* * *
Растянув тишину по аллеям,
Приколов к темноте фонари,
теплый вечер мундиром алеет
на посту у сентябрьской зари.
Каменеет дворцовая стража,
Каменеют химеры и храм.
Смерть на ратуше время покажет:
-Горожане, пора по домам! –
* * *
Ночь беспокойна, ветрена – как ты.
Над черным кофе–рифмы мотыльками.
Неповоротливей, чем камень,
как гулко бьется сердце взаперти!
В такую ночь бесплодно говорить
или вздыхать. Сиди как можно тише.
В такую ночь, нахмурив брови, пишут
о пуле в лоб, об умершей любви.
А я? А мне?.. Мой верный карандаш
уже, как опостылевший любовник,
мне тягостен. На дьявольской жаровне
сгорает… что? Какое имя дашь?
Все ненадолго – счастье и мечты.
И боль моя непрочна и растает.
Что я тебя не поцелую? Что другая…
Я свет тушу. Ночь ветрена – как ты.
БЕССОННИЦА
Из улицы в улицу – вброд –
бродить без расчета, без меры;
и прошлое в ногу идет,
как тонкая тень Агасфера.
До звезд завивает спираль
сухая и пьяная вьюга.
Бессонная ночь, не пора ль
с тобою расстаться, подруга?
И город, оседланный мглой,
уныло плетется к рассвету.
О, что бы присниться могло
за время напрасное это?
Желтеет измятый восток.
Не будет заря, как начало,
но как утомленный игрок,
как сброшенный фрак после бала.
А твой неустойчивый шаг
скребет тротуар по загривку.
И пляшет пустая душа
обрывком газеты, обрывком.
ВАЛЬС
Расцветай, моя ночь, и касайся
шелковистым подолом людей!
Мы плывем по широкому вальсу
в голубой невесомой ладье.
Опустевшие столики пеной
оседают за нами к стене,
и качается ночь, как сирена,
на блестящей паркетной волне.
От расплывчатой мглы ресторана
отплывая навеки вдвоем,
голубые забытые страны
мы, как молодость, снова найдем.
Медный ветер сметет дирижера,
раскачает простенки прибой;
в повторенных зеркальных просторах
станет тесно кружиться с тобой.
И, круги расширяя над залом,
покидая, как пристань, паркет,
разобьемся мы грудью о скалы –
об высокий холодный рассвет.
ВЕСНОЙ
На сквознякe весенних суток
раскрылись двери, как цветок,
и к звездам синий первопуток
от сырости почти размок.
По крышам рассыпая шорох,
на небе трогается лед,
и вспыхивает, будто порох,
над садом мартовский восход.
Там будут выстроены громом
для нас, как радуги, мосты.
Там, успокоенные бромом,
мы бросим тело, как костыль.
И, покидая образ прежний
и заводь сонную земли,
заголубеет, как подснежник,
душа у звездной колеи.
И ветер треплется мочалкой,
и в полых водах тонет путь.
А ночь, как нищая гадалка,
судьбы не может обмануть.
ШАХМАТЫ
Вадиму Морковину
Длинные пальцы большой руки, –
ястребом кружит тень.
Mиp оплывает в размах доски.
Белая клетка. День.
Деревянны шаги королевской четы,
деревянны хвосты коней.
Офицерские очи прозрачно-пусты
от бессонных ночей и дней.
Очарованно двинулась белая рать,
за квадратом берет квадрат.
Обреченно клялись короля защищать
деревянные души солдат.
Как золотисты волосы под шлемом!
а белый плащ как крылья на плечах!
Король, король! Любовь страшней измены.
Я подымусь, я глухо крикну – шах!
Черная дама, как Жанна д’Арк,
гордо ведет войска.
Шелест знамен, как весенний парк.
Мутно блестит доска.
Белый квадрат, черный квадрат,
гулкая тьма и свет.
Нежность молчит. Души молчат.
Копья несут ответ.
Конь вороной, сбив седока,
крошит копытом мир.
Саван на лоб сдвинув слегка,
смерть сторожит турнир.
Как нож, вонзает листья кактус
в окно, завешенное тьмой,
и сон, однажды сбившись с такта,
не возвращается домой.
Вползая медленно и едко,
сдвигает комнату тоска,
душа томится в черной клетке,
ночь нарастает, как раскат.
Я низко опускаю плечи –
любовь враждебна и темна.
Мне защищаться больше нечем.
Мой ход неверен. Я одна.
Неотвечающей любовью
полна, как ядом, тишина.
Вот так – согнувшись в изголовьи,
встречать я день осуждена.
Но утро, и живешь иначе,
надеждой сомкнуты уста,
мир – разрешенная задача,
и клетка черная пуста.
Атакуют последнюю башню с востока
темнолицые роты, победу пленив,
и над полем, над рябью квадратов широких
ты один, как бессмертный таинственный миф.
Белокурый король пошатнулся. Из рук
выпускает копье и щит,
но уже королева – недремлющий друг,
на защиту к нему спешит.
Королева, гардэ! Назад!
Но в крови голубой копье,
но уже стеклянеет взгляд.
Барабан похоронно бьет.
Король, несчастье чертит
последний ваш квадрат.
Любовь страшнее смерти.
Король, прощайте! – Мат.
И вот опять кладет судьбу
рука в холодную коробку.
Мы деревянно спим в гробу
и ждем и трепетно, и робко,
что завтра, вновь начав игру,
нас будет двигать свысока
все та же крупная рука.
* * *
Проклятый город Кишинев
А.С. Пушкин
Лошадям и извозчикам снятся
хруст овса и прохладный трактир.
Небо:– мелко, кистями акаций
разрисованный кашемир.
На базаре под градом наречий
помидоров краснеют ряды,
и в пыли – потерявшие плечи,
желтоватые головы дынь.
Духота наступает на город,
стороной кукурузных полей,
вечер рдеет над старым собором,
над молчаньем зачахших аллей.
И поэт покидает свой цоколь;
не касаясь земли башмаком,
он идет, как всегда, одинокий,
горевать в губернаторский дом.
И в змеином, зеленом объятье
виноградников и садов
от бессильных и давних проклятий
задыхается Кишинев.
ГАДАНЬЕ
Разложены черные пики
над сердцем твоим венцом,
налево король двуликий
с дорогой в трефовый дом.
Любовь твою радость погубит,
смотри – под сияньем корон
уже улыбаются губы,
уже розовеет картон.
И снова горячие руки,
как голуби на плечах.
Цыганка гадает разлуку,
и медленно тает свеча.
У троек недобрые вести,
девятка обиды сулит,
и с пиковой дамою вместе
злосчастье и горе спешит.
Что было? – За мастью червонной
улыбка, как спрятанный клад.
Что было? – Темно и бессонно
январская ночь протекла.
Что будет? – Нежданная встреча,
но снова сжимается грудь,
крестами трефово отмечен
на вечер предсказанный путь.
Зовет дружелюбная дама,
торопит вернуться назад,
но ты выбираешь упрямо
дорогу, ведущую в ад.
Вся жизнь под колодою клейкой,
и нож над червонным тузом –
четыре руки злодейки
сметают карточный дом.
