
наивных и несчастных масс…
И нет на них чумы, холеры,
чтобы от них избавить нас!
?
***
Я не играю в эти игры —
прёт, чтобы вырваться вперёд,
без – умный и без – дарный сброд,
велеречивые их лидеры
и ненавистный им народ.
* * *
***
Я бы петь пошла,
да сдавило грудь,
танцевать пошла,
да уж как-нибудь.
Я бы в круг пошла –
шире, шире круг! –
если б там нашла
пару милых рук.
Как тоскую я
по рукам твоим,
обнимать меня
суждено не им.
Как тоскую я,
как тоскую я,
сколько лет прошло –
все тоскую я.
* * *
Я выпала из времени,
из хищной злобы дней.
Не с этими, не с теми я —
я с теми, кто бедней.
Устав от лжи и жадности
богатых наглых дам,
гляжу, что бабьей жалости
так не хватает нам.
Где платные уборные
и привокзальный торг —
детишки беспризорные
снуют у самых ног.
Валяется на площади
умерший инвалид,
народ толпою топчущей
мимо него валит.
Народ? Десятки строящих
хоромы на крови
и тыщи матом кроющих,
орущих: бей! громи!
О материнской нежности
забыли мужики,
и матерятся женщины,
сжимая кулаки.
Исчезли в людях начисто
душевность, доброта:
торгашество, маклачество…
Россия, да не та.
Лето 1993
* * *
***
Я все еще привыкла удивляться
твоим словам, внимательным и нежным,
к тебе иду на грани удивленья
почти три года неправдоподобных.
Но если правда – есть любовь на свете
и если нежность наша не обмолвка –
хочу я так любить, как любят дети:
восторженно. безмолвно и неловко!
* * *
Обуян весь мир прогрессом,
мчится скоростным экспрессом,
англичане ли, датчане…
А у нас, за тёмным лесом,
грусть-тоска и одичанье.
Если путь наш — путь особый,
заповеданный навеки,
так зачем рубить чащобы
и губить свой лес и реки?
Рвёмся стать над той же бездной,
той, где видит цель и мету
Запад, супермен железный,
изнасиловав планету?..
Для того ли царь небесный
(если верить впрямь поэту)
исходил всю землю эту?..
Дай ответ!.. Ответа — нету.
?
***
Каждый вечер — бродячие очи ко мне
псов голодных, бездомных в морозные ночи…
Это, город, твои воспалённые очи
у подъезда встречают меня в полутьме.
Мою совесть тревожат, приходят во сне
сотни синих голодных блуждающих точек,
я голодный их блеск различаю на дне
смутных мыслей, которые душу мне точат.
Пёс, как волк, отчуждённо сидит на снегу,
утомлённую спину согнувши в дугу.
На разрушенной кладке кирпичной стены,
где железной клешнею дома снесены,
пёс сидит, пригорюнившись, будто Христос,
и ошейник на нём — как шипы диких роз.
“Мы, дети атомного века…”
Мы, дети атомного века,
не празднуем свое рожденье.
На двери — мамины засеки.
От снятых фотографий — тени.
Мы не успели оглядеться,
не выучили песен птичьих:
нашиты рядовому детству
значки казарменных отличий.
По стратегическому плану
игрушечных солдат расставив,
мы все же не по-детски рано
мечтать о войнах перестали.
Нас прошлым подвигам учили,
нас будущей учили славе.
Нам знамя красное вручили
на Краснопресненской заставе.
И непосильное наследство
неся к невидимой нам цели,
мы не успели оглядеться,
сложить мы песен не успели.
Мы даже дней рождений даты
наверно бы не сохранили,
когда бы их военкоматы
по книгам не поразносили.
И вновь детей отцы-калеки
готовят к новому сраженью…
Мы, дети атомного века,
не празднуем свое рожденье.
март 1947
***
Со дна последнего отчаянья
вновь не дают мне в сон уйти
собак ночные причитанья
от трёх часов и до пяти.
Собачий вой наполнил мир —
вой по умершим? вопль к живым?..
Что псы печальные пророчат?
И без того наш мир непрочен,
из всех земных щелей и дыр,
Балканы ли, Кавказ ли, Крым,
идёт кромешный адский дым…
Да будет Страшный Суд отсрочен!..
Но слышу на исходе ночи
из глуби городских клоак
стенанья брошенных собак.
?
***
В полдневный жар в долине Дагестана…
Не Дагестана, а Таджикистана,
Абхазии, Осетии, Чечни
с свинцом в груди везде лежат они.
И снится им… Нет, ничего не снится.
И сыновей своих в них не узнав,
отрекшейся империи столица
не видит их в своих бездумных снах.
И разговора нет о них в гостиных
меж дам и веселящихся господ.
А юношей тела лежат в долинах,
и гибнущих ещё не кончен счёт.
И снится мне долина Дагестана…
Не Дагестана, а Таджикистана,
Абхазии, Осетии, Чечни,
где в одиночестве лежат они…
Моим давнишним смертникам сродни.
?
***
Так плотно столпились подонки,
так тесно, как ягоды в гроздьях,
подонки растут, как поганки
на пнях и на кучах навозных,
так тесно сплотились, столпясь,
что яблоку негде упасть.
Ты был ли ребёнком, подонок?
Чей сын ты и чей ты потомок?
Неужто твой прадед и дед
пахали, железо ковали
и крепкой крестьянской морали
держались с мальчишеских лет?
Ходили в лаптях и опорках,
и каждая хлебная корка
давалась им тяжким трудом.
Но души светились добром.
Чужая натура — потёмки.
Откуда берётесь, подонки?
?
***
Празднуется триумф и победа.
Пресса, министры, банкиры, секс-бомба…
Где тусовалась прежде богема —
тонкая плёночка сверху — бомонда.
Пир на вулкане — банкеты, фуршеты,
шик манекенщиц и шарм бизнесменов,
звёзды эстрады, актёры, поэты
и декламации о переменах.
Интеллигенция? Не осталось?
Сникла? Не видно её и не слышно.
Шумные шоу: выдача в залах
денежных премий, торжественно, пышно.
Новое время… Новые люди…
Ба, всё знакомые прежние лица!..
Дни интервью, лицедейств, словоблудий…
Светское общество… Сливки. Столица.
“Доносители, соглядатаи…”
Доносители, соглядатаи,
современники, соседи…
О, эпоха, твои проклятые
на себе я чувствую сети!
Искалечены, переломаны,
изуродованы ваши души.
Насторожены на все стороны,
как локаторы, ваши уши.
***
Чудачеством назвали честность,
а воровство признали нормой,
сослали славу в неизвестность,
цвет красный именуют чёрным.
Бедность считается пороком,
богатым быть теперь престижно,
а бомж, бродящий по дорогам,
сам виноват, ему же стыдно.
Бандит вдруг стал джентльменом светским.
Стыд-совесть сделались бесстыдством.
Любовь сегодня стала сексом.
И только сыск остался сыском.
Всё вывернули наизнанку,
так что из дыр торчит основа.
Уже не маузеру — танку
в словесных преньях дали слово.
Мораль и право отменили,
суд стал преступников орудьем…
Как в этом ненормальном мире
нам жить, ещё нормальным людям?
?
***
Переменились ветры —
пошли налево дуть,
и прежние запреты
переменили суть,
и прежние порядки
переменили стать…
Но те, что брали взятки,
не могут перестать.
?
***
И привыкаешь понемногу
к тому, что новая страна.
Но почему твой облик новый
любить и славить я должна?
Киоски с импортной дешёвкой,
в которых дрянь или старье,
что нам сплавляет Запад ловкий
за лес и ценное сырье;
твоих внезапных нуворишей
на иномарках модных фирм,
и беспардонность власти высшей,
заполонившей весь эфир;
и жалких интеллектуалов,
кормящей власти льстивых слуг;
твоих несчётных генералов,
твоих чиновников-ворюг;
и тех, кто продаёт иконы
и недр бесценный изумруд,
и тех, чьей волей за кордоны
твой газ и нефть рекой текут;
твоих красоточек с крестами
на голой напоказ груди,
и столбовых партийцев в храме
всех верующих впереди;
глаза без веры и надежды
твоих надорванных старух,
и трёхэтажные коттеджи
среди униженных халуп;
и бедняков долготерпенье,
их летаргический столбняк,
и в смертном утреннем похмелье
шатающихся доходяг;
и переполненные тюрьмы,
где пропадают ни за грош;
и нож в руке, и взгляд угрюмый,
и речи, полные угроз;
твои бредовые идеи,
как вырваться из пут судьбы,
больные крики о евреях,
портрет вождя поверх толпы;
твоих парней чернорубашных,
твоих наёмников-убийц;
самоубийц синюшных, страшных,
убожество твоих больниц;
и запустенье бедных кладбищ,
и похороны без гробов,
и то, что ты могилы грабишь,
выкапываешь мертвецов…
Я не люблю тебя такую,
ты ненавистна мне такой.
Но, проклиная и бунтуя,
скорблю и плачу над тобой.
1993
***
Попала в новую эпоху.
Что было плюсом — стало плохо.
Прибита к чуждым берегам,
гляжу, сторонник аскетизма,
сквозь искажающую призму,
как Христиане на Ислам, —
на шествие капитализма,
на город, льстящий богачам,
на беззаконье, на бедлам.
?
***
Кончаются мои враги,
уходят понемногу,
но скоро уж и я уйду
в последнюю дорогу.
Кончаются мои враги,
но мне в том мало проку.
Кончаются мои враги.
А руки-то у них — в крови,
Идут со взяткой к богу,
чтобы отпели их в церквах
и приняла земля их прах.
Кончаются рабы карьер,
сановники, лакеи,
лишённые сердец и вер
ханжи и фарисеи.
Они попользовались тут
благами, всем на свете.
А вслед за ними старт возьмут
и вверх карабкаться начнут
их выкормыши-дети.
?
***
Доносители, соглядатаи,
современники, соседи…
О, эпоха, твои проклятые
на себе я чувствую сети!
Искалечены, переломаны,
изуродованы ваши души.
Насторожены на все стороны,
как локаторы, ваши уши.
?
***
Все стукачи собак позаводили,
прогуливают кротко по утрам.
Они ведь добрые. Просто они служили.
Они сажали нас, а стыдно нам.
Такие добрые… Собаки любят их…
Их дети любят их… Такие добрые…
Но у дверей моих и у дверей твоих
они смертельными висели кобрами.
Все стукачи детей своих вскормили
мной и тобой. Повыросли, цветут
цветы их жизни, их! Но на могиле
моих родных. И где он, Страшный Суд?
?
***
Я не могу знакомиться с людьми,
дрожит ладонь с брезгливою опаской,
пока меж нами бродят (кто? — пойми!)
доносчики тридцать седьмого в масках.
Доныне в сейфах скрыты имена.
Они оклеветали самых лучших!..
Плывёт по городу, как душная волна,
толпа седых убийц благополучных.
?
***
А как же вы живёте, чужой питаясь кровью?
Не тратите при этом даже аппетита?
До девяностолетья хватает вам здоровья,
хоть вами столько жизней за жизнь одну убито.
Загадка людохищников, загадка людоедов,
которых не тревожат содеянные зверства.
Живут без покаяния…
А мне покой неведом.
Ни в чём не виноватой, мне совесть мучит сердце.
1980
***
Несчастен край, в котором может
безумец занимать престол.
Тех, кто умней, смелей, моложе,
упрячет в тюрьмы, уничтожит
и установит произвол.
Несчастен край, где может править
тяжёлый и тупой дебил.
Страну позорить, мир забавить
и тех в тмутаракань отправить,
кого тот прежний не убил.
Несчастен край, в котором воры
насквозь пронизывают власть.
Они хватать и хапать скоры,
и лишь о том ведутся споры,
кто сколько смог, успел украсть.
Несчастен край, где — стыд и грех! —
мы терпим над собой их всех.
* * *
Может быть, не в самом лучшем виде,
всё же прожила я, полюбив,
никого на свете не обидев,
комара от скуки не убив.
По земле в льняной своей рубашке
бегала, омытая весной,
жаворонки, белки и ромашки
мир делили пополам со мной.
Снимет светлый лес мою усталость,
с плеч моих уже ненужный груз,
мало жить мне на земле осталось,
но уйти я в землю не боюсь.
Принимаю холод замогильный,
слишком тесно стало на земле.
Пусть меня своей рукою милый
в светлый гроб положит на столе.
И венок, что я несу из леса,
как венец, возложит над челом:
буду я лежать в нём, как невеста,
в белом платье или голубом.
[1959]
* * *
***
Не хочу слова подыскивать
о любви к тебе навек:
ты мне просто самый близкий
на планете человек.
Это право за тобою
за одним лишь признаю,
острым счастьем, острой болью
ты наполнил жизнь мою.
Каждой ночью стал мне сниться –
а такие сны роднят –
чуткий, в ласковых ресницах,
понимающий твой взгляд.
С полуслова, с полувзгляда
понимает на лету
всё, что рассказать я рада,
просыпаясь поутру.
* * *
Не хочу слова подыскивать
о любви к тебе навек:
ты мне просто самый близкий
на планете человек.
Это право за тобою
за одним лишь признаю,
острым счастьем, острой болью
ты наполнил жизнь мою.
Каждой ночью стал мне сниться –
а такие сны роднят –
чуткий, в ласковых ресницах,
понимающий твой взгляд.
С полуслова, с полувзгляда
понимает на лету
всё, что рассказать я рада,
просыпаясь поутру.
[1959]
* * *
Горю, горю я, как костёр,
в степи зажжённый пастухами, –
вокруг пустой ночной простор,
лишь ветер раздувает пламя.
Всё ярче, ярче я горю…
А ты увидишь ли, придёшь ли,
широкоплечий и продрогший,
из темноты шагнув к огню!
[1959]
* * *
Бывало, женщины сойдутся
в кружок, как боевая рать,
с прихлёбом тянут чай из блюдца
и ну – мужчин перебирать.
Ткнут бублик – пшёл гулять! – мальчонку,
и завертелся разговор:
мол, все мужчины втихомолку
от жён гуляют, верность – вздор.
Не раз я спорила сердито
с обидой тайной за отца,
за карий глаз его открытый,
за доброту его лица.
За то, как отдавался делу,
как ласков с нашей мамой был,
как он меня, девчонку смелую,
повсюду брать с собой любил.
Среди завидующих сверстниц
я проходила с ним вдвоём…
Неправда! Есть мужская верность –
в любви, в борьбе, всегда, во всём!
[1959]
“Я не могу знакомиться с людьми…”
Я не могу знакомиться с людьми,
дрожит ладонь с брезгливою опаской,
пока меж нами бродят (кто?— пойми!)
доносчики тридцать седьмого в масках.
Доныне в сейфах скрыты имена.
Они оклеветали самых лучших!..
Плывет по городу, как душная волна,
толпа седых убийц благополучных.
“Все умерли, все умерли…”
Все умерли, все умерли,
распался теплый прах.
А я живу, как мумия,
застрявшая в веках.
Живущему сочувствую:
из уст струится пар.
Листаю я без устали
обратный календарь.
В своей телесной вещности
в дни голода и стуж
печалюсь о невечности
людских высоких душ.
Проснувшись в черном сумраке,
все думаю о вас,
скорблю о тех, что умерли,
что факел их погас.
* * *
Я сдаю свои позиции,
я сдаюсь – хочу влюбиться,
мне сынишка светлолицый,
знаешь, стал всё чаще сниться.
Захотела я простого
счастья женского, и что же,
ничего в том нет плохого,
в том, что я на всех похожа.
Захотела жизни полной.
Пусть семейные заботы
надо мной смыкают волны
с воскресенья до субботы.
Пусть сынок белоголовый
на заре меня разбудит.
Пусть меня хорошим словом
за любовь помянут люди.
[1959]
“Лежат лебяжьи тихие…”
Лежат лебяжьи тихие
болезные снега…
Все торопилась, бегала –
перед весной слегла.
Мои родные-близкие
попрятались в земле.
В могиле, в черной матушке,
не страшно, не одна.
Могильный холмик дышит,
как грудь моя во сне.
Ушли вы не обласканы –
моя, моя вина!
Ни часу нет, ни времени,
всё дети, всё дела,
теперь же холод вечности
нам теплый хлеб печет.
Здесь отоспимся досыта,
здесь домолчим до дна.
Нам боль из сердца вымоет
холодный родничок.
* * *
Каблуками бы топтала,
била белое лицо,
чтобы сердце не рыдало,
не любило подлецов.
Сдвинул маленькие глазки,
словно камень на пути…
Как могла к тебе я с лаской
человеческой идти?
Как могла тебя ночами
славить в песнях до небес?
Как могла я ждать годами
непредвиденных чудес?
[1959]
“Словно бабочка-поденка…”
Словно бабочка-поденка –
день угас,
ночь впереди.
Две руки –
как два ребенка,
спят, обнявшись, на груди.
Отключив во мне, как в зданье,
зренье, осязанье, слух,
бродит в дебрях подсознанья
мой раскрепощенный дух.
Комбинируя явленья
в киножизнь –
рождает он
странные сопоставления
местностей, людей, времен.
Он играет произвольно
образами, как артист…
Фильм свой создает подпольно
дух, крамольный анархист.
* * *
Я навеки независимой
быть хочу ото всего:
от твоих красивых писем,
от вниманья твоего.
От одежды и от хлеба,
от квартиры и от сна –
от всего, чему нелепо
я всю жизнь служить должна!
[1959]
“Упала навзничь у куста…”
Упала навзничь у куста,
и небо впереди,
и в нем такая пустота,
что глаз не отвести.
Вода заполнила следы,
и утренний ледок
под вербным пухом золотым
блестит у самых ног.
Вокруг меня и там и тут
стоит стена лесов,
и птицы радостно поют
на сотни голосов.
На вербе дымчатой жужжит
обсохшая пчела,
и сердце у меня стучит:
пришла весна… Пришла!
* * *
Обвели, как дурочку, вокруг пальца.
Обвели.
Плачу я… А стены осыпаются –
вся в пыли!
Осыпаются стены счастья нашего…
Ты в пальто.
Утешаешь: что случилось страшного!..
Правда, что?
[1959]
“Ты после смерти мне являлась…”
Ты после смерти мне являлась,
вела негромкую беседу.
Мне целый год еще казалось,
что ты жива,
что я приеду.
Будто надежда на спасенье
еще какая-то была…
Но я на гроб твой не пришла
на годовщину погребенья…
Чего-то от меня ждала,
плывя по небу говорящему…
И, не дождавшись, умерла,
на этот раз—по-настоящему.
* * *
Я не пойму, то сердце бьётся,
то сердце плачет,
то загрустит, то засмеётся…
Что это значит?
Я не люблю его – такого,
любить не буду.
Но слово, ласковое слово –
подобно чуду.
Наговорил он мне немало,
нафантазёрил.
И в сердце счастье вырастало
из этих зёрен.
Он целовал мой лоб, ресницы,
лицо и плечи.
Лишь не сумел в меня влюбиться
по-человечьи!
[1959]
[1]
***
Волной горячей обдаёт,
в глазах испуг,
то хлеб, то книга, то блокнот
летят из рук.
То мимо дома прохожу,
то плохо сплю…
И лишь подругам всё твержу,
что не люблю!
[1959]
* * *
Баржа грузно идёт,
в воду вбитая.
ночь над баржей встаёт,
неумытая.
На борту хохоток –
ну и весело!
В голубой холодок
ноги свесили.
Звёзды ночь серебром
порассыпала…
Ах, кому-то вдвоём
счастье выпало!
[1959]
* * *
Теплынь такая, боже мой,
а ты ко мне не подошёл,
и я должна идти домой,
хоть в городе так хорошо.
Вступила в город наш весна,
днём падал снег, глядь, к ночи дождь,
и грустно мне, что я одна,
со мной ты рядом не идёшь.
В огнях вечерних снег блестит,
подмок, подмёрз и как слюда…
Я не могу себе простить,
что без тебя пришла сюда.
Что ты один, и я одна,
спешит прохожий человек…
Что умирает у окна
последний, милый, мокрый снег.
[1959]
“Несчастен край, в котором может…”
Несчастен край, в котором может
безумец занимать престол.
Тех, кто умней, смелей, моложе,
упрячет в тюрьмы, уничтожит
и установит произвол.
Несчастен край, где может править
тяжелый и тупой дебил.
Страну позорить, мир забавить
и тех в тмутаракань отправить,
кого тот прежний не убил.
Несчастен край, в котором воры
насквозь пронизывают власть.
Они хватать и хапать скоры,
и лишь о том ведутся споры,
кто сколько смог, успел украсть.
Несчастен край, где — стыд и грех! —
мы терпим над собой их всех.
* * *
Опять пустынная столица
к моим услугам.
Куда мне с болью приютиться? –
снимаю угол.
В пути читаю объявленья –
куда мне с болью?
Куда?.. Стою, как на арене,
с моей любовью.
[1959]
* * *
Ты здесь, ты ходишь, ты жив.
А ветер Москву качает,
за каменные плечи схватив…
Ты здесь, ты ходишь, ты жив,
я часто тебя встречаю.
Неровен, подкошен шаг,
как сердце стучит нестерпимо!
Мы часто встречаемся так:
два шага назад и шаг
вперёд, кивок – и мимо.
[1959]
* * *
Я спрятала в твоих руках
своё лицо, и месяц ссоры
прошёл, как месяц в облаках,
как блеск заката на озёрах.
Но всё пойдёт своим путём,
и ждут нас разные дороги,
и потеряем мы в былом
всё ощущение тревоги.
Лишь через много лет, как знать,
быть может, встретиться придётся,
друг против друга постоять
у деревенского колодца.
Тогда прижмусь к твоим рукам,
вдыхая крепкий запах кожи,
и померещится вдруг нам,
что мы на десять лет моложе.
И общежитья тихий двор,
скамейка под открытым небом,
и ничего, что ты с тех пор
ни разу там, наверно, не был.
Всё тот же яркий свет окна
кому-нибудь, наверно, светит,
как будто в комнатах луна,
как будто счастье есть на свете.
[1959]
* * *
Ты никогда не забывал,
когда в каком была я платье,
ты никогда не забывал,
где задержали нас объятья –
меня ты только забывал!
Вся жизнь моя как через море
лежала от твоей… Не вздоря,
кивнув слегка, в толпу ныряли
и в двух шагах опять теряли
друг друга… Улицы пустели.
Потом встречались мы в апреле,
и ты, так забывавший скоро,
под взглядом вспыхивал как порох.
В оледеневших переулках
асфальт вызванивает гулко,
примёрзли пальцы к башмакам,
под тонкий драп пробрался ветер –
мне никогда тебя не встретить!
Ночь. Переулок. Ночь… А там
в огнях, в шелках течёт столица.
Так просто кажется склониться,
за юность честью заплатить,
тончайшей выстраданной лестью
тебя заставить приходить –
зато, зато б мы были вместе.
Один лишь звук: с тобою быть!
Как отступали расстоянья…
За день один, за час свиданья
могла я годы рассорить!
[1959]
“К холодным ногам приехала…”
К холодным ногам приехала.
Метель завевает снег,
и едет по снежным вехам
в последний свой путь человек.
Была я ему как солнышко.
А был он стар и сир.
Как голубое оконышко
в солнечный этот мир.
Стою в стылой комнате – вот он,
покой стариковских дум,
где окружал нас заботой
хозяин её, хлопотун.
Встречал нас бурчаньем застенчивым,
под нос что-то нежно ворча,
старик, одинокий, как птенчик,
в просторной квартире врача.
Он ждал нас все лето так преданно.
Была я ему как дочь.
Все некогда, все не приеду я,
и вот ничему не помочь.
Седые шевелятся брови,
метель завевает снег,
как в лодке –
прямой и суровый –
плывет над землей человек.
“Урчит, журчит живой ручей…”
Урчит, журчит живой ручей,
мне ясен смысл его речей:
живу, живу, живу!
И небо, словно полотно,
подсинено, белым-бело:
живу, живу, живу!
Лес, захлебнувшийся водой,
трясет зеленой бородой:
живу, живу, живу!
И птица, спрыгнув на пенек,
звенит, как глиняный свисток:
живу, живу, живу!
И все поступки и слова
слагаются, как дерева:
живу, живу, живу!
Пчелиным роем звуков ком
над человеческим жильем:
живем! Живем! Живем!
Хокку
1
Невыносимо
грустно бывает порой
перед рассветом
2
Мягкие листья
чуть распустившихся лип
нежные губы
3
Шуршание шин
мяуканье под окном
бездомной кошки
4
Всхлипывает дождь
выплакаться бы и мне
иссякли слезы
5
Синиц перезвон
бубенцы-колокольцы
неужто весна
6
Мать-и-мачеха
первый цветок городской
на почве голой
“Ты мне в который раз приснился…”
Ты мне в который раз приснился,
все мое чувство к тебе – нелепость,
трижды развенчанным сохранился,
словно не сердце в груди, а крепость.
1947
“В небе кривой месяц…”
В небе кривой месяц,
в соснах сырой ветер.
Ты уже целый месяц
мечешь слова на ветер.
1948
“Сотни Садовых колец…”
Сотни Садовых колец
обегу, знаменуя крах…
Вымотаться, вымотаться вконец,
чтобы только боль в ногах!
1948
