***
Сколь темен лик на кипарисовой доске,
Его не оживит последний луч заката,
А жизнь моя висит на волоске
И мыслями о вечности чревата.
Я подойду и пальцами коснусь
Письма старинного. И отгоню виденья.
Кто скажет мне: откуда эта грусть?
Откуда эта вера в провиденье?
Откуда эта трепетность в ночи,
Откуда эти слезы, эти муки,
Когда лишь стисни зубы и молчи,
И вслушивайся в шорохи и звуки,
И размышляй о жизни, о любви,
О честности, о верности, о долге,
Или о том, как платят за долги
Душой и телом, когда ночи долги,
А дни так коротки. Ах, что там на виске?
Ужели седина? Иль это луч заката
Из мрака вырвал лик, прикованный к доске,
Как я к тебе…
Достойная расплата.
***
Когда сквозняк свечу колышет
Под рождество, и нам не спится,
Несвязный зов в ночи услышав,
Мы выйдем в ночь. В метель. В два тридцать.
И будет плакать полустанок
Ветрами всех кромешных вьюг.
И будет след от финских санок
Глубок и к вою ветра глух.
И будет колокольный звон
Под рождество на все Печоры.
И снег вдруг станет черным-черным
От черных галок и ворон.
И пять хлебов разрежет келарь.
И смолкнет гул. И смолкнет смех.
И будет очень-очень белым
Парящий над толпою снег.
И будет охать, будет ахать
На колокольне – про обман –
Болтливый колокол. И плакать
В ту ночь отец Иулиан.
***
Во мне живет тоска
по оплывшим свечам,
по прозрачным стихам,
по гусиным перьям.
И мне думается,
что в стихах Пушкина и Ронсара
было столько полета
потому что перья,
которыми они писали,
были перья настоящих птиц.
***
Между нами
сотни тысяч шагов,столько лет,
столько зим,
столько дат.
Говорили мне:
дай только срок –
заживет.
А когда?
А когда??
А когда???
***
Это было до встречи с тобой.
Я жила тогда вразнобой.
Я жила, как в зале вокзала,
И стихи нараспев читала.
И я хаживала в тот дом,
Где за окнами был ипподром
И мелькание шапок жокейских:
Желтых, красных, оранжевых, дерзких,
Скоморошьих, сходных со мной,
И носимых сорви-головой.
Это было в разгаре лета.
Возвратив фолиант, не этот,
Я скривила в усмешке рот.
Это значило: ты – не тот.
А над заумью линогравюр,
Собираясь в хитросплетенья,
На стене устроив ревю,
Хохотали какие-то тени.
И весь мир для меня был фантом,
И за окнами был ипподром…
***
Как рыбак над рекой,
Не сиди над моею душой
И улова не жди:
Я давно пересохла. Пуста.
Видишь: месяц на небе,
Потупясь, за тучу ушел.
И дрожит на стене
Тень оконная рамы-креста.
***
Я люблю пробираться на дамбу,
где удят рыбу молчаливые мальчишки,
и смотреть на только что пришедшие в порт пароходы.
И тогда мне кажется, что я слышу песню странника,
играющего под сурдинку,
песню далеких фиордов города Христиании.
И мне кажется, что я вижу, как далеко за морем,
на самом краешке мола,
стоит одинокий человек и машет белым платком
вслед уходящим пароходам.
***
Море,
возьми меня мокрой,
босой,
брось о песок,
как бросаешь коряги.
Море,
пойми,
я насквозь – настой
волн,
мокрых сетей
и свежей салаки.
***
Назначь свиданье, я прошу.
У Колоннадного киоска.
Ведь это кажется так просто,
Назначь свиданье мне, прошу.
И буду я к тебе бежать
И от волненья задыхаться,
И будут люди улыбаться,
И будешь ты стоять и ждать.
И ты протянешь мне, смеясь,
Фиалок крохотный букетик,
И я возьму фиалки эти
И улыбнусь, чуть-чуть смутясь.
И будет солнце. Будет дождь.
И мы пойдем бродить по лужам.
И будет нам никто не нужен –
Весь мир пойдет и вкривь и вкось.
Назначь свиданье мне, прошу,
У Колоннадного киоска.
Ведь это, кажется, так просто.
Назначь свиданье, я прошу.
***
Был дом этот так освещен,
Как в полночь дворянские гнезда,
Когда покидать этот дом
И рано бы, вроде, и поздно.
И, как мотылек на огонь,
Врывалась я в дом этот странный,
Где пели, чуть только их тронь,
Все трубы земного органа.
Где я, недотрога, дичок,
Вся в воле магической света,
Внимала, как плачет сверчок,
Страдая судьбою поэта.
В Митаве
…В Митаве колобродит герцог Яков,
Он ночь не спит, все мечется над картой,
На слуг орет, чтобы меняли свечи
Оплывшие. И бредит островами
С плантациями кофе и какао,
С туземками оливкового цвета,
С нагруженными копрою каноэ.
И скоро он на Гамбию пойдет,
И скоро завоюет он Тобаго
И герцогство Курляндское свое
Державой сделает колониальной.
А вот и он – влиятельный Бирон.
Добро пожаловать, дворец уже построен
Продажной девкой, ненасытной шлюхой,
Корыстной немкой, и тебе пора
Давно за дело: из людей лепить
Фигурки ледяные на морозе
И возводить свой жуткий пантеон,
Покуда вездесущий Калиостро
Крадется здесь по улицам пустынным,
Он, видимо, замыслил авантюру
Блистательную и теперь доволен,
Боится только, чтоб не опознали,
И потому лицо он закрывает
Полой плаща, изящный кавалер.
***
Была осень, и звезды падали с неба,
будто это были не звезды,
а перезревшие сливы.
Была осень, и снопы были столь тяжелы,
что прясла едва выдерживали их.
Была осень, и хозяева ставили подпорки,
чтобы помочь яблоням
донести бремя яблок до закромов.
Была осень, и старуха латгалка, вспугнув сумерки,
вносила в комнату яблоки
в плетенке из ивовых прутьев.
Она ставила плетенку в угол,
как будто та в чем-то провинилась,
зажигала керосиновую лампу,
и по стенам,
по закопченному потолку,
по неуклюжей,
сложенной на века,
печке,
по дубовому столу и лавкам
начинали прыгать,
играя друг с другом в прятки
тени.
А старая датгалка,
ладони которой
пропахли яблоками и укропом,
стояла, опершись о косяк, в дверном проеме,
и, улыбаясь светло и тихо,
смотрела на звездное небо.
Где-то на дальнем хуторе лаяла собака,
сверчок под половицей
пел свою бесконечную песню
и ему вторили кузнечики
в высокой траве.
Пока еще ничто не предвещало ненастья,
но по тому, как ныли кости,
старая латгалка знала,
что недалеко уже время осенних дождей.
И все-таки,
несмотря на это,
где-то под самым сердцем,
свернувшись в клубок, как котенок,
дремало ее пушистое счастье,
и потому она стояла в дверном проеме,
улыбаясь светло и тихо,
смотрела на звездное небо
и слушала, как падают яблоки в саду.
Расстрелянные звезды
Здесь было горе – горе без счета.
Желтые звезды – звезды почета.
Звезды униженных, звезды отверженных,
вшитые в небо еврейской одежды.
Здесь в синагоге молилось гетто.
Только Мессия, наверное, где-то
мимо промчался и канул в Лету.
Бог позабыл о еврейских бедах.
Желтые звезды, звезды Давида,
горькие слезы еврейской обиды.
Вместо клейма паспорт с надписью “Юде”,
в спину проклятием окрик: “Иуда!”
В осень глухую, в ночь листопада,
падали, падали, падали, падали,
издали звезды… В звезды стреляли,
звезды кроваво-красными стали.
Желтой звезды кровоточащий след!
Звезды, которых на небе нет!
Звезды, в могилы зарытые заживо…
Вместо звезды расстрелянной каждой
Новые звезды руками нашими
В небо вошьем мы в память о павших!
***
Все было неестественно красиво:
Стоящие на рейде корабли.
И маячок. И полукруг залива.
И в дюны уходящие огни.
И листопад. И тихий щебет птичий.
Позволь мне, птаха, я с тобой спою.
Но по контрасту с их разноязычьем
Я вспомнила про немоту свою.
Про давнюю, что мучает ночами,
Про старую тяжелую болезнь
С жестокими и круглыми очами,
Которая ни спит, ни пьет, ни ест –
Все сторожит, чтоб уст я не разверзла,
Чтобы к бумаге я не подошла,
Тетрадку взяв, чтоб не уселась в кресло
И слов, забытых мною, не нашла.
Ах, успокойся! Я нема. Бог мой!
Звезды назвать и той я не умею.
Так хохочи, кривляясь надо мной,
Поблекшее созвездье Водолея!…
Тишина
Тишина, как в опустевшем храме,
очень поздний листопад и все же ранний.
Лес стоит совсем-совсем заброшенный,
лес стоит и думает о прошлом.
Знаю я его живую душу,
я его покоя не нарушу,
не спугну его привычных мыслей,
но, ступая по ковру из листьев,
как индусы молятся на Будду,
на березы я молиться буду.
Истончаются деревьев свечи,
источая свет. И нечем, нечем,
нечем оплатить мне щедрость эту:
баш на баш – монетой за монету.
Осенние стихи
Звенела о подойник тишина,
И ходики за сутки отставали
Часа на три, а может быть на два.
Здесь бил кузнечик в синий колокольчик –
Он в царстве трав был первым звонарем,
И, звон заслышав, муравьи на кочках
Шептали: мы когда-нибудь умрем.
Здесь красным соком плакала рябина,
И с важностью певицы из Ла Скала,
С пяти утра, приличия откинув,
На ней скворчиха горло полоскала.
Здесь перепутались все числа и все даты,
Здесь обозначились начала всех начал.
И только рев сверхзвуковых пернатых
Нас к атомному веку возвращал.
