* * *
Когда думаешь обо мне, представь себе пустыню,
в которой под последнею дюной струится родник слёз;
пустую сухую пчелу, прилетевшую, возможно, летом,
ту, что заледеневшим хоботком тянет нектар снежинок;
ураган, поднявшийся в небо, разметав пыльные простыни;
мокрого котёнка, которому снится, будто он птичка,
и гнездо, со светлячком на дне…
Или тёмную струйку кофе, похожую на силуэт девушки.
Будь добр – выдумай меня с косичками чёрными, как дёготь,
с доверчивыми зрачками, которые учатся спрашивать;
дай мне цыганскую баницу*; залижи мои раны;
зажги, словно праздничные свечи, возле дороги липы!
Та жизнь, в которой я на рассвете – за компьютером с кофе,
или вечером – в одиночестве с бокалом – не моя.
Она – мой сон, где я лишь временно блуждаю.
Лишь временно – пока меня не разбудит прибой.
Поэтому, когда думаешь обо мне, представь чайку,
живущую в синеве и спящую в солёных камнях,
ту, что сама себе – и дорога, и гнездо, и яйцо, и мать,
а крик её, вслушайся – ведь это песня.
Когда думаешь обо мне… Не думай плохого.
Сойди на каком-нибудь невзрачном вокзале, закажи себе кофе со сливками
и угости цыганёнка, такого беспричинно-счастливого…
Я не знаю, какой поезд мне пропустить и на каком уехать.
______________
* баница – слоёный пирог
Марево
тёплый хлеб потрескивал, вздыхая
на столе, так бабушки спина
в зной скрипит, в саду не разгибаясь.
Полет сорняки – и льётся пот
струйками со лба, а перед нею
марево сплошной стеной встаёт
прошлого – и вновь она с волненьем
на крыльце, откинув прядь волос,
молодого дедушку встречает…
Вот постель покрыли кудри кос.
Родила ребёнка. И – сначала.
В горле застывает ком тоски,
а вздохнёт – польётся песня сладко!
Загрубели ноги, нелегки
стали руки, все в осенних пятнах…
Расставаясь с милым на века,
украшала стан его цветами…
Стала жизнь бессмысленно-горька,
словно в бездну провалилась камнем.
А она, на грядке, в сорняках
спотыкаясь, к Господу взывает
о своих утраченных годах,
марево вернуть ей умоляя.
В зыбком сне моём плачет бубенчиков стадо.
Он безмолвен. Едва улыбнётся с тоской.
Молча сеет окурки. Собаку погладит.
Побелевший. Точнее – седой.
Поседевший от города пыльных пейзажей,
тащит камни в село он, чтоб выстроить дом.
По ночам светлой памятью стены в нём мажет,
светит ясной родопской звездой.
На рассвете небритый – домой возвращаясь,
он несёт с собой дикие запахи трав.
И никто его даже не спросит, встречая,
отчего так устал он с утра.
Как зимой воробьи, все слова мои словно
коченели, теперь – в запоздавших стихах
крошкой сыплются… Дом наш – отцовская кровля!
Я простила все слёзы в глазах.
А простил ли и ты? Ах отец, я всё та же –
из-под этих морщинок гляжу на тебя
прежней девочкой – только – «Люблю тебя» – скажет
дочь моя и обнимет, как я.
* * *
Дорожка та, которую по коже
моей губами мысленно рисуешь,
и есть искусства первый штрих, быть может, –
имён которому не существует.
И от неё – дыханья след, как будто
незримый знак, что ты ещё со мною…
Но миг – и он исчезнет. Я забуду
тебя навек. Моё же тело ночью
светиться будет от сладчайшей дрожи
искусства нежного, собой живописуя
дорожку ту, которую по коже
моей губами мысленно рисуешь
Перевод Елены Курелла
