МИР, КОТОРЫЙ НАПРЯГСЯ НА МИГ ДО ЖЕСТА
15 век. Микеланджело Буонаротти
руками Бога месит каррарский мрамор
хрупкие пальцы входят в него, как в масло
зовет обедать флорентийских мальчишек мама
он слышит ее – голос женщины, чуть уставшей,
которая пахнет рагу и отсутствием ласки
и слышит мрамор и слышит, как рядом в храме
Христовой крови требует Сованаролла
разлилось солнце – мальчишки хлынули к маме,
и вспомнилось вдруг ворчание Гирландайо –
его учителя, великого мастера фресок….
и вдруг привиделось, то, что предвидеть сложно:
папский плащ, звуки торжественной мессы
и кардиналы под сводом какой-то капеллы
расписанной так, что сердце от вопля стынет,
но он отгоняет эти безумные мысли,
он месит мрамор, как женщины месят тесто
в его мозгу качается, как коромысло
мир, который напрягся за миг до жеста
ЗЁРНА
Не спросив у Судьбы ни силы,
ни мороженного с ванилью,
небо крутит для нас винилы,
где записано изобилье
и осадков, и просто света,
полоса самолета в синем
или белом… шнурок корсета –
горизонт – единенье линий
с точками. в каждом пункте.
будь то “А” или “Б” – не важно,
словно семечкам в теплом грунте
Время нам улыбнулось влажно:
в пробивающем почву свете,
в затихающей песне горна,
не заметив, как кто-то третий
отделяет от плевел – зёрна.
КРОВЬ
меня пополам перекусит акула,
а кровью моей раздразнят крокодилов,
глаза превратят в амулеты туземцы
и станут носить на лоснящихся шеях,
а кости мои будут пылью и пудрой,
их в ступе толочь станут женщины ночью,
а утром – вотрут в свою черную кожу,
чем вызовут страсть у мужчин мускулистых,
сожгут мои волосы в пламени красном,
и пеплом наполнят матерчатых кукол –
а кукол, наверное, выбросят в море,
где кровью моей напоят крокодилов
СОБАКА
Ночь выпала на город, словно снег,
Прорезав борозду на обороте
Кто поднял ворот ветру? На стене,
На вене, на окне, на отвороте
Читаю новый (свеженький) Завет,
Где, наконец, разложено по полкам:
Откуда ждать проникновенный Свет,
Зачем обороняться от осколков,
Как выглядит нормальный Серафим,
Как избежать обмана и подделки,
Зачем в конце пути горит софит,
А в колесе все время скачут белки
Но я не прочитаю – не смогу
Не расплескав доставить Откровенья
И только след собаки на снегу
Соединит разорванные звенья.
ПЕСНЬ БЛАГОДАРНОСТИ
Благодарю тебя, о юная травяная плоть,
Что с упорством сумасшедшего пробивала зернистый асфальт,
Разбивая в кровь мягкую цветочную голову
И все же ползла вверх, хоть знала, что задохнется,
Не достигнув света,
Не глотнув ветра,
Не услышав воздуха
Знала, что черный расплавленный ковер
Прибили гвоздями города к твоему нёбу,
Закрыв тебе солнце горячей пыльной дорогой
И теперь, грохоча, по ней несутся огненные колесницы
Различных цветов и модификаций
Ты знала, что не получится,
Но ты бездумно протискивалась вверх.
Благодарю тебя, о ржавая железная дверь,
Что каждый день множество раз открывалась,
Надеясь впустить того единственного,
Который (ты знала) никогда не придет
И все же, прищуривая от боли замочные скважины
Ты собирала последние силы
И впускала всех тех – не тех:
Мужчин в коричневых фетровых шляпах
С глазами клерков в банке, где все счета
Заморожены, как невыпавший снег
И женщин в ситцевых платьях
С длинными ногтями, на которых паяльной
Лампой выжжено слово «любовь?»
И ответ «где?»,
И детей с такими взрослыми покатыми лбами
И рассеченными надбровными дугами,
Как у боксеров, которым отбили мозги
В последнем великом бою –
Спасибо тебе, о дверь, за то, что ты открывалась…
Благодарю тебя, о молодая белокурая швея,
Что состарилась в надежде отыскать ткань,
Из которой можно было бы сшить покрывало
Для серых прибрежных камней
И укрыть, укрыть их от мысли,
Что они не красивы и не мягки
И влюбленные никогда не прилягут на них
И свет их поцелуев никогда не согреет
Их добрые скалистые тела
Спасибо тебе, о седая швея, что всю жизнь
Собирала цветные лоскутья и тихо плакала над ними
Прошив крепкой стальной иглой
Строку стихотворения в моей ладони…
Благодарю, благодарю всех троих:
Зеленый росток, Ржавую дверь и Швею.
Росток – за то, что в тот миг, когда
Дыхание покинуло зеленую грудь
По воле судьбы ли, бога ли
Или воли, маленькой детской воли
Он сделал последний рывок и словно корку на заледеневшем озере
Вскрыл толстый горделивый асфальт и увидел солнце
И увидел, как огненные колесницы несутся мимо
И женщины, высовываясь из окон, улыбаются ему – цветку,
Что пробил асфальт прямо на белой разделительной полосе
И потому никто никогда не заденет его!
И он расцветет прямо здесь красными треугольными лепестками
И выхлопные газы будут для него лучше горного воздуха
И улыбки женщин – чище воды из горной реки…
И ржавой Двери возношу благодарность за то,
Что когда поняла она все о дурацкой Надежде:
О том, что надежда, как слово – абсолютное полое
и по ней можно стучать,
Извлекая ненужные звуки,
Поняла и застыла в ржавом бессилии
И слабая песня колокольчика уже не касалась ее скважины
И ключ давно был потерян –
Но что-то все-таки осталось!
На самом дне тяжелой ржавой двери
И не то, чтобы с целью открыться – с целью умереть,
Она застонала в последний раз,
Хоть и знала, что за дверью нет никого,
А там оказался Он.
И тебя, тебя, седая Швея,
Что уснула сном безнадежности у старого Зингера
Благодарю за то, что последнюю нить
Ты не вынула из иглы –
Пусть не было в твоем жесте никакой веры в счастье,
А все же не вынула!..
И, проснувшись, ты увидела легкую серую ткань,
Прозрачную, как весеннее небо,
Мягкую, как пух с июльских тополей,
Нежную, как губы того, кто стоял за ржавой дверью,
Кто вошел внутрь, кто взял меня за руку и повел на берег –
И, расстелив покрывало на голых прибрежных камнях,
Сотворил колыбель, мягче которой не было и нет на Земле.
Спасибо за Всё.
***
Я больше был растерян, чем распят
Неверием или, возможно, верой
Одетый в гвозди с головы до пят
Нанизанный на штык легионера
Я больше был, чем не был. Наконец
Табличка «Царь», к тому же «Иудеи»
Больней давила в темя, чем венец,
И с двух сторон несчастные злодеи
Мне говорили: «Ты не виноват!»
Я виноват! Мечты об общем рае
Не отменяют персональный ад,
Наоборот: подталкивают к краю
…И я не понимал, зачем звезда
Тогда светила маме над яслями
Я превращался в щепку от креста
И горизонт свивался вензелями
На черном небе. Никаких следов
Присутствия хотя бы тени Бога
А только прах людей и городов,
Что все двенадцать отряхнут с порога…
И крест скорее был упрек, чем крик:
«Меня оставил ты, Отец небесный!»
И меньше всех я верил в этот миг,
Что все-таки когда-нибудь воскресну
ПАСЕКА
совершенная форма индюшиного пера –
величие аэродинамической поэзии
у изголовья пульсирует светом бра
яблочный сок можно слизывать прямо с лезвия
яблочный сок – сок из глазного яблока,
украшенный загадками косоглазия
поэзия – это панцирь – пещера равлика,
общий наркоз, заменитель пилюль и мазей,
обезболиватель реальностей, кокон, галлюциноген,
отсутствующий в реестре запрещенных веществ
ошибка генетики. один неприкаянный ген
который может разрушить меня вообще
и тут же склеить, забыв об одной детали,
действительно лишней, как все детали, по сути
поэзия – завтрак, готовящийся из стали,
небес, дерьма, весны, поцелуев, ртути,
расход тепла, что не поддается учету
в бухгалтерских книгах (у них от стихов – несварение)
поэзия – это мед, а поэты – соты
одень маску – ужалят стихотворения.
О ТОМ, КАК ЕВА СПРОВОЦИРОВАЛА БОГА
Господи, где же ты?
Господи, господи, где ты?
Мы не обуты, Господи, и не одеты!
Фруктами свежими
Не наедаются дети!
Им бы бифштексы, Господи, или котлеты!
Старшенький Каин
боится Змею – заикается!
Авель все время молчит, все вздыхает да мается
Даже не знаю,
В чем бы нам, Боже, покаяться?!!
Может листочков нарвать
С Неизвестного Дерева?!
Чтоб ты заметил нас, Господи, чтобы поверил в нас?!
Ангелы с неба поют нам в режиме стерео
И по ночам очень мешают спать…
НЕБО ЗАСТЫЛО
Небо застыло.
Пахнет асфальт медом.
Трамвайные рельсы плавятся в лете
Словно в корыте
Плещется солнце, умытое мылом,
Натертое содой.
Белое-белое солнце.
А ты – черный.
Даже почти что синий
Зашторены окна мелодией темных тканей
Под потолком – вороны
Пытаюсь унять дыхание,
Чтоб не дышать,
И разглядеть крылья
Носа. Они трепыхаются струйками воздуха.
Ты взрослый. Совсем взрослый
И такой крохотно-горький.
Тебе – жарко. Мне – холодно. Грохот
Упавшей на кухне посуды
Или ты снова поставил музыку?
Я не знаю, стоит ли верить в чудо,
Но можно попробовать. Робко
Попробовать блюдо,
которое кто-то
когда-то назвал Любовью.
Это имя уже устарело. Но мир
Тоже не блещет новью
Или правильней будет сказать – новизной?
Косноязычие
… Там за окном – зной..
А я
Кончиком языка
касаюсь твоего сердца.
РУКАВИЦЫ
В этом море много пены, песка, кефали,
Пустых раковин, водорослей, икры,
Распуская остатки свитера ли, шарфа ли,
Я чувствую, как распускаю другие миры…
Я обращаю узоры цивилизации
(Народы, войны, кладбища, языки)
В рваные нити, лишенные всякой грации,
Как лишенные моря – рыбы и рыбаки…
Квадратик шерсти – ускользающий остов времени,
Уже покинул алтарь поклоненья Спицам,
А я в вечном поиске спичек (огнива, кремени)
Распускаю старые зимние рукавицы.
ТЫ УЕЗЖАЕШЬ
горизонт, задрожав, развязался и превратился в жало.
ТЫ УЕЗЖАЕШЬ.
Я – здание вокзала.
Я розово-серая глыба, изрезана рельсами, и, как пружина разжата
На моем табло, как на скрижалях жалобно:
«Не уезжай!»
ТЫ УЕЗЖАЕШЬ.
Нежданно. Уязвлена. Ужалена.
Не уезжай, пожалуйста!!!
ТЫ УЕЗЖАЕШЬ.
Раз женщина – разжижена и, наконец, разжалована
Из синицы в жаворонки…
ТЫ УЕЗЖАЕШЬ.
Последний губами жадно:
ТЫ УЕЗЖАЕШЬ.
Я буду ждать.
ТАМ
Сизоватый туман там спускается с гор,
А над городом – сон, а над городом – смог
С давних пор в тех краях продолжается спор:
На каком языке разговаривал Бог?
На каком языке разговаривал Бог,
Когда выдрал из тела Адама ребро,
Сквозь него пропустив неприкаянный ток
И на Древе Познанья поставив тавро?
На каком языке разговаривал Бог,
Когда Ева прикрылась, стыдясь наготы?
Он ей что-то сказал! Ведь молчать Он не мог,
Если смолк во Вселенной язык красоты…
Подойдет синей ночью обещанный срок
И наполнится словом иссякший родник:
На каком языке разговаривал Бог,
Когда у Вавилона Он отнял язык?
А когда я шагну за незримый порог
Пусть извечный вопрос – словно шрам на виске:
На каком языке разговаривал Бог?
И немеет язык.… На каком языке?…
TERRA INCOGNITA
Я сегодня, и правда, сгину
в этой промозглой осенней мороси
уровень моря и гемоглобина
стал понижаться с немыслимой скоростью…
я знаю морские слова: ватерлиния,
палуба, мачта, terra incognita.
жизнь оказалась не очень длинной.
зато забавной. она запомнится.
поздно уже обращаться к магам,
хотя богатства, не скрою, были!
месторождения калия, магния,
даже золота. их добыли
два геолога в касках бежевых,
они во мне пробурили скважину.
почти не больно. почти что с нежностью,
хотя, конечно, уже неважно –
все раскрошится в этой мороси.
мой кораблик уже накренился.
я красивая и очень взрослая.
как Мерлин. Или как Каренина.
Don’t лай
Я вижу во сне истерически красное солнце,
огромный пузырь, наполненный терпким вином,
и хватит уже обещать мне, что все утрясется!
куда утрясется?! пузырь утрясется в окно?!
прольется на скатерть?! проникнет сквозь память к соседям?!
ну что же мне делать?! … огромный пузырь в вышине…
и хватит мне врать, что я очень похожа на леди!
какая я леди, раз истина снова в вине?!
раз снова пытаюсь добраться и вылизать-выпить
до дна этот шарик, похожий на боль и на крик?!…
прикинусь ехидной, волчицей, букашечкой, выпью
Завою, залаю. Пожалуйста, только не ври!
ОСЕННЯЯ КОТЛЕТА
На сердце скорее зима, чем осень,
Но это значит, что близко лето
В ногах свернулся озябший песик,
Почти что в обмороке от котлеты,
Которую он проглотил в два счета
От счастья замер. И стух буквально…
Сама себе говорю: «Ну что ты?!
Ну что ты, Анечка? Все нормально…»
На сердце скорее зима, чем осень,
Но это значит, что близко лето.
Меня легко подкосить. И косит
Простуда. Тлею, как сигарета
Тобою, брошенная внезапно,
Хоть в ней осталось на две затяжки
В зиме разбрызган твой терпкий запах
И мне дышать в эту зиму тяжко…
А в детстве мне удалили гланды
И с ними, видимо, удалили
Простое что-то и что-то главное…
Но что? Мой песик чуть слышно всхлипнул.
Часы показали мне ровно восемь.
Восьмая заповедь – горе вора.
На сердце скорее зима, чем осень.
А это значит, что близко… Скоро
Я выйду к пристани в платье бальном
И алый парус, венок из лилий…
Ну что ты, Анечка? Все нормально.
Я знаю, что тебе удалили.
Поверь, мы это пришьем обратно.
Всесильна матушка хирургия!
Они все сделают аккуратно
И не заметят подвох другие!
И ничего у тебя не спросят!
И не возьмут у тебя ни цента…
На сердце скорее зима, чем осень
А вместо сердца – гидрометцентр…
И ощущенье, что скоро сдохну.
Куда упрется зимы кривая?
Мне так давно не бывало плохо
И это значит, что я – живая.
СОЛОВУШКА
Я как бусы на нить нанизана,
Я пою хорошо, но жалобно,
А у входа в метро написано:
“Это вечность. Добро пожаловать.”
с чем пожаловал, добрый молодец?
Трудно жить без Драконов Пакостных?!
Если некому тяпнуть голову,
Завсегда на душе не радостно…
И куда подевались лешии,
бабаешки и нечисть прочая?!
И хоть конный ты будь, хоть пеший,
Хоть по лесу ты шастай ночью,
А не встретишь уж здесь Кощеюшку,
Не заманит Русалка в заросли,
А Горыныча помнишь Змеюшку?
Говорят, улетел на заработки…
И теперь вместо изб здесь станции,
Всюду надписи будто кровушкой:
осторожно, мол, закрываются
двери в сказку.
заткнись, соловушка!
ГОСПОДИН ПСИХОЛОГ
Что нам делать, господин психолог?
Мой милый – жаворонок, а я – снегирь.
Мы оба птицы, но мой полет недолог,
а его песни, как сотни пудовых гирь.
мы оба птицы. учебник по зоологии
расскажет вам, что я могу жить в снегу,
но что-то замкнуло в птичьей моей психологии
и я не могу в снегу, доктор, я не могу!
я хочу солнца, а он потерял голос!
сорвал связки. устал от вечных простуд,
а недавно к нам приползал полоз
и объявил, что хочет подать в суд…
моральный ущерб пускай возместит Ева!
пусть публично попросит у змея прощенья!
он грелся на солнышке, ствол обвивая древа
и вдруг оказался главным козлом отпущения!
бедный полоз! вполз он в такую яму!
мы же – птицы, но разного рода и вида.
я боюсь холода и выражаюсь ямбом.
он боится утратить свое либидо.
знаете, доктор, нам нужно увидеть лето,
памятник Ленину и Триумфальную Арку,
стреляйте, доктор, или дайте таблеток
Только не в клетку! Только не к зоопарку!
ЛОКОНЫ
Она сказала “Але” бархатно-юным голосом
Мне захотелось налысо… Или выкрасить волосы
В цвет индиго. Инкогнито когти точить. О ком-нибудь
Плакать, быть незапомненной, неупомянутой, маминой
Здравствуй мой вытекающий сквозь… Мой твердокаменный
Внутренний, закомплексованный бархатно-юный голос мой!
Все еще будет, девочка! Только не трогай волосы…
Он заплетет тебя в вечность, заколет любовью локоны…
ПЕЧЕНЬ
Когда тяжелое с похмелья солнце карабкается на небо, как на работу
Когда во рту остается уксусный привкус утра
Когда кашель плетет хриплую паутину в моем горле
И ловит в нее простуженное дыхание –
Мне необходима твоя рука.
Когда мысли оказываются беднее церковных мышей
И гораздо менее проворны
Когда ключевое слово застревает в замке бумажного сейфа
И крошится в нем, как кусок парафина –
Мне необходима твоя рука.
Когда локти становятся острее башенных шпилей
И способны проткнуть и бока, и потолок стратосферы
Насквозь, а любой бифштекс получается с кровью –
Мне необходима твоя рука,
Ведь твоя рука сделана из самого прочного вещества,
А подушечки пальцев набиты лебединым пухом
В твою руку помещается моя печень
И потому ни один орел не сумеет ее выклевать
ГОРОД
Город в обносках фрака.
Горько, но стильно.
Сотканный из тончайшего мрака,
Но истерзанный так сильно,
Что небо, больное гриппом
Вот-вот прорвет заплату
на вороте. И сквозь дымоход
прохохочет трагически хрипло:
«Какой актер умирает! Скрипки!
Сыграйте мне что-то из предсмертных криков
Джульетты и Дездемоны!
…Впрочем, наверное, дайте мне чаю с лимоном
И телефон. Пусть номер Ее набирает.
Если не снимет трубку –
значит и впрямь – умираю…»
ЭКСПЕРТИЗА
В крови был обнаружен алкоголь,
В глазах – почти небесная печаль,
Под сердцем, под ногтями – горечь-боль,
В желудке был холодный черный чай…
В карманах пиджака – табак и пыль
И проседь на висках, как будто соль
Или как снег, в котором сказка – быль
И невдомек, что в сердце – горечь-боль…
Она была, как будто из Кино,
Наверно оттого в его крови
Эксперты обнаружили вино
И не одно, а след всех в мире вин…
Им было вместе очень хорошо.
Она сказала: «Я тебя люблю! –
В его бокал насыпав порошок. –
Не думай, будто я тебя травлю,
Но видимо, наш светлый миг настал:
На нас обоих – горечи печать»
И Он с улыбкой осушил бокал,
В котором был холодный черный чай.
НА СМЕРТЬ КОЛЕНОК
положи мне руку на колено,
там, где нервов самые истоки,
мы не одиноки во Вселенной,
просто мы вселенски одиноки…
у любви такая масса нетто –
не поднимешь, сколько ни старайся,
видно на Земле мне жизни нету,
видно есть мне только жизнь на Марсе…
мне вкололи космос прямо в вену,
экипажи ждут в небесных лодках,
положи мне руку на колено,
там, где стрелка…стрелка на колготках…
мне не жаль ни страха, ни упрека,
мне не жаль ни потолка, ни стенки…
мне не жаль ни Юга, ни Востока,
мне немного жаль свои коленки…
ВИНОГРАД
Я ем по ночам виноград.
Я трогаю вечность рукой.
Я слышу, как падает град
С какой-то звериной тоской.
Я чувствую: что-то не так.
Такая прозрачная ночь.
Мы ляжем с тобою во мрак.
Никто нам не сможет помочь.
Зеленых горошин в горсти
Запомни сентябрьский цвет.
Никто нас не сможет спасти.
Нигде нам спасения нет.
ИЗ РАЗГОВОРОВ С САМОЙ СОБОЙ
Попробуй заняться обедом. Нарвешься на… странное сходство свекольного сока с кровью. Займись цветами: увидишь, как семена глотают почву. Или займись любовью, если, конечно, относишь любовь к занятьям, как таковым: стирка и штопка платьев, варка картошки и написанье стихов. Можно, конечно, сравнивать их с любовью. Правда, натужно. Слышишь, фальшивит хор…У Робертино ломается голос. Дружно уходят утки за горизонт. У всех занятий какой-то да есть резон: обед, цветоводство, уборка, стирка, любовь. Выбери из возможного, только помни, мы похожи на капли и снежные комья, мы – стакан, а в нем – натуральный сок: черника, дождь и свежевыжатый Бог.
КАДР
небо крошится свежим хлебом,
пахнет пропастью, а над ней –
рожь, зажженная рыжим Фебом
да дыханьем его коней.
облака горизонт утюжат,
там копыта подняли пыль,
а зрачку зацепиться нужно
хоть за башенку, хоть за шпиль:
глаз расплавился: резкость, фокус –
все ни к черту, а в объектив
попадает то вкус, то голос,
и коленом дрожит штатив…
мяч не тонет, она не плачет,
тонет пропасть, как мяч, во ржи,
а кудрявый рассветный мальчик
вдруг становится Смыслом Жи.
ДНК
мы ищем место и мы не находим места,
пространство предложит нам бесконечность вместо
одной точки, тем самым убивши плоскость,
а слово вдруг потеряет и кнут, и хлесткость
и станет просто расплавленной карамелькой,
фейерверком дробления, осколком настолько мелким,
что можно легко изранить себе десну
и если я потом к тебе прикоснусь,
там – в капельке крови – все судьбы и все века –
ученые их для удобства зовут ДНК…
так вот, возвращая Слову украденный кнут –
придется ему возвратить, как вещдок – Весну,
не просто момент боли – один укол,
но каждая капля заносится в протокол
ПОЕЗД
Будут подвергнуты удалению,
Обескровлены
Все неточности, все сомнительные аллегории
Неправильное ударение
Изменяет не только слово,
Но и ход истории.
Будут разодраны, раздавлены
Изъязвлены
Все двусмысленности – ловушки для толкователей
Все звери уже затравлены,
Отстранены
От кладов – кладоискатели…
Будут найдены, учтены,
Записаны
В список все те, кто осмелился
Перейти поле, встать у стены,
Что высится
Между рельсами,
По которым бежит поезд,
Едущий в Прелесть,
В Преданность, в Релевантность,
Везущий пять тысяч принцесс
В юность, в зримость и многогранность.
Ускользающий пояс времени и пространства –
Поезд, поражающий роскошью и убранством,
И проводницами
В белых передниках. Старость –
И есть та стена между рельсами.
Что нам осталось?
Застрелиться?
Застрелимся.
Ну и что?
Ничего не даст.
БЕЗ ЗНАКОВ ПРЕПИНАНИЯ
алкоголь по альвеолам алкоголь
унимаю утоляю млею боль
как младенца убаюкать баю-бай
засыпай же боль камнями засыпай
рассекаю топором трухлявый ствол
запрягаю боль не более чем вол
потому не выпускай ее из рук
жить не поле перейти но сделать плуг
алкоголь по альвеолам алкоголь
разновидность махаона просто моль
я взмахну своим запыленным крылом
вместо грани можно сделаться углом
и пустить себя гулять на потолок
пусть кукушка прокурлыкает о`клок
ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ
Греков сгубила риторика, боги и статуи,
Римлян, конечно, сгубили арены и бани,
Рыцарей – страсть к холодным блондинкам, тяжелые латы,
Нас с тобою – скорее всего, мы сами…
Татар сгубило неумение остановиться
Жадно топтать копытами новые земли,
Нас с тобою сгубили Париж и Ницца
Мы забыли, как русские песни пели…
Гуннов сгубило желание напропалую
Шататься по свету и вечно с кем-нибудь драться,
Меня сгубили, конечно, твои поцелуи
Тебя – мое неумение целоваться…
Мамлюков сгубила их собственная бесстрашность,
Индейцев сгубило влечение к разукрашиванию…
У вавилонян однажды сорвало Башню…
Наверно, с тех пор и мы с тобой обезбашенные…
Ты и я – воплощение всех народов,
Мы – квинтэссенция их расцвета и гибели,
Мы из красавцев делаемся уродами
Либо еще красивее. Либо мы
Все забываем. Все, о чем помнить стоит.
Крошится прошлого и настоящего кружево…
Мы – мировая история. Нас двое.
У нас любовь. Нам больше никто не нужен.
ЗОЛУШКА
Я хотела бы стать Золушкой,
Я хотела надеть туфельку,
Не хрустальную – инфузорию,
На одну только ногу, хрупкую…
На другую надеть облако
И бежать так до самой полночи,
Чтобы легкие были полные
Королевско-крестьянской горечи…
И когда, пролетая над морем, я
Вдруг припомню не принца – фрейлину
Невзначай оброню инфузорию
В руки тех, кому будет велено…
Кто потом будет рыскать яростно
С этой туфелькой по владениям
И искать улетевший парусник
С белым облаком-привидением…
***
Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней
мелких бликов тусклый зрачок казня
за стремленье запомнить пейзаж, способный
обойтись без меня.
Иосиф Бродский
ПАПОРОТНИК
На подоконнике в старом горшке – длинный зеленый отросток
…Небритый – он не кажется мне моложе,
Читаю каких-то поэтов, но поэта лучше, чем Бродский
Пока не читала. Не читала и хуже тоже….
Как горстка камней во рту – бессмысленных, мелких, гладких
Слова-слова дробят мне мозги и зубы
Шапочка – красная, туфля – хрустальная, утёнок – гадкий.
Скоро зима. У меня ни пальто, ни шубы
Но есть куртка – ветровка: обдувается всеми ветрами
Кроме бриза. По подкладке гуляют пассаты
Ваш портрет, обрамленный оконной рамой
Писан на облаке кистью из сизой ваты
На подоконнике в старом горшке – зеленый отросток
Я сажала кактус, а вырос зачем-то папоротник,
и зацвел подражаньями Римскому Другу. Бродский,
Такой нелепый я Вам посадила памятник.
РЕСНИЦА
Упала черная ресница
На воротник.
Зашелестели вдруг страницы
Закрытых книг
А из прикрытых глаз наружу –
Голубизна
Стекла по коже колкой стужей
На имена
Всех тех, кто пал в кровавой битве
Нежнейших слов:
Пять тысяч рыб, одна молитва –
Весь твой улов.
ДИТЯ
Пусть мускул ни один уже не напряжен
И не боится мозг попасть под жернова
Заряжен револьвер и воздух разряжён –
Ночного неба рот мой город разжевал
И выплюнул его, как горечь, как ожог
В железную ладонь – сожми ее в кулак!
Благословенна ты, Мария, между жён,
Когда в такую ночь младенца родила!
Ведь окружал тебя не нежный запах трав,
И жаль, но пастухи не жили тут совсем –
Чтоб на звезду взглянуть стоял, башку задрав,
Оглохший от машин огнистый Вифлеем
Ужаленный тоской – рекламами сожжён,
Как будто дежавю – две тыщи лет спустя
Он вздрогнет и замрёт, любовью поражен,
Когда в луче звезды появится Дитя…
ПРОВИНЦИАЛКА
Я болею типичным недугом провинциалки:
У меня нестерпимо забавный южный акцент
И флакончик с дешевеньким запахом сладкой фиалки,
Опьяняющий мальчиков, как дорогущий абсент…
Я страдаю обычной провинциальной болезнью:
Я читаю Есенина и сочиняю сама,
Я рифмую отчаянно “бедность” с какой-нибудь “бездной”,
А в шкафу у меня – ярко-красная с кантом тесьма…
Иногда же мне мнится: я вовсе не провинциалка.
Я – столичная штучка, актерский, к тому ж, факультет,
Но в гостях каждый вечер – соседка по имени Галка,
С ней мы дуем компот, про столичный забыв этикет.
Я болею обычной провинциальной любовью:
Я мечтаю о ком-то, кто с проседью дивной – брюнет.
…Шевельнет в телевизоре Гир чуть приподнятой бровью
И меня уже тоже совсем в этом городе нет…
СКВОЗЬ
Сквозь щели в скважине замочной
Мне в спальню проникают феи,
Луна в оправе синей ночи
Блестит на пальце у Морфея…
И косоглазых звезд свеченье
Сквозь ноздри проникает в мысли,
Здесь вдруг приобрело значенье
Все то, что не имело смысла:
Остывший кофе, пепел в блюдце,
Торшер, печатная машинка…
Я слышу, как они смеются,
Я чувствую: я их лишилась….
Я вижу: тихо ускользают
Они сквозь трещины в паркете,
И луч мне сердце разрезает
В замочно-скважинном просвете…
И вот мне кажется: сама я
Сейчас растаю у порога,
Но вновь Рассвет кольцо снимает
С руки слабеющего Бога…
ПОЧТИ ЛО
Мне было тогда, наверно, тринадцать лет.
Не носила платьев, не вплетала в волосы лент.
Вообще ничего тогда не вплетала в волосы,
А он явился с таким темно-синим голосом
С таким тонким, почти что смертельным профилем,
Он врал, что художник. Нарисовал мне брови.
Впервые в жизни: брови, ресницы, губы.
И я поняла. Я поняла, что буду
носить платья, вплетать в волосы ленты,
гортанно смеяться, сладко курить сигареты,
пить, ругаться, быть золотой и ласковой,
быть такой, что кто-то сравнит со сказкой –
со вкусом водки, равной 140 градусов –
меня девочку. маленькую. лет тринадцати.
ЛОВЕ
Ну, вот, я почти позабыла папу.
А, правда, зачем его помнить? Бросил…
Любовь расщепляет меня на атомы
И шепчет в ухо, что скоро осень…
Любовь… Как легко обезличить слово,
Как если есть каждый день конфеты…
А в детстве мы говорили “love”
не лав, а лове! – не свет, а Света…
А света так не хватало в доме,
Где каждый вечер горела лампа,
И я лежала тихонько в коме –
Над колыбелькою пела мама
Не “баю-баю”, “не спи, малютка”,
а просто “а-а-а-а!” или просто “Б-ооже!”
и так тихонько стекали сутки
по абажуру, по белой коже…
Сегодня август. Сегодня воздух.
Сегодня ветер. Сегодня небо.
И если б все было также просто,
Как мир похожий на ломоть хлеба.
ЧАС ДО ОБЕДА
я вовсе не думаю будто люди плохие.
я не поэтому выбрала кружки таблеток
я тебе оставляю записку на хинди,
о том, почему… хотя… совсем не об этом…
я голодна. еще целый час до обеда.
работает принтер. кружки растворяются в кофе.
обед хорошо рифмуется только с “победой”,
и я побеждаю. ты знаешь, я в этом профи…
я же всегда веселой была без меры,
ты даже думал, что я глупа не по летам.
я загораю под кондиционером.
а там на улице – время смертей – лето…
звонит телефон. я думаю, брать трубку?
наверное, нет. зачем эти сопли-стоны?
всякие там “не умирай, голубка!”
я ненавижу прощания по телефону.
по телевизору. по сканеру. по монитору.
час до обеда. нестерпимо скрипят ролеты.
в предсмертной записке, кроме прочего вздора,
я описала, как тают кружки таблеток….
об одном жалею: смерть на голодный желудок
очень вредна для моего здоровья,
а повариха с милым именем Люда
сегодня, наверно, мясо пожарит коровье…
Или баранье. Ну и подаст с подливой.
(я почему-то сейчас вспоминаю твой профиль!!)
и умираю голодной, хотя счастливой…
час до обеда. время напиться кофе.
РАТУША
Оплавленным воском стекают запятые и двоеточия
По моим стихотворениям
Морской пеной по узкому горлышку бутылки
Уходят слова и звуки.
Черными зернами подсолнечника
Рассыпается толпа с рыночной площади
А я стою, раскинув руки, у входа в Ратушу –
А Ратуша стоит, сомкнув веки, у входа в меня.
И мы обе думаем, что войдем,
Я – под каменный свод с готической розой,
Она – в мой розовый рот с четырьмя зубами мудрости,
Которые болят, потому что растут,
Но от которых не становишься мудрее
Мы обе думаем, что будем бежать куда-то вверх
Я – по старинной каменной лестнице,
Она – по моей простуженной носоглотке
И обе достанем до неба,
Я встану на дымоход
А она на шпильку, выбившуюся из моей прически
И там наверху – на террасе – кого-то из нас ждет белоснежная скатерть,
Горячий кофе и ломтики неги.
Мы стоим у входа.
Мы хотим пить и есть.
Тепла так мало.
Кому, Господи, ты доверишь
сохранить тепло?
