Стихотворения Ирины Жиленко

Перевод Д. Кишиневского

* * *
Когда остатки солнышка на платье
печально и красиво угасают,
и наполняют сумерки жилище
теней осенних шёпотом неясным.
Когда воспоминанья и тревоги
со мною рядом вкруг стола садятся –
я оставляю начатую строчку,
и в шелест вечера я убегаю.
В меланхоличный жёлтый звон
оркестра.
И по сырым коврам аллей осенних
иду, не поднимая тёплый ворот,
и льнут к ногам доверчивые листья.
О, как печально тихий жёлтый сад,
с их влажною красою расстаётся.
А в бесприютной комнате моей
хозяйкой одиночество пирует.
Ты знал ли одиночество, мой милый?
И скрип дверей обманчивый в тиши,
когда оно угрюмо и упрямо
бредёт по неприкаянной квартире?
Вот ворошит оно мои бумаги
и ждёт меня.
Когда я прихожу,
пропахшая осеннею листвою,
оно меня встречает на пороге
и застывает рядом неподвижно,
вздыхая сокрушённо и печально.
И до рассвета больше не уходит.
Ты знаешь, милый, как всю ночь не спать?
Стоять в тяжелом мраке, как над бездной,
а на плечах нет милого ладоней?
Когда рыдает ночью бесконечной
глухое одиночество в тиши.

* * *
Запахло дождём…
Предосенние дачи
пошли побродить по аллеям вечерним.
Уж лета корабль качнулся и начал
свой путь, увлекаемый вечным течением.
Уже перелески чуть пожелтели,
грустят гвоздики в прозрачной склянке.
Георгинами отгорели,
отзолотели полустанки.
Террасу в виноградном неводе
ласкает ветер переменчивый,
и тихо речка мулине
погасла на коленях женщины.
И сумерки тончайшей тканью
так бережно прикрыли плечи,
и лёгких тéней трепетанье
рассыпал перед нею вечер.
Ещё печально, нежно дышит
в ольховых ветках птичий плач,
но скоро воцарится тишь
в пространствах опустевших дач.

* * *
Туманным утром, в доме, полном счастья,
открыть окно в берёзовый лесок!
А мокрый ветер бьётся вкруг запястья,
как пойманный замёрзший голубок.
Хмельные сквозняки, что по весне
приходят от заплаканного тала,
пронзили шёлк халатика на мне
и в рукава насыпали фиалок.

* * *
Анатолию Макарову
Есть души, как летние звёзды,
сошедшие с тёмного неба.
Хранят они в штили и в грозы
тихий свой свет волшебный.
Их струны настроены тонко
на мудрое равновесье.
Звучит их голос негромкий,
как шелест рассветного леса.
Есть люди, как звёзды, как боги.
Покойны их светлые лики,
когда они в креслах глубоких
читают великие книги.
Есть души, что не умирают,
а тают в сияньи лучистом,
ведь завтра (наверное знают!)
им снова и снова родиться.
И вновь уходить им в небо
и дальше, и дальше – вечно…
Их вечность – не чёрная небыль,
а ласковый свет бесконечный.
Есть люди, которые могут,
минуя толпы мирские,
пройти неспешной дорогой
сквозь наше столетье – в иные.
Чтоб снова, как пилигримы,
вернуться… И в небе глубоком
звёзды горят над ними
и лампы горят в их окнах.

* * *
Я шла из парка. Холодало.
Плющи взбежали по стене.
Вот дом, который потеряла.
А кто нашёл – неведом мне.
Ночною тишиной умылся
и улыбнулся старый дом:
«Ведь я – любовь!” –
Перекрестился
большим сияющим окном.
Я расчешу твои плющи,
как прежде, будешь чист и светел.
И снова искрятся дожди,
и вновь звенит стекло в буфете.
Приходит мудрый Мендельсон,
глядит задумчиво и строго.
А дочке снится тёплый сон
про голубого носорога…

* * *
Д. Федоряченко
Я приду сегодня в ясный полдень.
Кину плащ свой белый на рояль.
Будет нам так солнечно и молодо
возле окон солнечных стоять.
Что же золотые вихри снежные,
Вас венчая, искрятся порой?
Я ж замёрзну в солнечной одежде,
чудный мой Серебряный Король.
Эта снежность навевает таинство
нежному и светлому молчанью.
А за нею золотятся радостно
Ваши очи, мой Король печальный.
Заблудились в светлой этой замети
мои руки на краю стола.
Сколько снега надо разбросать мне,
чтоб коснуться Вашего чела!
Белые метели, что лелеют
Ваши годы, губы и виски,
усмирить, наверно, не сумеет
даже всё тепло моей руки.
За окном багряно чахнет осень.
Шум машин и мёрзлый крик ворон.
От меня метелью Вас относит,
чудный мой Серебряный Король.
Всё равно я вновь приду. И снова
кину плащ свой белый на рояль.
Будем с Вами рядом зачаровано
возле окон солнечных стоять.

СОВА
Жили в доме одном три сестры.
Тихо жили они до поры.
Вдруг звонит телефон: «Как стемнеет –
уходите из дома скорее!
Нынче гость (а какой – не скажем)
будет к вечеру в доме вашем».
Миг один – схватить пальто.
Миг ещё – поймать авто.
Мчаться в уличные дали
и затихнуть в кинозале.
Это старшая сестра
на такси рванула быстром.
Кинозал. Двадцатый ряд.
Детектив. Агата Кристи.
Средняя (она ж середина!)
мудрою слыла совою –
притаилась за гардиной
и вертела головою.
Притаилась тихо очень.
Не шуршит цветной халат.
Хочет знать, что будет к ночи,
только так, чтоб без утрат.
Ну, а третья приоделась,
(где моё не пропадало!).
Стол накрыв скатёркой белой,
ожидала…
Три сестры жили в доме одном.
Что там было – не помнит тот дом.
Только младшая, знает, сестра
вышла замуж давно за царя!
Старшая будто кухаркою служит
в их дворце. И живёт – не тужит.
А другая сестра, хоть жива,
одиноко живёт, как сова.
Тёмной ночью пугает прохожих,
их своей ворожбою тревожа.
И не знает сама, чего хочет.
И отвыкли от солнышка очи.
И ночами гадает сестра,
обхвативши крылом телефон.
Ждёт кого-то, покуда заря
не осветит немой телефон.
День за днём, год за годом подряд
не звонит у совы телефон.

СОСНА
Ночь была черна, глубока.
Ночь была, словно слива, терпка.
На рассвете с ночного стекла
в меня моя ночь перешла.
Притаилась, не верховодит…
А деревья в саду на восходе
сладко жмурятся, тихо бормочут,
мол, хмельное вино у ночи.
Слива потянулась, качнулась,
оперлась на плечо, зевнула.
И боюсь я вздохнуть счастливо.
Я боюсь потревожить сливу.
Так идём. Нам не надо речей.
Ветка сливы спит на плече.
Мои пальцы спят у ствола –
задохнулась в солнце земля!
Знаешь, ты иди себе с Богом…
Не гневись на меня – я немного
опьянела сливовым соком,
захмелела шагом сливовым.
Между тонких деревьев этих,
светлый мой, ты один свидетель,
что не слива я, не сосна,
что я просто твоя жена.
Только сад мой тебе не верит –
даже очи сонного зверя
безразлично скользят по мне,
словно по зелёной сосне.

ГЕРАНЬ
Накатило тёмной синью.
Будет дождь. А может – нет.
Я помою апельсины
и поставлю на окне.
Завтра праздник. Тихо в доме.
Про себя бормочет кран.
Лучик солнышка наклонный
опалил мою герань.
Всюду тишь. Бледнеют тени.
Не слыхать ничьих шагов.
Только слышно приближенье
тёмных влажных облаков.
К белым розам в синей вазе
с доброй вестью – добрый дождь.
Завтра лето. Завтра праздник.
В доме будет добрый гость.
Дождь уходит. Небо сине.
И светлеет мокрый сад.
И герань моя в росинках,
и лицо моё – в слезах.

* * *
Сегодня Спас. И звон. Я в белом платье.
Росой умыта неба бирюза.
Я накрываю стол. Алеет скатерть.
А окна смотрят в яблоневый сад.
Когда я раскрываю окна в сад –
мой сад смеётся, убегая вглубь.
И алый стол, и хлеб за ним бредут,
и скатерть влажно трогает роса.
А я светло вздыхаю: «Скоро осень!»
И понимаю счастье очень просто –
когда твоя несмелая рука
прохладную мою погладит щёку.
И губ коснется солнечный бокал,
и сад вздохнёт торжественно-глубоко.

* * *
Стихает боль. На свете синий день.
Приходят голубые тени с улиц.
И за окошком лёгкая метель,
и платье белое раскинуто на стуле.
Сверкает ёлка искрами слюды,
лазурный шар мигает ясным оком.
Могу я встать? Тихонько подойти
туда, где тюль открыл
свой светлый локон,
где за окном стоит веселый гном
и, как графин с искрящимся вином,
раскачивает дом… И я взлетаю
над золотом витрин и над трамваем.
А за плечом окно звенит печально,
и на виски ложится снег кристальный.

И СВЕТЛОЙ АЛЛЕЕЙ…
И светлой аллеей
дойду до певучей реки.
Неведомо, где я,
и ноги, как прежде, легки.
Сиренью окутан
там маленький солнечный дом.
Скажите, откуда
вода, что звенит серебром?
И сполохи света,
и солнечный радостный зверь?
Засыпанный цветом
мой дом. И открытая дверь.
Гроза откатилась…
Умыты дождём до зари,
во мне засветились
акаций моих фонари.
По светлой аллее
туда, где скрипучий причал!
Скажите мне, где я?
Хочу всё сначала начать.
Чтоб вновь растворить мне
окно в пламенеющий сад.
На чистой странице
впервые свой стих написать.

* * *
В ночи сошли снега.
Вздохнёт с рассветом поздним
и одурманит сад живой горячий грунт.
И старого плетня полугнилые лозы
мучительно пронзит ток жизни поутру.
И, словно женщина, во тьме тихонько охнет,
листом пролившись, почка в полусне.
И ночью свадебной у ветра горло сохнет,
томимо жаждою и песней о весне.
Ручьи смеются. Неспокойно бродят
в подвалах соки, чтобы стать вином.
О, брачной ночи час!
О, сладкий час природы!
Раскрытые уста,
раскрытое окно.

ОКНО, РАСКРЫТОЕ В САД
Осенний ветер… Птица прокричит
и смолкнет. И туман обнимет птицу.
В одеждах светлых я стою в ночи
под чёрным деревом,
где сонной птице снится
весна. И в листьях вязнут каблуки.
Шуршит листва бездомно и трагично.
“Зачем в дурмане сладостной тоски
дивлюсь тебе в твоём ночном обличье?” –
спросил меня любимый. И под стон
далекого усталого трамвая
твержу себе: “Не должен знать никто,
что я уже не женщина земная,
а в доме неурядиц и досад
заветное окно в волшебный сад”.
Светло скатилась по стеклу слеза,
и я в порыве радостном и грешном
боюсь открыть тебе окошко в сад
и утопить в его цветеньи вешнем.
Дороги от аллей моих назад
не отыскать! От терпких трав хмелея,
всегда тебе и славить, и лелеять
меня – окно, распахнутое в сад.

 

В ОТЗВУКЕ ЧУДА
В отзвуке чуда, в светлой надежде
рады мы зимам и вёснам нежным.
В будни и в праздник встаём до рассвета.
Ласточки в дом залетают летом.
После дождя багрянеют черешни.
Рак под мосточком выпростал клешни.
Сверчок убаюкает, кочет разбудит
в светлой надежде, в отзвуке чуда.
Щедрый подсолнух седой и горбатый.
К осени будем добры и богаты.
Вытопим грубку, внимая, как прежде,
отзвуку чуда в светлой надежде.

ОКОНЧЕНЫ ХЛОПОТЫ ЛЕТА…
Есть и горох, и греча, спелого мака коса.
Осень, прошу седечно в хату мою и в сад.
Вдоволь картошки накопано. Просятся в кадку вилки.
Вкусно пахнут укропом в погребе огурки.
Всего у меня в достатке. Славный созрел подсолнух.
На зиму семечки сладкие в печи до утра просохнут.
Тянет от печки теплынью. Бродит наливка из тёрна.
Где-то, сверкая синью, стынут в горах озёра.
Окончены хлопоты лета. Окна в мой сад раскрыты.
Листья летят по свету. Viva vita!
Поздних рассветов просинь тонет в густых туманах.
Осень, прекрасная гостья, ты в доме моем желанна.
Я ведь прошу немного, осень, за труд мой тихий.
Были бы хлеб и дорога. Друг. И дитя. И книги.
Здоровье… А слава? Да бог с ней!
В дивном своем круженьи
наворожи мне, осень, мудрое вдохновенье.

* * *
Озёра стынут по ночам.
Всё реже тихие зарницы.
Прозрачной осени печать
на жёлтые холмы ложится.
Иду я утренним селом,
и в чистоте необычайной
природы светлое чело
исполнено глубокой тайны.
Когда все собраны плоды,
и остаётся лишь усталость,
когда засыпаны следы
прошедших дней листвой опалой, –
тогда выходишь за село,
и грустью светлого покоя
тебе ложится на чело
то, что зовётся сединою.
Теперь смиренен ты и тих,
и сам себя ты судишь строго.
Увы! Убого ж дел твоих
наследство…Как оно убого!
Прозревший, мудрый, – «Вспоминай, –
ты шепчешь, – где блуждал доселе?
На что ты жизнь свою менял?»
В ответ – лишь шорох трав осенних…

* * *
До нежной жалости, до боли
я землю тихую люблю.
В седую бесконечность поля
печаль и радость перелью.
Довольно суетных желаний,
ненужных слов, пустых обид.
Гусиный крик холодной ранью
прижался к небу и болит.
И если из миров, где вечность,
пустынным холодом дохнёт,
я приоткрою дверцу печки
и побеседую с огнём.

КРАСНЫЕ ЧЕРЕПИЦЫ
Краснеют черепицы под солнцем золотым.
Мне весело бежится по лесенкам крутым.
Ребёнок я немножко, немножечко и нет.
И синь-синь-синь – горошек сбегает по стене.
Горят на солнце осы, краснеют черепицы.
Чуть-чуть я стала взрослой, немножко –
чаровницей.
Вниз лесенка, как гамма. Светла я и грустна –
немножечко я мама, немножечко – жена.
Горошек синий-синий. Пылающий паркет.
В зеркальном магазине роскошный манекен.
От самокатов синих на тротуаре тесно.
Немножко я красива, немножко – поэтесса.
И грезит морем город, и мак в степи поблек.
И… двадцать, тридцать, сорок, и пятьдесят –
и снег…
По лесенке (взойду ли?) веду гулять я внучку.
Немножечко бабуля – я с внучкою за ручку.
Краснеют черепицы. Звон мячика высок.
Горят на солнце спицы, и катится клубок.
Чуть-чуть блестят седины. Заплакать впору мне.
Горошек синий-синий сбегает по стене.
И семьдесят, и дале… Ещё, ещё – и всё!
И кто-то зарыдает, кто – розы принесёт.
Ступеньки вниз, как в гамме, и некому помочь.
И плачет дочка-мама, и плачет внучка-дочь.
Краснеют черепицы, и солнышко горит.
А мне покойно спится… Мне некого корить.
Ведь было так красиво –
по лесенкам
сбегать!
Горошек синий-синий. И слёз не удержать.

ГОРОДОК. ДОЖДЬ
Дождик шёл из светлой вышины.
Горько пахла зелень палисада.
Ни тоски, ни злобы, ни войны.
Городок, и скрипочка, и радость.
Пахли дыни. Ветерок вздыхал.
Пьяный плакал и ругался глухо.
И на квочку тявкал в лопухах
глупенький щенок с отвислым ухом.
Дождик шёл из светлой вышины.
Я пошла за ним, полна веселья.
А за мною – хлопчик. А за ним –
бирюзовый слоник карусельный.
Вот базар. И площадь. И кино.
Всё нежнее дождика касанье.
Вот мой дом, где скрипка и окно,
рыженький тигрёнок на диване.
Дождик – в плач, я – в смех,
а мокрый слон
с пацаном в кино побрёл, наверно.
Стихло всё. Лишь трепетно-светло
зажигал огонь фонарь вечерний.
В смех я шла, как в дом уютный свой,
где судьбою мне дано смеяться,
и с певучей скрипочкою знаться,
чтоб душа осталась молодой.

СТАНЦИЯ
Идут дожди… На лицах залегли
печалей тени. В садике туманном
темнокроваво отцветают канны,
а хризантемы раньше отцвели.
«Скажи, который час?» –
«Пошёл уж третий!»
В пристанционном сереньком буфете
пьём чай остывший просто по привычке.
А за окном рыдают электрички.
И я смотрю сквозь жёлтый листопад
на чёрный мост, что громоздится хмуро.
И что-то отвечаю невпопад,
а мой попутчик сердится и курит.
Всё правда. То, что тридцать. Что жена.
Что осень. И что жить нам надо просто.
Что, слава Богу, нынче есть у нас
и дом, и хлеб. И дети есть. И гости.
Что жаловаться грех (да и кому?)
на долю. Всё сбылось. Всё удалось нам.
Согласно улыбаюсь я ему,
и шум дождя слова его относит.
Так почему ж на лицах залегли
печалей смутных тени? Я не плачу.
То просто осень так во мне чудачит,
то просто женщина во мне болит.
Идут дожди… Но и они пройдут.
И облетят берёзы в полусне.
И осень отпечалится в саду,
и просветлеет женщина во мне.

ОСЕННИЙ КАМЕРНЫЙ ОРКЕСТР
Мой летний поезд замолчал устало
пред липами у старого вокзала.
И я зашла в их призрачную тень.
«Здесь осень» – мне обыденно напомнил
мой муж. Я сладко выдохнула: «Дома…»
и сердцем приняла осенний день.
Притишена до лёгкого piano,
о чём-то светлом скрипка напевала.
В моём окне река, и луг, и лес.
Я милостиво осени кивнула:
«Ну, здравствуй, я готова, я вернулась.
Настраивай свой камерный оркестр».
Заговорили в сумерках куранты
про то, как час проходит сквозь пространство
и в вечности находит свой приют.
И разуму туда закрыты двери.
И лишь душа в спокойной тихой вере
провидит всё, когда куранты бьют.
Вступает дождь… Высокий и безбрежный,
он властвует уже, и неизбежно
размоет он непрочный тот сосуд,
который дан тебе самой природой,
и мысль, и чувства пустит на свободу
и перельёт в холодную тоску
просторов… Но проходят все печали,
когда призывно барабанит чайник,
поёт сверчок в запечном закутке.
И в этом есть спокойствие и сила,
мол, за века ничто не изменилось.
Всегда куранты били в уголке.
И светлая девчушка вырастала,
в свои косички банты заплетала.
Гляделись в окна луг, река и лес.
Минует всё…
Но пусть вовеки будет
твой дом, где словно ласковое чудо,
звучит осенний камерный оркестр.

* * *
Снег. Мороз. Двойные рамы.
Шубку теплую надень-ка.
На снегу под фонарями
мы танцуем Летку-еньку.
Как сумеем, как удастся
мы станцуем и споём.
В этом свете, словно в сказке,
есть для каждого своё.
Каждый пёс из чистой миски
ест горячие сосиски.
У бабулек и дедов
белых два ряда зубов.
За волнистой, белоснежной
занавеской из нейлона
старички грызут орешки
и читают Сименона.
Есть у каждого мальчонки
папа, мама и сестрёнка.
Охраняет каждый дом
свой старинный добрый гном.
Есть и перья для беретов,
и блокноты для поэтов,
для девчонок – каблучки,
а для лысых – парички.
Будем соки пить и пунши,
чтоб румянцем расцвести.
Нынче к празднику все пушки
заряжают конфетти.

* * *
Всё я знаю. Когда я помру,
стану гномом в атласном жилете.
Мил мне будет мой гномичий труд –
золотить на сервизах букеты.
Не герой, не мудрец, не пророк –
что умею? Смеяться и плакать.
Будет алый мелькать колпачок,
как цветочек весеннего мака.
Буду пробовать сахар и тмин,
и ликер из серебряной рюмки.
Чутко спать среди долгой зимы
буду в старой уютной шкатулке.
Взяв уроки хороших манер
у фарфоровых дам деликатных,
заведу себе трость и лорнет,
и, конечно, сверчка-музыканта.
Я с маркизом сыграю в пикет,
разучу я с маркизой дуэтик.
И пожалуюсь тихо валету,
мол, конца у бессмертия нет.
И столетье, другое, и третье…
В час, когда за окошками снег,
в своем старом кургузом жилете
я на радость поэтам и детям
буду сказки шептать в тишине.
О, не плачьте, живые, по мне…

СВЕТ ОСЕНИ)
(Цикл)
В такие мгновенья
вселенную я постигаю.
Если не в этом радость,
то в чём же она иначе?
Тао Юань-мин*

1
Я праздновала вечер года
в озябшем доме у горы.
А он смотрел сквозь непогоду
на пустоту дорог сырых.
Брела горами. И под вечер
сидела в кресле у огня.
Настрой был тихий и сердечный
у мудрых книг и у меня.
И стало с вечером унылым
уединенье золотым.
И так неодиноко было
мне с одиночеством моим!
Чуть опечалена годами,
с ним говорила в тишине:
«Ну, что сегодня нагадаешь,
дружок красноречивый, мне?»
За озером кричали лоси,
тревожил шорох камышей.
И, как вино, светилась осень.
Был праздник осени в душе.
И уходил тот день, влекомый
седого времени рекой.
А я вздыхала: упокой мя,
там, через тысячу веков!

2
Склонившись, астры лето отпевали.
Темнели птицы, и дожди цвели.
О Тяо-сян, хочу я выпить с Вами
бокал вина из золотистых слив.
Не отступлюсь пред гулкостью просторов,
пред далью Цзиньской сумрачной поры.
Ведь так близки мои родные горы
далёким склонам милой Вам горы.
Я Вам – про осень, огород и дом.
А Вы в ответ – про туты и про ветер.**
Нам любо осветить осенний вечер
огнём бокалов с молодым вином.
А на челе морщины пролегли.
В зрачках мелькнула тень пролётной птицы.
Когда осенней ночью мне не спится –
Вам тоже не уснуть на дне земли.
О, сколько нынче чудных перемен!
Вот прозвучит ночное слово тиши.
Как робкий проблеск света в полной тьме,
нам первый звук стиха как будто слышен.
Сегодня мы роднее всех родных.
И спят, устав от войн и лихолетий,
семнадцать упокоенных столетий
меж нами…
Тише! Не будите их…

3
Я вчера побелила. Раскрыла окно –
там грибами пропах ветерок на рассвете.
А на столике книги, свеча и блокнот.
Что же нужно ещё человеку на свете?
За окном бересклет зашуршал и притих.
Мягким солнцем осенним приглажены горы.
И не надо сейчас ничего говорить,
потому что слеза подкатилась под горло.
Подобрала щенка среди жёлтых бугров.
Я дала ему хлеба, пригрела у грубки.
Он смотрел в мои очи. И солнечным утром
поняла я – то в сердце смотрела любовь.
«Мы с тобой – мы любовь!» –
стало слышно тогда
в грустном шорохе трав,
в крике птицы высокой.
«Мы с тобой – мы любовь!» –
так огонь трепетал,
и вода потаённо шептала в осоке.
А дорогою – люди. Сегодня базар.
И в душе зазвучало такою любовью,
что её мне ни выплакать,
ни рассказать.
И найдётся ли тот,
кто поймёт всё без слова?

4
Огонь. И сумерки. И чай.
И два апостола Эль-Греко.
По крыше дождики стучат,
а здесь – сверчка запечный стрекот.
Когда ты книгою бредёшь,
в потёмках лампой освещённой,
не могут суета и ложь
души коснуться просветлённой.
Среди веков седого поля
приют свой домом называем.
Куда ж ты мчишь, превозмогая
из лёгких рвущуюся боль?
Мне б дочитать… Ещё немного…
Ведь кто-то свыше обещал.
А ночь, не ведая пощад,
пришла и встала у порога.
И тихого огня печаль,
и “скорой помощи” тревога.
Ещё б немного…

 

5
Я живу вот в этой дикой хатке,
сгорбленной, отбившейся от рук.
Скоро год, как умерла здесь бабка.
Здесь когда нибудь и я помру.
Яблонька-кисличка у крылечка,
сивым черноталом двор зарос.
Видно, простудилась в доме печка,
и пыхтит, чадит она до слёз.
Мне теперь поесть бы и согреться.
Борщ сварю и грубку протоплю.
Тявкают лисицы близко где-то.
И всю ночь, их слушая, не сплю.
Да скрипит калитка монотонно,
ветер скучно трётся об кору.
И в потёмках бродит беспокойно
домик мой, отбившийся от рук.
И бормочет хатка несуразная,
словно бабка, тронутая разумом.
Спотыкаясь, будто бы ослепла,
что-то ищет. Может, брода в пекло.
Псы за нею бегают, аж хрипнут.
И в трубе насвистывает ветер.
Не с кем слово молвить в целом свете.
Не с кем в эту ночь поговорить мне.

6
Живу в очарованьи вечных тем.
Крик иволги. Темнеющее поле.
Туман. И пышность жёлтых хризантем –
предвестница осенних меланхолий.
И сколько бы ни старилась земля,
и сколько б мы ни открывали тайн,
мы всё такие ж, как и старый Тао –
сердца в нас так же любят и болят.
В осений вечер слово засвечу.
И мир вокруг засветится от слова.
Я никого на свете не учу.
Раскрыв окно,
смотрю я в сад с любовью.
Вот паутинок серебристых снег.
Вот жёлудя в листве простое чудо.
И так природе близок человек,
так человеку без природы трудно.
И понимаю, что тут говорить –
я разве первая служу вечерню?
От нового ведёт к былому нить,
и узнаём мы старое в модерне.
Крик иволги, и одинокий шаг
отшельника – и мы грешны тем самым.
Вот научиться б дорожить словами,
подчас перо брать в руку не спеша.
Похожие на солнце хризантемы
мой освещают сад. Уже давно
я чувствую, что исчерпала тему.
Но есть вино. Но есть ещё вино…
Примечания переводчика:
* В оригинале стих Тао Юань-мина дан в украинском
переводе. Здесь – в адаптированном русском переводе
Л.Эйдлина.
** По стихотворению Тао Юань-мина «Посадил я
однажды у Янцзы на прибрежье туты…» из цикла
«Подражание древнему» (русский перевод Л.Эйдлина).