Стихотворения Юлии Нейман

Стихотворения Юлии Нейман

Из дорожного блокнота

Кто отойдёт в могилу, кто – к другим,
кого отринешь ты сама сурово.
Под старость всё понятно с полуслова,
Мир предстаёт контрастным и нагим,

С кого, душа, спросить в глухой ночи?!
С младых ногтей тебя пытали ложью,
Плетьми стегали. И сожгли в печи.

Что можешь ты сказать во славу Божью,
Ты – чёрный пепел? Ты, душа?.. Молчи!

 

Ревекка

Шли верблюды, покачивая перегнувшимися горбами,
Шли верблюды, пожевывая смеющимися губами.
И, качаясь, они прикрывали свои воспаленные веки,
И дремалось Ревекке, все время дремалось Ревекке.
Но внезапно она пробуждалась тревожно и странно:
Что свершается с нею — любимой сестрою Лавана?
Кто велел ей собраться? Чья неодолимая сила
Увела ее из дому — юную дочь Вафуила?
Напрягает Ревекка дремотную память свою:
Началось у источника. Раб, неизвестный по имени.
Вел усталых верблюдов и вдруг говорит: — Напои меня!
И послушно она отвечала ему: — Напою.
Вспоминает Ревекка. А может быть, все это снится?
Может, только мерещится в зыбком полдневном бреду?
— В Ханаанскую землю невестой пойдешь ли, девица? —
И, себе удивляясь, она отвечала: — Пойду.—
И верблюды, качаясь, идут и вчера, и сегодня,
И холмы Ханаана уже показались вдали…
Загорелась звезда. Совершается воля Господня:
Раб везет Исааку невесту из отчей земли.

 

Баллада о двух скрипках

В дни, когда не думали о войнах
И лишь музыка была в чести,
Тщились две соперницы достойных
Мастерством друг друга превзойти.
Знающие тайны полнозвучья,
Обе высший пробуждали слух.
Кто поймет, какая скрипка лучше,
Победит которая из двух?..
…Из дремотных зарослей на Ганге,
Сонными просторами земли,
Говорят, цыгане и цыганки
Диво деревянное везли.
Горькой волей, степью без предела,
Рокотом цикад и соловьев
Надышалась скрипка. И гудела,
Влагой жизни полнясь до краев.
И когда плясуний белозубых
Струнным вскриком поднимал цыган,
Стебельком над розой рваных юбок
Сам собой сгибался женский стан,
Бились груди – золотые рыбки,
По-кошачьи взблескивал зрачок,
И, кружась над смуглым телом скрипки,
Искры страсти высекал смычок.
А другая – та жила без света,
Чертовой чертой окружена…
Что она слыхала, скрипка гетто?
Как же так случилось, что она
Скорбной силой
стала выше боли,
Превратила горечь в торжество,
Возопила: «Господи, доколе!» –
И смутила бога самого?
…И швырнули обе скрипки в кучу
Детских туфель, девичьих волос,
Там за проволокою колючей
Смерти ждать бок о бок им пришлось.
И слыхали мы от очевидца,
Что, когда вершилась их судьба,
Тонко, странно – словно бы скрипица –
Ныла крематория труба.
Будто скрипки не застыли в пепле,
Не истаяли бесследно ввысь:
Души их в сожжении окрепли,
В музыку единую слились.
Пробивается она и дышит
Через толщу листьев и корней,
И кто эту музыку расслышит,
Не забудет никогда о ней.

 

О родословной

Был беден и ничем не знаменит
Мой предок – безымянный тот семит,
Отнюдь не из разряда фарисеев.
Он сеял хлеб. И собирал, посеяв,

Скупую жатву. Так ему велел
его закон. Был прост его удел.

Но умудрённый зрелыми годами
Другими предок занялся трудами
И стал в обитель познаванья вхож…
Я вижу своды. Слышу запах кож.

Там пишет он с восхода до звката
Склонился низко профиль хрящеватый.
Мессию зрит настороженный глаз,
А ухо вопиющий слышит глас.

 

На полях книги “Эсфирь”

«Городам и селеньям окрестным»—
Припечатана царским перстнем
Бумага — указ:
«Не превозносясь,
Мы радели о мире
Нощно и денно.
Но, как встарь,— война во вселенной.
Кто — виной?
Никто иной,
Как народ-злодей,#
Затесавшийся в круг людей
И мешающий благополучию.
От него — все скорбные случаи,
Все несчастья у нас в дому,
Все угрозы над нашим краем.
Посему
Повелеваем:
Вырвать корень,
Что столь тлетворен.
Убить.
Погубить.
Истребить
Проклятое племя
И все их семя
В одно время.
Да погибнет малый и старый
В тринадцатый день Адара
(Декабря)…»
Подпись царя,
Наместника,
Секретаря..

 

***

Жалуясь ещё и негодуя,
Выгребая и садясь на мель,
Я уже – по сторону другую,
Больше чем на полпути отсель.

Есть ещё привязанности (мало!)
К здешним, что на этой стороне,
К милым тем, что – сколько сил хватало –
Забивали всё моё во мне.

Есть ещё привычной жизни клочья
(Больше – то заботы и дела),
Но всё чаще, просыпаясь ночью,
Думаю спокойно: «Я – была».

 

Хрустальная ночь
(9 ноября 1938 года)

Всё длится, длится… Хоть минули сроки
Но что он ей – полувековой срок?!
Какой эстет – разнузданно-жестокий –
“Хрустальною” такую ночь нарёк?!

Ночь подлецов, кого никто не судит,
Которых терпит на себе Земля.
Ночь битых стёкол. Разможжённых судеб…
При чём тут блеск весёлый хрусталя?!

Ночь помраченья. Ночь, когда. зверея,
Культуры лоск отшвыривают прочь…
Балкарцы ли, армяне ли, евреи –
Кто – новой жертвою в такую ночь?!

В ту, давешнюю, извивалось пламя
Повязкой жёлтой из конца в конец…
Прислушайтесь – вопит под сапогами
Живая боль растоптанных сердец…

1988 год.

 

1941

Как штукатурка сыпались уловки
И в силу обнажившихся причин
В год затемнения и маскировки
Мы увидали ближних без личин.
И, отшвырнув сомнительные меры:
Анкеты, стажи, должности, лета,
Мы полной мерой храбрости и веры
Измерили, чем жизнь была чиста.

 

Бабий Яр. Два года спустя

Травы цепляются за песок,
Крючась, как пальчики за висок.
Лунным пейзажем – чёрен и бел –
Выем ложбины. Овраг на ней.
Склонов мертвокрошащийся мел
Угольная чернота теней.

Были ведь звуки в ложбине той?..
Ветер шнырял по кустам вокруг…
Мне же она – сплошной немотой,
Будто тогда в ней убили звук.
Будто стенания, крики, бред
Падающих, свергаясь вниз
В дикую немоту слились,
В ужас беззвучия. В белый цвет.
Доглуха, добела выжжен след.

 

Ровесникам

Ровесники! Мы близимся к концу,
Вот-вот сойдём с утоптанного круга.
Обманывать себя или друг друга
Нам – не ко времени и – не к лицу.
Чем нам гордиться? И чего стыдиться?
Как все, мы жили с горем пополам,
И счастья кроветворные частицы
Лишь в юности перепадали нам.
Когда же светоч юности потух,
Мы всё ж не утеряли прежних качеств,
И в темноте мы сохранили зрячесть,
И в оголтелом гвалте – верный слух.
Молчальники – не воины отнюдь! –
Не до конца мы поддались растленью,
Мы были – то глухое противленье,
Какое правде облегчает путь.

 

Исаак

Ангел смерти руку простер:
И не стало женщины старой.
Опустел материнский шатер:
Умерла премудрая Сарра.
И грустит Исаак, хотя
И умом, и могучим телом
Он давно уже не дитя,—
Страшно в мире осиротелым!
Знала мать — лишь она одна,—
В этом мире скорби и страха,
Как глубоко уязвлена
С юных лет душа Исаака.
Ибо связан и обнажен,
Ни пред кем ни в чем не виновен,
Под отцовским смертным ножом
Он лежал как жертвенный овен.
— Прав ли ты, о Господи сил! —
Исаак взывает доныне,—
Ты отца тогда пощадил,
Но зачем ты забыл о сыне!
В память врезано до конца,
Никогда не сможет забыться:
Смертный нож в деснице отца,
Лик его с глазами убийцы.
«В каждом мне мерещится враг.
С кем, скажи, свою боль избуду?!»
И возвел глаза Исаак,
И увидел:идут верблюды

 

Начало осени

Ещё вчера всё мрело, всё текло,
Переливаясь медленно друг в друга,
Как свойственно июлю, полдню, югу,
А нынче – точно вставили стекло
Меж миром и тобою… Воздух чист,
И на ветле заметен жёлтый лист.

 

Стихи о собаке

А вам доподлино известно,
Что значит взять собаку в дом?..
В ней – твари этой бессловесной –
Самих себя мы познаем.
Ваш пес кудлатый без отмычки
Затворы сердца разомкнет,
Хозяйские вберет привычки,
Походку даже переймет.
Впитает и такие думы,
Что вы таили до поры…
…Любите всех, чьи псы добры.
Страшитесь тех, чьи псы – угрюмы.

 

Багульник расцвел

Обманув своих караульных
(На мгновенье мороз исчез),
Ночью ожил сухой багульник,
Подтвердив одно из чудес.
Где, – скупой порой предвесеннею,
Когда всё в природе мертво,
Сил набрало для воскресения
Это слабое существо?
На окне, где ещё стынь-перестынь,
И ничуть не пахнет весной,
Воссиял он звездою перистой,
Лиловато-лёгкой, сквозной.
Как рождённое стихотворение,
Сохраняя души тепло,
В нежно-розовом оперении
Он вспорхнул и сел на стекло
Исполнением обещания,
Одолением обнищания.

 

ДОРОГА НА КОЛЫМУ

Я видела, как по тракту ползут погребальные дроги.
Я знаю путей окольных грустцу, ведущую вкось…
Но горше этой дороги,
Больнее этой дороги,
Пронзительней этой дороги
Мне видеть не довелось.
Она рассекает нaдвое.
Как саван, плоское поле.
Над ней нависает неба барачный косой потолок.
Торила её недоля.
Мостила её неволя.
Ползли мертвецы. И каждый
Корзину земли волок.
Что песня?! Не было песен…
По ней волочили бремя.
Сердца, что под ней застыли,
Дурной травой проросли!..
Но будет, но будет время!..
И встанет она пред всеми –
Проклятая эта дорога –
Рубец на лице земли.
1939-1940

России

Да не ты ли руками чистыми
Нас поила водой живой?!
Вместе с Пушкиным, с декабристами
Он по смерти во мне – голос твой.
Пусть по паспорту – инородка я,
Не твоя ли во мне печаль?
Не в тебе ли я – сердцем кроткая
И гневливая – не в тебя ль?!
Одного мы Бога и дьявола,
Это помню. Этим горжусь!
Сколько б сору вокруг ни плавало,
Ты ни в чём не повинна, Русь!

 

Еврейскому народу

И вновь подобье прежних изобилий

На ваших незатейливых пирах…

Как распинали вас! Как вас дробили!

Как превращали в пепел, пыль и прах!

 

Народ мой стойкий! Искорка живая,

Упрямо рвущаяся сквозь века!

Пусть я твоих обычаев не знаю,

Пусть твоего не помню языка!

 

Но в миг решений, и всегда – в печали,

Оно со мной – высокое родство

Не с теми, кто “распни его!” кричали,

А с добрыми, кто вырастил его!

ПРАЗДНЫЕ МЫСЛИ

Этажей у нас — четыре
(Мы от центра — в стороне).
И на каждом по квартире, —
Одинаковы вполне.
Также коридором голым
Ходят-бродят день и ночь.
Под моим истертым полом —
Комната моя точь-в-точь.
Так же дверь скрипит, сырея,
За окошком тот же сук,
Под окошком — батарея,
В потолке — такой же крюк…
И, когда мне плохо спится,
Часто я шепчу себе:
Он — жилец или жилица, —
Мой товарищ по судьбе?…
Старше он иль помоложе?…
Как он там, внизу, живет —
В камере, точь-в-точь похожей,
Человек — совсем не тот?

ХУДОЖНИК

В часы, когда толстому спится,
А тощий дрожит от обид,
В молчаньи уснувшей столицы
Безумный художник не спит.
Пронзительно ярок и душен
Прозренья припадок ночной…
Что свет у него не потушен —
Соседка ворчит за стеной.
Неведомо этой мегере,
Что, через века напролом, —
Прямой, как свеча, Алигьери
Идет коммунальным двором.
Брандмауэры и ограды,
Идет он, — всевидящ и прям,
Но мутная тень конвоира
Плетется за ним по пятам…
И Данте, охраной теснимый,
Пока не займется заря,
Идет через ад Хиросимы, —
Сквозь гетто и концлагеря…
Сквозь тридевять кругов возможных,
Где дьяволам наперекор,
Не спит воспаленный художник
И пишет им всем приговор.
1947

ВНУКАМ

Перелистав деянья наших дней,
Вы, может быть, услышите меж строчек
Покашливанье, шорохи теней
И различите голос одиночек.
Мы — здесь, мы — в узкой этой полосе,
Вне знаков суесловья и обмана…
Мы жили и работали, как все,
И были, может быть, не бесталанны.
Примите ж попросту и без прикрас.
Аршином славы наши дни не мерьте:
Мы жили врозь… Но год из году нас,
Как праздники, соединяли смерти.

МАРИЯ СТЮАРТ

Забытые напевы.
Знакомые дела…
Мария-королева
Сегодня весела.
Успела спозаранку
Шифровка к ней прийти:
Марию — арестантку
Друзья хотят спасти.
Продуман план на славу,
Его в тюремный дом
Доставит парень бравый
В бочоночке пивном…
И все идет отлично —
Ведь царственной «Зе-Ка»,
Марии горемычной,
Неведомо пока,
Что куплен парень бравый,
Что всё в ее судьбе
Вершит рукой кровавой
Английская «Гэ-Бэ».

***

Сойти с ума?…
с ума я не сойду,
Но с сердца, с сердца я схожу все круче,
Чтобы отъединенно и колюче
Мертвее мертвых
Цепенеть во льду.

ИЗГНАННИКАМ

Памяти Анатолия Якобсона
Вас мучит голод по друзьям былым,
По горькой и горючей мешанине,
Той, что осталась родиной и ныне,
С которой жребий ваш — неразделим.
Вам приказали распрощаться с ней.
Разлуку вам как милость даровали,
Подозревая, что она страшней,
Чем каторга, чем смерть в глухом подвале…
Нельзя себя на части расколоть:
Исходят кровью жалкие лохмотья
Души, при жизни разлученной с плотью,
И без души — постыдно глохнет плоть.

***

Какая глыба, все круша и руша,
Прошла над нами — глыбина из глыб!
И, как тела глубоководных рыб,
Расплющены и смяты наши души!

ЭПИТАФИЯ ПОКОЛЕНИЮ

Не шибко нас нежили:
Жили, служили.
И более не жили,
Нежели жили.
1970

***

Жалуясь еще и негодуя,
Выгребая и садясь на мель,
Я уже — по сторону другую,
Больше чем на полпути отсель.
Есть еще привязанности (мало!)
К здешним, что на этой стороне,
К милым тем, что — сколько сил хватало —
Забивали все мое во мне.
Есть еще привычной жизни клочья
(Больше-то заботы и дела),
Но все чаще, просыпаясь ночью,
Думаю спокойно: «Я — была».