* * *
Небо пегое сегодня реяло
Пробежавшим рысаком.
Точно воском, музыкой из плеера
Уши налиты битком.
МУЖ
Ну он пришел, а там, того, они.
Кагор за шторкой, кружевной чулок.
Она такая, пальцем помани.
И этот привалился как сурок.
А на балконе, ух, сиренный дух,
Шезлонг отвис, как челюсть! А герань!
Он обещался, что не раньше двух.
Да ведь куда ж еще в такую рань.
А там – синё, не продохнуть, ни зги.
Под свежим лаком ногти у ноги.
У ножки стула сигареты Кент.
И мы, решительные, как момент.
А между нас, как дать промежду глаз,
Какой-то странный движется мороз,
Как бы с утра сентябрь и первый в класс
И гладиолус в человечий рост.
А те уже, а те еще в раю.
Лишь тусторонний этот холодец,
И сквозь него чужую как свою
Прижал и спит какой-то молодец.
Да солнце третьим просится в кровать.
Да пышет – не любовью, не духой,
Не разберешь, пока еще бухой,
Но непременно надо убивать.
Он выдохнул, вдохнул и снова вы-.
Он выдохнул, и он занес топор
Сперва пониже первой головы.
И тут топор уперся во упор.
И тут я эту дымку просчитал,
Она не зря, она не камуфляж…
И вновь металл нацелился в металл
Без результата: заискрило аж.
Он зубом грыз и бил в нее рукой
При том же результате никакой.
Потом устал и взялся за ребро
И стал его рукою растирать
И стал искать по дому серебро,
Каким бывает нечисть убирать.
А пушку я ему не предложил,
Поскольку этой пушкой дорожил.
И он его нашел, фруктовый нож,
Старинный, при узоре, красота,
А эти так и спали без одеж,
Выпячивая нежные места,
У ней и так особенная стать,
Душемутительная, как романс…
И тут он начал этот кисеанс
Как яблоко на ломтики кромсать.
Он серебром работал как штыком.
Туманные висели лоскуты
Над мужиком, с которым я знаком,
С которым ночь закручивал болты.
Но он ревет, как витязь под бугром,
И колет, рубит, режет серебром,
И пар валит, и стужа, как во льду.
И тут я понял, что сейчас взойду.
Короче: спят надежно, как запой,
Сияя белой голой скорлупой.
У ножки стула сигареты Кент,
Но нету спичек, чтобы закурить.
Плюс, в виде лент, снежинок и флажков
Нарезана, порхает эта муть
Над головой, над бедной головой,
Свидетельницей жизни половой!
Вот тут примерно я закрыл глаза.
На слух пошло значительно скушней.
Потом открыл. А он уже сидел
У той же стенки, тоже привалясь,
Наверное, я что-то пропустил.
Сияло солнце. Расточилась мгла.
Любовники давали храпака.
Он был вот здесь, и весь он был как воск
Когда тогда приехал перевозк.
НЕВЕСТА
1.
Май был жарк небывало, бело.
В каждом дереве птицы сносились.
С тротуаров девицы косились
И черемухой в воздух мело.
Тут бы всякого разобрало.
2.
Говорят, кто родился в маю,
Как ни прячься за тюлевой шторой,
Всё тоска догрызется, который,
Похватает игрушку свою
И качает на самом краю.
3.
Эта Муська едва подросла.
Посторонним казалася – дура,
Словно ухо до уха продуло
Ветром с Яузы от весла:
Здравый смысел река унесла.
4.
Не ходила она на бульвар.
И с подругами не наблюдалась.
Юной живности маленький дар,
Эта белость, и милость, и алость,
С ног валил ее, точно удар.
А воды – беспримерно боялась.
5.
Даже в кране, и струйкою тонкой.
Даже с чайника – пара клочком.
Оттого-то и мелкой девчонкой,
Обходилось хотя и молчком,
Что ни вечер, то с обморочком.
6.
Опрокинется, словно ко сну.
Побелеет, как блюдце с испода.
Принесут освежайшую воду,
Тут она, закусивши десну,
И плывет в неземную весну.
7.
Даже в школу носила булавки,
Чтоб себя сохранить от беды:
На руках то и дело следы.
Уж какие там лодки-пруды
Или околопрудные лавки!
8.
Окружало девический май
Чудодейственным жаром вселенным,
Поднимавшимся к голым коленам,
Словно в чашке заваренный чай.
Это все и вело к переменам.
9.
Например, объявился жених
Как салют многократный над парком
В небе жарком, с заветным подарком,
Отличающимся от иных,
Как небесная ткань от земных.
10.
Вот и платья гипюр и вуаль,
Метры кружева, крылья совета,
Банты, ленты, теснина корсета
И фата, протяженная вдаль:
Чай, по взлетной идти полосе-то!
11.
Так что свадьба и мед по усам.
День назначен, и час по часам.
Ждать – неделю, ровняя оборки,
Примеряя на выбор обувки,
Сообщая пробор волосам.
12.
Замечает соседка одна:
У невесты душа не на месте
И сместить ее негде невесте.
И худеет она, и бледна,
И сидит вечерами одна.
13.
Набралась эта дамочка духа,
Ложку воздуха в грудь набрала,
Подошла,
К ближней двери приставила ухо
И, прислушавшися, обмерла.
14.
Ай да ой повторялось, да ой.
И шумела по трубам водица.
– Он не в шутку задумал сердиться,
Водяной, водяной, водяной.
Надо ж было в него уродиться!
15.
– И на что я ему сдалась,
Объявившемуся, как наследство?
В страшный день позабытого детства
От него я в шкафу заперлась…
И поныне еще не спаслась.
16.
– Мне бы замуж, подобно плющу!
Но пугает хозяин суровый
Каждой чашкой компота в столовой:
Тихо плещется: не пущу!
Зыбко блещется: отомщу!
17.
– Как боюсь я его, старика!
Чуть вода набежавшая брызжет,
Ли гроза поднебесная брезжит
Во смятенную зелень зрачка,
Это он на себя намека-
18.
… А соседка, зубами стуча,
Тихим шагом в длину коридора
От такого брела разговора –
Ни советчика, ни врача
В белом платии помощи скорой.
19.
И уже собралась она
Обратиться по месту прописки,
Как водичка из кошкиной миски
Ухмыльнулася, вспучась со дна,
И сказала: а шла бы ты на.
20.
Так никто не узнал ничего.
Прикатила машина с бантами,
С куклой розовою под цветами,
Украшающей нам торжество.
И, похожая на божество,
21.
По ступеням невеста спустилась
И жених на ступени взбежал
И ее как букет удержал
И машина его покатилась,
Закатилась и не возвратилась.
22.
И поникши, как сохлая ветка,
И белее, чем смертный глазет,
Говоря непрослышно и редко,
До могилы читала соседка
Сообщенья центральных газет.
23.
Утешения нету и нет.
ЛЕТЧИК
Когда он вернулся оттуда, куда,
Во сне он кричал и бомбил города,
И духи казались ему,
Курить он вставал, и окно открывал,
Совместные тряпки лежали внавал,
И я в темноте собирала суму,
Но это еще ничего.
Копать приусадебный наш огород,
Семейного рода прикорм и доход,
Не стал он и мне запретил.
Не дал и притрагиваться к овощам.
Отъелся, озлел, озверел, отощал
И сам самокрутки крутил.
Но жизнь продолжала себя.
Когда ж он вернулся оттуда, куда
Гражданского флота летают суда,
С заоблачных небесей,
Когда он вернулся оттуда совсем,
Как дети, которые мамку сосём,
Мы были беспомощны все.
Но это еще ничего.
А там, высоко, за штурвалом поют,
Летя стюардессы вино подают,
Тележки катят по рядам,
А мой наверху не в порядке жильца,
А сам опирался на плечи Отца,
И этого я не отдам.
А жизнь продолжала себя.
Когда ж он вернулся оттуда навек,
Безвольного неба спустой человек,
Таинственный, как чемодан,
Мы вышли служебным в погожую ночь,
Сынок на руках и около дочь.
И бил он меня по мордам.
Но это еще ничего.
Как влажный румянец при слове любовь,
Скользил по лицу его взгляд голубой,
Пока он меня обижал.
И всей родословной мы сели в газон
И видели зарево, где горизонт,
Где всё не тушили пожар.
И жизнь продолжала себя.
Неделю он пил, как слезу, со слезой.
Кому-то грозил, кому-то “Слезай!”
Держася хрипел за живот.
Потом же притих и тихо сказал,
Что там, наверху, – не глядя в глаза, –
Небесная Дочка живет.
И дочка, и бабка она, и жена,
И как под одеждой она сложена,
И я бы простила вранье,
Но очень уж тщательно он описал
Ее равнодушные, как небеса,
Бесцветные очи ее.
Впервые он видел ее, говорил,
Когда городок белоснежный горел,
Но мы завершали маршрут,
И в синенькой юбке и белом платке
Она протянулась в глухое пике
Раскрыть надо мной парашют.
Добавил: ее на рассвете видней.
Всегда пионерская форма на ней.
Иссиняя лента в косе.
– И он захрапел, и проснулся домок,
Отныне пустой, хоть не вешай замок,
Поскольку гуляли на все.
А я, у меня ничего своего,
Но эта астральная сучка его,
Воздушный его комиссар,
Ответит, ответит за каждый вираж
И вспомнит погибший его экипаж
И что там еще предписал!
А все изменилось. И жизнь зажила,
Как будто светла и прозрачней стекла
И ей ничего не должны.
И мой постоял, огляделся окрест
И стал контролером за честный проезд
На транспортных средствах страны!
Но только однажды вернулся чужим,
Попрежним, и в голосе тот же нажим,
И, глядя мне близко в лицо,
Сказал, что земное постыло ему:
Небесная Дочка предстала ему
В троллейбусе, где Кольцо.
И лег на кровать, и стал умирать,
Невидимый пух с простыни обирать,
И умер, пока без ума,
Крича, я бежала купить корвалол
И вижу: троллейбус по кругу пошел,
А в первом окошке – Сама.
Была пионерская форма на ней.
Она покраснела до самых корней.
Слегка наклонилась в окне
И страшно в моих зашумела ушах,
Но к ней на подножку я сделала шаг
И суд заседает по мне.
… Простите ж меня, хоть прощения нет,
За гибель девчонки двенадцати лет,
Невинно пропавшей за то,
Что в бездне бездушной, как рыба в ухе,
Небесная Дочка живет во грехе,
А с кем – не узнает никто.
… А жизнь продолжает себя.
БЕГЛЕЦ
Я ее любил не зря, не просто:
Сам ее по зернышку растил
До ее теперешнего роста.
Там у нас на солнышке настил.
Всё лежу, она стоит, как цаца,
Я ж как лебедь крылья распустил.
Двое было нас, меня и братца.
Показанья дали на меня.
Попусту не стоило мараться.
Уводили на закате дня.
Оглянулся, вслед она белела,
Словно на пожаре из огня.
Дали десять за такое дело.
В зале брат и школьница одна,
Несмотря что мама не велела,
В общем, все, но, ясно, не она.
Огласили, перепроводили –
И встречай, широкая страна!
После я кричал тому водиле,
Он держался, словно ни при чем:
Дескать, нас затем сюда родили,
Чтобы мы ее пересечем!
…И смотрел он на дорогу волком,
Огрызаясь перед кумачом,
И ко мне приглядывался с толком,
И не зря, что выявил рассвет,
Разложивший нас по разным полкам.
Возвращаясь к теме “десять лет”,
То года сползали, как бы шкурка
Целлофана с пачки сигарет,
Но потом в барак заходит Шурка,
Говорит, что я ему в долгу,
А письмо от братика не шутка.
Тут и я как маленький бегу.
А в письме про новости здоровья,
Про пускай себя поберегу,
Да еще, как малое присловье:
Дескать, перестраиваю дом,
Чтобы жить советом и любовью,
Добытыми потом и трудом.
Где и нам и вам найдется место.
Где тебя, как воскресенья, ждем.
Подтвержденья шлет моя невеста.
Сад же наш старинный и люблю,
Но душа потребовала места.
Потому без спроса поступлю,
И простишь ли, брат, меня, не знаю,
Но твою березу порублю.
… И душа шагнула, как сквозная,
Бок заныл, как личный человек,
Но его скамейка запасная!
Ночь я думал, размыкая век.
И по преднамеренному плану
Я ушел в умышленный побег.
И бежал, и думал, что не встану,
И лежал, давя земную грудь,
И бежал, и зажимал, как рану,
Без которой нету продохнуть,
Ту березу, что любил как женку,
Что прошу особо подчеркнуть.
Восемь лет глядел как кинопленку:
Беленькая, руки задрала,
На ветру подрагивала тонко.
Тут и страсть меня разобрала,
Километры побежали скоро,
Словно сок по скатерти стола
В августа любимейшую пору, –
Выпить не осталось ни глотка.
Почему – спроси того шофера,
Как зовут, не знаю, толстяка,
Что провез меня по всей Расее
И зарезал около Торжка.
Он сейчас на чьем-то новоселье
Водочку кристалловскую пьет,
Чересчур стремительно косея.
Про рябину тонкую поет,
Словно нету дерева прекраше.
Никому прохода не дает.
А береза, братнина и наша,
Не пойму, она ли, не она,
Но листва под цвет овсяной каши.
Бледненькая, будто влюблена,
Жалость вызывавшая сугубо,
Вот растет и не порублена.
Так искать ли брата душегуба,
Припадать к поруганному пню,
Слезной влагой заливая губы?
И лежу, мертвея день ко дню,
В золотом кустарнике багряном,
Наблюдая мысленные ню,
Черепом светлея безымянным,
Проницая взглядом расстоя,
Сообщая химию полянам.
Вижу все, что не увидел я:
Брата на припеке за беседкой
И тебя, хорошая моя.
Брата задевающая веткой,
Овевающая от души,
Притворяющаяся соседкой…
Будьте счастливы и не греши.
СОБАКА
Выезжали из дома всегда поутру.
С первым светом, по гулким проспектам.
Было тихо, как надо, свежо, как в бору,
Быть увиденным мной не поспетым.
Я получше видал: что отец у руля,
В летней кофточке мама и сбоку поля
И домишки, одетые тако –
Где наличник резной, где расцветка в лазурь,
Что усталое зренье, как ноги, разуй, –
И на заднем сиденьи собака.
Да, на заднем в обнимку собака и аз,
Как двухглавый орел на монете,
В обоюдные стороны впялили глаз:
Только пальцем туда поманите.
А видать высоко, как со дна котелка:
На глаза наворачивались облака
Пышно взбитые, кучевые.
Мы на странной поляне сыскали привал,
И хозяйственный ум ее бы миновал,
Но осталися мы, кочевые.
Недоступные птицы мозолили слух,
Умолчанием нас не тревожа.
И трава щекотала запекшийся дух,
И тела подавляли ее же.
На титановых кольях воздвигли шатер,
Уважительно расположили костер,
Повернувши, как зрителя в зале,
Не в болотный туман в световой полосе –
В безнадежную даль, где огни на шоссе
Бегло чиркали и ускользали.
Мы сидели: по кругу и с кружкой в руках,
Сладкий чай раскаленный в которой.
И собака спала, заблудившись в ногах,
Утомленная мира просторой.
Приближаясь, пикировали комары.
Озаренную щеку свело от жары.
Что-то гукнуло в тьме набежалой,
Тяжело прокатило за самой спиной,
Но мальчишка, потом оказавшийся мной,
Ничего не боялся, пожалуй.
География не обещала беды:
Просто сеть крупнолистого леса,
Не считая приближенной слева воды,
Приповернутой кверху как линза.
(Перед сном босиком мы прошлися песком,
И собака хватала ее языком,
Забредая по брюхо и выше,
Ледяная и мокрая вроде леща.
Загремел я посудою, прополоща, –
И опять никого не увижу).
А с утра обуяла тоска. И с утра
Надувалися щеки обиды.
Понапрасну во рту повторялось ура
На лады и различные виды.
И как валкий матрас выставляют на двор,
Бесконечный тянул я в себе разговор,
Ненавидел и брел в анфиладу
Заунывной природы, где столько вещей,
Одинаких деревьев, и мхов, и хвощей,
Ничего из которых не надо.
Потому, возвратясь, не узнать по лицу
И ни слова о том не сказалось,
Что неправильно в этом веселом лесу
И не всуе оно показалось.
Потому виноват: что не стал я кричать,
Увидав, что, как будто ее волочат
На невидимом нами канате
– И скуля! и взывая! – ползла от огня
Незабвенная мною и после меня
Ты, собака, про коию – нате.
Над вечерним бугром, как невидимый вальс,
Комариный собор широко завивальс,
В небесах – протяженно и ало.
И почуяв, что мы на подмогу пусты,
Утянуло ее в негустые кусты,
Где навеки, навеки пропала.
И четыре еще нескончаемых дня
Мы ее, как преступники, ждали,
Не простили вовек ни себя ни меня
И состарившись жизнь провождали.
… Тридцать лет проводил, и заглох грузовик.
Починившись, я лег на полянке
И увидел ее, как давненько отвык,
И узнал это место с изнанки.
У меня ж близнецы подрастают в дому.
Ни собаке у них не бывать – потому,
Что закрылась отцовская дверца.
Но стою как стояк на сыром берегу,
На своих же следах, и сойти не могу,
И как солнце заходится сердце.
И тогда, сдалека и далёко видна,
Словно дыма вчерашнего запах,
Из древесных теней показалась она,
На нетвердых шатаяся лапах.
И обнявшись, вдвоем, как двухглавый орел –
Сам с собою в разлуке, и сбит ореол,
Все ушли и проститься не дали –
Между тенью палатки и тенью костра,
Как душа и душа, как сестра и сестра
Над собою вдвоем зарыдали.
ЖЕНА
Есть в саду ресторанчик отличный.
Там обедает Лелька одне.
Не придет к ней парнек симпатичный,
Потому что такорого не.
А напротив простая пивная,
Где закуску едва подают.
Поразбавленное разливное
Там с утра жигулевское пьют.
Ресторана в листве виноградной
Притаился балкон вырезной,
И сидит она в юбке нарядной,
В оплывающий глядючи зной.
И следит она за тротуаром,
Прикасаясь рукою к серьге.
В это время выходит недаром
Из подвала поддатый Сергей.
Разглядев же его из укрытья,
Побросала купюры на стол
И с доселе невиданной прытью
Побежала и крикнула: стоп.
А Сергея как током прошило.
Но едва он подумал “ого”,
Как вильнула большая машина
И с асфальта слизнула его.
А когда над больничной палатой
Земляничный увидел закат,
Перепомнил, что вроде женатый
И костюмчики шил на заказ.
Что большие кредитные карты
Как игральные перебирал,
Отвечал за товар из Джакарты,
Эшелоны гонял за Урал.
Но в итоге непрожитой жизни
Он не мог в этот вечер понять,
Что на нем за китайские джинсы
И рубашку пора поменять.
В незапамятных снах настоящих
Появлялося наверняка,
Что грузили за ящиком ящик
И с ребятами брали пивка.
Как спалось у Тамары в подсобке,
Где гоняли дурного кина.
Да еще – про манчжурские сопки
Незабвенная песня одна.
Словно близко приставленный видик
Он смотрел, как в туман на воде,
И не знал, он Сергей или Вадик,
Где родился и умер ли где.
Закричал, подошли, укололи,
Полдороги проделали в рай…
Но маячит душистая Леля
И садится постели на край.
И молчит она. И печально,
Выразительно смотрит в лицо.
А на пальце у ней обручально
Из простого металла кольцо.
Тут больной, возлежащий в покое,
Замечает на пальце своем
Совершенно колечко такое,
Но немножечко больше в объем.
Говорит ей тихонечко: Леля, –
Со значением глядя в глаза,
Призакрывшиеся от боли,
А пониже катится слеза.
И не зря. Потому что в палату
Заспешили, как стадо копыт,
Парикмахеры в белых халатах,
Словно он несознательный спит.
А когда их толпа поредела,
Как бы несколько отвлеклась,
То жена на него поглядела
И сама от него отреклась.
Не вела она долгих дискусий.
Не ломала, прекрасная, рук.
Кто такой, говорит, я не в курсе,
Только мне, говорит, не супруг.
Подурнела. Еще подурнела.
Постояла, держась за серьгу,
И ушла от неправого дела,
Спотыкаясь на каждом шагу.
С тех-то пор, как в испорченный видик,
Он чудные картинки глядел
И не знал, он Сергей или Вадик
И куда, и зачем угодил.
Как его называется фирма,
Сколько денег у Томы в чулке,
Позачем белоснежная форма
И палатная дверь на замке.
Без шнурков под кроватью кроссовки.
Медсестричка украшена хной.
И, редея, манчжурские сопки
Однозвучно встают по одной.
И не спорил он со врачами.
И считал он те сопки ночами.
Много лет спустя, по весне,
Он заснул и умер во сне.
Фартуком вися на милой шее,
Созерцая облака,
Все-таки как варежку нашарю
В рукаве я двойника.
И увижу: на родную хату
Туча надвигается, брюхата,
Горожанин покупает виску,
Почтальон уносит переписку.
Я и я как две американки
За туземцами следим.
Белы день и простокваша в банке.
Ложка медлит посреди.
* * *
Мы с тобою проверили,
Как умеет вода делаться водкою,
Или водка — водою:
Ни на глаз, ни на вкус не отличу её.
Никакого условия
Не поставишь слезе, зря испаряется,
А немного старанья —
И была бы — алмаз, радость родителям!
Видит каждая бандерша,
Видит каждый осёл, каждая пиния,
Как в тебя, добровольца,
Тычет искренний перст тайного умысла.
Молодец, говорят они.
Бойся не угодить, бойся и угодить.
Мы и сами не знаем,
Что прикажет тебе голос подмышкою.
* * *
На древенчатые стены набегает виноград.
Как загар, на руки-ноги тень ложится и лежит.
Безобразие томило, а теперь порадует!
Где ничто не потревожит, никому не повредив?
Есть ли место для насеста, нет такого, не ищи,
Спрятать панцирь черепахи, клюв вороний, львиный зев,
Яд змеиный соловьиный, голос оглушающий,
Уморительные ручки, маленькие щупальца
Были войлоком накрыты, и не высовывайся,
Лежи смирно, вот увидели, танцы прервались,
Скоро пойдут по домам обходом, дыши потише,
Кажется, обошлось, с чердака знаю созвездия,
В дальнейшем — ущелья тёмные, мшистые пещеры,
Рудники, разбойничьи норы, скрытые тайники,
И высоко в горах ледники невероятные.
Знаю, как рот крестьянки бубликом складывает
О, Знаю холод, ползком пробирающийся по хвосту,
Зажигается свет, и с криком роняют фонарик.
Подхожу, разглядываю, и вот, он мёртв и камень.
Никогда, ни с кем не удается познакомиться.
Никогда, ни с кем, ни разу не смогла договорить.
Лапы, очи, руки-крылья, вся-длина освещена.
Полдень дня, закрыта книга, продолжаю наизусть,
Можешь ли ты удою вытащить левиафана?
* * *
Голубей, чем кафель туалетный.
Спящих рукомойников белее.
Дольше неразмотанных рулонов.
Тише умывающей воды
По гостиничному коридору
Утром путь к пустующим бассейнам,
В быстрых лифтах, в ласковом свеченье,
В санитарных строгих рукавах.
Это что-то мне напоминает?
Это что-то мне — напоминает!
Никого, и как в воздушном шаре,
И — едва полметра от земли.
* * *
Погодишь, как изменится погода.
Постоишь на стоянке пароходной.
Поглядишь, как раскрашенные башни
Кремль стирает у каменного моста,
Поглядишь, как по кругу ипподрома
Рысаки раскатали таратайки,
Выпьешь чаю, шипеньем отгоняя
Воробья от миндального печенья,
Сунешь руку в гадальный автоматик,
И вернётся она неповреждённой.
Хватит, что ли, для тяжкого смущенья,
Разделённого всеми потрохами:
Непрерывные намёки на нечто
Ничем решительно не кончаются.
* * *
Я первое, второе, четвёртое,
Сидевшие судачить у форточки, —
Почто застыли? Чем смутились?
Зачем к зубам кулаки прижали?
Как обезьянок и питекантропа,
Расставлю вас гуськом, демонстрируя
Секрет происхожденья вида,
Который с честью ношу по дому
И стягиваю тесною курточкой
На пароходе, на самолёте ли,
Как только розовой блохою
Вся припадаю к телу стихии,
Волной воздушной, водной пучиною
Приподнимаема и качаема,
Как в мокрый поручень, вцепившись
В одну несмысленную нефразу:
На верхней ослепительной палубе,
На ослепительной верхней палубе,
На верхней палубе слепящей
Крашеный пол и полярный холод!
* * *
Что с того, что скорый почерк полинял,
И что в далёком северном походе?
Однажды на дачу приходит письмо,
И никто не возражает почтарке.
Флоксы пахли на садовой дорожке,
Как умели, как только флоксы могут.
Страшен лицом, схватился за перила,
Охнул, сел и принесли валокордин.
Отказываюсь поддержать разговор.
И намагниченным участком сердца
Перебираю чёрные сухари
Под матрасом, компас и атлас мира.
Безрассудным обещаниям верь!
И, как льдины трогаются по весне,
Третья экспедиция, встав на полюс,
Позволяет себе мысли о родных.
* * *
Кто тот юноша был, Пирра, признайся мне!
Не ответишь? Молчишь? Вылупив глупые
Голубые гляделки,
В сучке-сумочке роешься?
Не томи, расскажи, что обещал тебе
Или не обещал, что показал тебе
Или не показал он…
Ничего не показывал?
Знаешь, кто это был, ты, деревенщина?
Это бог, это бог, сам, на каникулах!
Нынче локти кусаешь —
Будешь биться о стены ты,
Что могла бы сейчас вольной кобылкою,
Лавром, метромостом, ушлою ласточкой
Сочинять мемуары…
Назови «О Божественном».
Им никак не надеть смертного облика,
Не испортив его петли и вытачки.
Так и шастают: пьющий,
Нищий или хромающий.
Успевай поспевать, дело нехитрое,
И тебе повезёт; год отработала —
И впадаешь рекою
В сине-море Каспийское.
* * *
Лётною погода назначена.
Глубина небес исключительна.
Встав на стул, закручивает лампочку
Молодой, отставной, в блеске голенищ.
Как фонтан, всю ночь, без истории,
Музыка играла садовая.
Жизнь в дверях, уже неудержимая:
Молодеть, провожать, замуж, комсомол.
Холода, война не объявлена.
Поезда в Москву, ожидание,
По родной-земле-дальневосточное,
Сын и дочь, день и ночь, офицерский френч,
Присоединение Австрии,
Черноморский флот у Крылатского,
В жаркий час, в деревне подберёзовой
Быстрый сон у воды, но не подождать.
Бабушка скажи мне и дедушка —
Почему
* * *
Переводим дух, пробуем снова —
Ребёнок, дерево или книга,
На любой вопрос найдётся ответ,
Попроси — и сразу разрешают.
Вот что ещё хотела бы сказать,
Прежде чем созвучия захлестнут
(Крупные волны ликованья,
Любое слово находит брата):
Пролёткою на красных колёсах,
Прошу считать эту строчку красной,
Ради неё написаны прочи,
Пролёткою на красных колёсах
Мы возвращаемся, возвращаем-
-ся и опять-не-пере-вернёмся.
* * *
Многодневны наземные переходы.
Долог путь, но воодушевляет одно:
Даже молодые ещё ясно помнят
Наше движенье в воздушном коридоре.
Это было так: направо и налево
Две отполированы водные стены —
Высоко и отвесно, как горизонты.
И беззвучно настигает нас конница.
ЕЩЁ
1. (ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ В ПОЕЗДЕ)
Так ехала, и всякий раз удивительно,
Что занавеска держится, как безумная,
Как самоубийца, последней слабой рукой,
И все-таки, бац, влетает в окно вагона.
Ни одна из трёх соседок не смотрит в глаза,
Как будто ночью приходили понятые,
Включали свет и перекладывали вещи.
А может, им настучали в окно снаружи,
Поясняя, что, когда я проснусь в рукаве
Собственного смирения и молвлю здрасте,
Это будет не я, а пожилой рабочий
Со звенящим от лёгкости чемоданом.
Как я встречала день рождения в поезде?
Как часовой, проспавший минуту подвига.
И всё-таки это был замечательный сон,
Который ещё увидим под трибуналом.
2. (НОВЫЙ ГОД В СТАМБУЛЕ)
От моря говорят фейерверками,
Земными отвечают салютами,
И дождик по губам коньячным
Бежит свободно, как обещанье.
В дыму передвигаются рыбные
И чайные подносы; а яблоком
Ударит в грудь безличный облик, —
Так, значит, завтра на том же месте.
Загаженным, бухим, раскулаченным
Сырей автомобилем без номера,
Но год пройдет, и вот вернётся
Любовь, и схеме научит новой:
— И этот вариант не подействовал?
И снова, обмирая от бедности,
В увечном зеркале увидишь
Привычный горб над привычным горем?
Тогда судье подай ты прошение,
Пакет об изменении участи —
Чем пожелаешь, чем захочешь,
Официально назначен будешь!
И всем официанткам на выданье,
Всем мальчикам — ковровым приказчикам —
Придётся знать твой новый статус,
Печатью круглою укреплённый.
(Прости, не успеваем увидеться,
Мой пароход отчалит до вечера,
Что было денег — под подушкой,
Счастливый путь или оставаться!)
— Ещё не умолкай, моя милая.
Обычными дурачь меня сказками.
Ах, обмануть меня нетрудно,
С такой готовностью я обманут.
3. (ПОЛЧАСА ПЕШКОМ)
Как когда в ныряющем стекле
Показался самый первый глетчер,
Весь-автобус, как на амбразурах,
У окна, и дышим полуртом,
И показывают, показывают,
То справа, то слева, то снова,
Неутомимую белизну.
И стыдно, но слёзы просыпались,
Так пешком, восстанавливая дыхание,
Постепенно выпрямляясь и спеша,
Открываю незапамятные форточки,
Выметаю невидимую пыль.
Встанешь во тьме, как вечером на даче,
Слушаешь время, слушаешь кровь.
И всё, что было, только о-е-а-е,
Книжка-раскраска, ну и что.
Крутится-вертится шар голубой,
Крутится-вертится над головой,
Крутится-вертится, хочет упасть,
Не умолкай, не умолкаю.
