Правда, одна только правда
Отсюда не возвращаются
Кто на этап? На обыск мешок!
— Что там в мешке? — Зубной порошок,
Хлеб, барахло, махорки немножко,
Ну и своя деревянная ложка.
Вилка и нож не про нашу честь,
Этой ложкой нам кашу есть,
Этой ложкой горе хлебать,
Срок отбывать, по этапам шагать.
Сколько нам стоит такая дорожка —
Знает она, деревянная ложка.
— Кто на этап? На обыск мешок!
— Вот он. Порите хоть каждый шов,
Лезьте руками на самое дно,
Хлеб и махорку смешайте в одно.
Вам не увидеть, вам не понять,
Чем тяжела нам этапная кладь.
В этом потёртом мешке лежит
Наша нелепо отня́тая жизнь,
То, что мы сделать могли бы за годы,
Если бы нас не лишили свободы.
То, что додумать мы не успели,
Недосказали и недопели,
Недоучили, недочитали,
Недорастили, недомечтали,
Недооткрыли, недогранили,
Недодышали, недолюбили.
Нам этот груз сердце прожёг…
— Кто на этап? На обыск мешок!
СОЛНЦЕ НА СТЕБЕЛЬКЕ
Быть или не быть? В тюрьме по-другому, Гамлет!
Жить или не жить? Это «тройка» решит за тебя.
Выводят меня на прогулку. Воздух!
Я пью его, но не прибавляется сил.
Меня стерегут глухие, безглазые стены,
И только тень на дне колодца-двора.
Но стоп! Я вижу весеннее чудо —
У ног моих живое желтое солнце.
Мохнатое крохотное солнце на стебельке.
Можно его осторожно потрогать: мягко!
Можно, нагнувшись, его понюхать: пахнет!
Упрямый росток раздвинул щелку в асфальте,
Расцвел одуванчик в тюремной пустыне двора.
Солдатик глядит на часы: время.
И снова уводит меня в камеру: служба.
Но я уже не такая, какая раньше была.
Пусть голос друзей сюда не доходит,
Пусть стены по-прежнему глухи и немы,
Но в памяти светится одуванчик,
Живое мохнатое солнце на стебельке.
Уж если росток мог одолеть камень,
То неужели правда слабее ростка!
Гимн траве
Я люблю траву
за то, что она зелёная.
Это роста
яростный цвет.
Если горе жжёт,
как железо калёное,
Я лицом
припадаю к траве.
Там
цветов приветливые улыбки,
Там
в зелёных ущельях тмина и мяты
Гениальный кузнечик
играет на скрипке
Просто так:
он не метит в лауреаты,
Пыль летит на траву
вплоть до самого листопада,
Днём коровы, жуя,
лежат.
Но прольются в полночь
росы водопады,
И опять трава
зелена и свежа.
Приминают траву
сапоги, колёса, копыта…
Но былинки молчат,
терпеливый народ.
Я люблю траву.
Пусть помятая, пусть побитая,
Пусть в пыли,
но трава встаёт.
КОГДА ВЫМЕРЗАЕТ ДУША
Когда-то, когда-то, когда-то
Были и мы молодыми.
Стоим мы у вахты, лохматые,
От инея все седые.
И пара белого струи
Бьют у нас из ноздрей,
Как у закованных в сбрую
Загнанных лошадей.
Воздух нам горло режет,
Он острым стал, как стекло.
Одна у нас только надежда:
В зону, в барак, в тепло. ,
И вдруг нам приказ — не во сне ли? —
За зоной могилу копать:
В бараке скончалась Анеля —
За номером сто тридцать пять.
Стоим мы, как истуканы.
Добил нас этот приказ.
И наш бригадир Татьяна
Сказала за всех за нас:
— «Анелю мы все уважали,
Хорошая девка была.
Не думали, не гадали,
Чтоб так она нас подвела.
Земля ведь окаменела,
Бей ее ломом и вой!
Пусть девка бы потерпела
И померла бы весной».
Вы скажете: это не люди,
Подонки, двуногий скот.
Многие нас осудят,
Но верю, что кто-то поймет.
Мы были других не хуже,
Жестокость в себе глуша,
Но, видно, бывают стужи,
Когда вымерзает душа.
СЧАСТЬЕ
Разговор о счастье в бараке ночью.
Первая шепотом, чтоб соседей не разбудить:
— Счастье — это дорога. Идем и хохочем.
С птицами песни поем, какие захочем.
И за нами никто не следит. —
Потом заскрипели нары; заговорила другая:
— Глядите, вот руки, как их от стужи свело!
Будь прокляты эти дороги, от них я седая!
Будь прокляты эти дороги… Зато хорошо я
знаю,
Зато хорошо я знаю, что счастье — это тепло.
Тепло от печки, которая топится в доме,
Тепло от ребенка, хотя бы родить на соломе.
Тепло от налитого силой мужского плеча.
И если на этом плече я выплачусь до рассвета,
То, может, поверю: песня еще не спета,
Может, поверю: жизнь можно снова начать. —
А третья сказала: — К чему так долго судачить?
Собака зализывать раны в овраг залезает глухой.
К я уже так устала, что не смеюсь и не плачу.
А я уже так устала, что кажется мне по-собачьи,
Что счастье — это овраг, заросший густой травой,
Овраг, где хотя бы минуту можно побыть одной.
НЕИЗВЕСТНОМУ СОЛДАТУ
Застрелился молодой конвойный…
Пулевая рана на виске.
Будет ли лежать ему спокойно
В нашем мерзлом лагерном песке?
Что ночами думал он, терзаясь,
Почему не мог он службу несть,
Нам не скажут. Но теперь мы знаем
И среди конвойных люди есть.
КОМПОТ
Матери чувствуешь всюду заботу.
Из дома прислали пакетик компоту.
Я его в кружке большой сварила.
Что тут тогда в бараке было!
Лежавшие на нарах зашевелились,
Ноздри раздулись, губы раскрылись,
Чтоб с вожделеньем и упованьем
Вдыхать компотное благоуханье.
В нашей бригаде, не ошибусь,
Представлен почти весь Советский Союз.
Глядя на братских народов лица,
Я не могла не поделиться.
Вылила кружку в ведро большое
И долила доверху водою.
Эта коричневая груша —
Тебе, наша добрая русская Луша.
Эта изюминка черноглазая —
Гордой ханум с гор Кавказа.
Эта украинская вишня —
Тебе, Оксана, будет нелишней.
Как ни делила, как ни старалась,
Но ягод прибалтам уже не досталось.
Но запах остался, но запах не лжет.
В каждую кружку налит компот.
Пир начался. Горемыки-подружки!
Чокнемся, сдвинув со звоном кружки.
Забыты обиды, забыты невзгоды,
Но не забыта дружба народов.
КИНО
Новое время стучится в окно:
В столовой показывают кино.
Но нам ни к чему слезливые драмы,
Как кавалеров любили дамы.
Хроника — это дело другое.
Киножурнал не дает нам покоя.
Бывает, что на экране встанет
То переулок, то полустанок,
Бывает, просто мохнатая елка
У магазина в центре поселка,
Но кто-то эту елку узнал —
Пронзительный вопль прорезает зал.
Волненье растет все сильней и сильней,
Когда на экране — лица детей.
Ведь те, кто пришли посмотреть кино,
Детей не видели очень давно.
Они лишились, утратив свободу,
Права, дарованного природой
Каждой особи женской на свете,
Кто проживает на нашей планете:
Женщине, кошке, корове, тигрице —
Права рожать, котиться, телиться.
В ответ на детское щебетанье
В зале глухие звучат рыданья.
В девственнице стонет живот,
Ей не придется продолжить свой род.
У молодицы тоскуют груди,
В них молока для ребенка не будет.
У всех, кто постарше, руки кричат:
Им так бы хотелось качать внучат.
А где же их дочери, где их сыны,
Какие на воле еще рождены?
О них так красиво в газетах писали,
«Цветами жизни» их называли.
«Цветы» по детским домам разместили,
«Цветам» фамилии переменили:
«Забудь отца, и он враг, и мать!»
Кто смеет так детскую душу терзать?!
Как море в часы штормового прибоя,
Зрительный зал бушует и воет…
Так, может, напрасно разрешено
В нашей столовой крутить кино?
Я ЛЮБЛЮ
Я люблю. И меня не исправите.
Хоть какой кислотой не трави,
Но не вытравить мне из памяти
Этот терпкий привкус любви.
Ты — мое окаянное чудо.
Жжется рана искусанных губ.
От всего отрекусь, все забуду,
Но проститься с тобой не могу.
Я зерно, растертое жерновами.
Все мое, что осталось, — в тебе.
За семидесятью синевами
Не предай меня, не добей!
Слышишь: проволокой оплетенная —
Каждый шип, что вброна клюв —
Здесь при жизни, захороненная,
Я люблю тебя. Я люблю.
Ты, мама, только ты!
Что медицина? — Детская игра…
Раз в кровь твою проникнула зараза,
Ты осуждён, ты будешь умирать,
Но медленно, мучительно, не сразу.
Боль будет жечь, сверлить, пилить, молоть,
И вопль костей одна лишь смерть заглушит.
Но если страшно умирает плоть,
Ещё страшнее умирают души.
Ты никто — вошь! Все властны над тобой.
Подъём! Отбой! Кому сказано: стой!
Прятала в наволочке своё барахло,
В домашней рубашке родное тепло.
Надзор выгнал на двор: шмон!
Всё, что берёг, — под сапог!
Всё, что твоё, — вон!
А издеваться как падки!
Хочет — обыщет тебя солдатка:
«Ноги раздвинь, рот раскрой!»
Как не потешиться над тобой!
Хочет цензор — письма сожжет,
Хочет опер — в карцер пошлет.
Хочет, хочет, хочет! — Как спорт!
«Это вам лагерь, а не курорт!» —
«Люди? А разве вы ими были?» —
«Не навредили б, не посадили». —
«Раз посадили, своё заслужили…»
Каждое слово стегает, как плеть.
Как тут душе не помереть.
Овчарки на поводках рвутся и воют;
«Бригада! В полное подчиненье конвою!
В случае неподчиненья стреляем без предупрежденья».
И полночь так же мне страшна, как день.
Я щупаю свою сухую кожу.
Кто я? Статья? Пункт? Номер? Или тень?
Урод, на человека не похожий?
Быть может, я совсем и не была.
И мне приснилось всё, что было прежде…
Нет, не друзья — ты, мама, ты одна
Моя последняя надежда.
Ты — та, которая мне жизнь дала,
Скажи им всем, бесчувственному люду,
Скажи им всем, что я была.
Что я была, и есть, и буду!
***
Хотелось бы полюбоваться,
Как тройка скачет большаком,
Но двое третьего боятся
И разговоры шёпотком.
Те ж, кто в санях и на запятках
Кричат, как встарь: «Пади, пади!»
Не то вожжой ожгут лопатки
Или оглоблей по груди,
Уже кого-то смяли сани…
Он страшно вскрикнул и затих.
Что шевелишь, ямщик, усами?
Не много ль задавил своих?
РЯБИНА
Зарницы играют, как птицы
Огненный в небе полет.
В такие ночи в столице
Рябина роскошно цветет.
От страха в оцепененье
Товарищи и родня.
Но дерево в белом цветенье
Ждет у окошка меня.
Сосна
Решетка
