В альбом счастливице
С птичьей головкой на свет уродилась,
Пела, порхала, сыскала самца,
Птичьей любовью в супруга влюбилась:
Счастлива ты, милый друг, без конца…
В гнездышке скрывшись от бурь и ненастья,
С гордостью глупых выводишь птенцов,
В теплом навозе семейного счастья
Ищешь с супругом любви червячков…
Зависть берет, как живешь ты привольно
Птичий свой век – без борьбы, без страстей,
Дум беспокойных, сомнений невольных,
Глупых стремлений… и горя людей…
<1878>
В дурную погоду
Холодно, сыро, туман всё растет,
Сверху какая-то слякоть
В лица продрогших прохожих плюет…
Взглянешь – и хочется плакать.
Вон на углу освещенный кабак, –
Пьяная голь веселится.
Там целовальник, заплывший толстяк,
Ядом торгует… Толпится
В двери народ, и шарманщик седой
Воет мотив безобразный
И “завсегдателей” тешит порой
Он прибауткою грязной.
Девочка бледная в луже скользит,
Пляшет, голодная, польку.
Мокрое платье в лохмотьях висит,
Видно, не греет нисколько.
По тротуару то взад, то вперед
Падшие женщины бродят. Жалкие!..
Плохо торговля идет: Что за любовь в такой холод?
Мимо летят на лихих рысаках
В мягких, как люлька, каретах,
В шубках собольих, в шелку, в кружевах
Барыни высшего света.
Едут они, вероятно, на бал,
Бал “Au profit de nos pauvres”… {*} {* “В пользу наших бедных” (франц.). – Ред.}
Их ожидает сияющий зал,
Танцы, веселия говор,
Музыка, блеск, ароматы цветов,
Тонкое лести куренье.
Модное шарканье модных шутов,
Полное чувств опьяненье…
Всё это, всё, господа, в пользу вас,
В пользу голодных и бедных:
Вам после балу отсыплют как раз
Горсти две-три денег медных…
Холодно, сыро, туман все растет,
Сверху какая-то слякоть
В лица продрогших прохожих плюет…
Взглянешь – и хочется плакать.
<1878>
В степи
Разубрана вся степь раздольная цветами;
Прогретая насквозь, вся дышит, вся живет
И звонкими певцов-малюток голосами
Свободы и любви весенний гимн поет.
Букашки, мотыльки и пчелы золотые –
Всё счастливо кругом, всё полно красоты!
Завидую я им; они – цари земные!
Какой-нибудь цветок куриной слепоты
Счастливее меня. Головку поднял гордо,
Доволен сам собой да капелькой росы;
Свободно он растет и в солнце верит твердо;
Он о Петровом дне и лезвии косы
Не думает… А я свои воспоминанья
И думы мрачные несу в степной простор.
Мне слышны страждущих далекие стенанья
Сквозь шелест ветерка и птиц веселый хор.
Природы праздничной волшебные картины
И свежий аромат безбережных степей
Напоминают мне сожженные равнины,
Где груды тел лежат и льется кровь людей.
<1880>
***
Все великие истины миру даются не даром;
Покупают их люди всегда дорогою ценой;
Не найдешь их случайно, гуляя по шумным базарам, –
Там, где пошлость торгует дешевою “правдой людской”.
Не навеет их на душу легким приветным дыханьем
Мимолетного ветра попутного; с бою – под бурей – грозой, –
Добывается истина тяжким трудом и страданьем, –
Как жемчужина светлая в мрачной пучине морской.
И в истерзанном сердце, стерпевшем все раны и боли,
В час тяжелый сомненья, отчаянья, – в час роковой
Всходит Истина вдруг, словно колос на вспаханном поле,
И воскреснет душа, истомленная долгой борьбой.
Два мальчика
На море тихо, на солнышке знойно,
Берег как будто бы дремлет спокойно;
Не шелохнутся на дереве ветки;
Лишь между камней, как малые детки,
Мелкие резвые волны играют,
Словно друг друга шутя догоняют.
К морю купаться бежит цыганенок,
Смуглый, красивый, здоровый ребенок;
Так и горят воровские глазенки,
Смуглые блещут на солнце ручонки,
Кинулся – поплыл… Движения смелы,
Точно из бронзы всё отлито тело.
Славный мальчишка, хоть нищий, да вольный…
С берега смотрит с усмешкой довольной
Мать молодая в лохмотьях картинных,
Глазом сверкая под массою длинных
Взбитых волос, незнакомых с гребенкой…
С гордостью смотрит она на ребенка,
С гордостью шепчет: “Хорош мой галчонок!.,
Я родила тебя, мой цыганенок!..”
В мягкой коляске заморской работы
Возят вдоль берега жалкое что-то,
Бледное, вялое… В тонких пеленках,
В кружеве, в лентах – подобье ребенка.
Личико бледное, всё восковое,
Глазки усталые, тельце сквозное.
Видно, что смерть уж его приласкала –
Песенку спела ему – закачала.
Он под вуалями спит как в тумане,
Рядом плывет в парчевом сарафане
Мамка-красавица с грудью продажной
Белой гусынею, плавно и важно.
Барыня знатная, мать молодая,
Их провожает, глубоко вздыхая.
Смотрит в колясочку взглядом печальным,
Смотрит на море… По волнам зеркальным
Смелый мальчишка с веселой улыбкой
Плавает быстро, как резвая рыбка.
Барыня знатная завистью тайной
Вся загорелась при встрече случайной.
Думает: “Боже мой, боже великий!
Вот ведь живет же зверек этот дикий…
Счастие дал ты цыганке косматой.
Нищая, нищая, как ты богата!”
Жаль мне вас, барыня! Знаю, вам больно,
Но ведь у вас утешений довольно…
Всё у вас есть; всё, что счастьем зовется;
Нищей цыганке того не дается…
Даны зато ей здоровые дети, –
Изредка… есть справедливость на свете.
<1878>
Жрецу эстетики
Потоком звучных слов, певучею волною
Лились твои стихи. Искусства знатоки
Признали песнь твою волшебной, неземною,
Рукоплескали ей, плели тебе венки.
Ты сладко, звонко пел, как соловей весною,
Про солнце и любовь, цветы и ручейки…
А родина твоя – страдалица немая –
Под снежным саваном стонала, замерзая.
Ты стонов не слыхал. Мелодия созвучий
Баюкала тебя чарующей красой;
Как царственный орел, свободный и могучий,
Парил ты в вышине прозрачно-голубой,
Купался в облаках, гнался за гордой тучей,
Знать не хотел земли… А в бездне, под тобой,
Рыданья слышались, и вопли, и проклятья:
Без хлеба, в темноте там гибли люди-братья.
Ты “грязной прозою” считал родное горе;
Восторженной душой ты жил в стране чудес
“Искусства чистого”; в холодном, мертвом взоре
Античной статуи, в сиянии небес,
В колоннах мраморных, в живой лазури моря,
В душистом ветерке, будившем сонный лес,
Да в женской красоте искал ты вдохновенья
И мимолетных грез. Ты пел для наслажденья!
Суд родины настал. Венкам твоим лавровым
Теперь несдобровать… Перед тобой, певец,
Страдалица и мать стоит в венке терновом,
Презрения полна: “Ты не поэт, а жрец
Бездушных идолов! Могучим, вещим словом
Ты мне не послужил; не разбудил сердец,
Умов, забывших долг; огонь любви священной
Не захотел зажечь в них песней вдохновенной.
Не знаю я тебя. Какой ты хочешь славы?..
Сходил ли ты ко мне с высоких облаков?
Твои певучие красивые “октавы”
Я слышала сквозь стон голодных бедняков;
Как яд насмешки злой, как жгучая отрава,
Лились веселые мелодии стихов
В истерзанную грудь… Прими же в награжденье
Забытой матери презренье и забвенье!
Ты мог поэтом быть, но чудный дар природы
Унизил, обратил в игрушку для людей…
Поэт – мой щит и меч; меня в былые годы
Он грудью защищал. Он сеятель идей,
Он голос, он язык безгласного народа,
Он первый луч зари грядущих светлых дней!
Будь сам себе судья! Скажи, я жду ответа,
Достоин ли ты был названия поэта”.
<1884>
За пяльцами
С барыней старой, капризной и знатной,
В скучном салоне сидит приживалка,
Тоже старушка; одета опрятно,
Личико сморщено, кротко и жалко;
Что-то покорное в каждом движеньи,
В бледной улыбке застыло терпенье.
К пяльцам нагнувшись седой головою,
Гладью букеты по белому шелку
Шьет она молча, привычной рукою,
Словно рисует послушной иголкой:
И как живые выходят букеты,
Пестрые, полные блеска и цвета.
Медленно идут часы за часами;
Слышен лишь изредка крик попугая,
Да, осторожно скрипя башмаками,
Чинно по мягким коврам выступая,
Старый лакей с этикетом старинным
Курит духами в салоне пустынном.
Барыня дремлет над скучным пасьянсом;
Входят на цыпочках в комнату внучки
С льстивым приветом, с большим реверансом,
Крепко целуют ей желтые ручки.
“Тысячу первую шьете подушку?” –
Дразнят они приживалку-старушку.
Молча стегает она, как машина.
Им не видать, как пред нею в молчаньи
Счастья былого проходят картины,
Как оживают былые страданья.
В сердце под ветхою тканью капота
Скрыта мудреная эта работа.
Шьет она пышные алые розы.
“Как он любил их, Сережа мой милый!” –
Вспомнила вдруг. Навернулися слезы,
Грезится счастье, разлука, могила.
Барыня к ней обратилась с вопросом:
“Что ты, голубушка, шмыгаешь носом?”
Шьет приживалка опять, вспоминая:
“Бедно мы жили, а славно, чистенько…
Он на уроках, а я вышиваю…
Знали мы счастье, хоть, правда, частенько
Класть приходилось нам зубы на полку…”
Снова быстрей заходила иголка.
“Вася родился… И тут-то вот вскоре
С неба упало и нас поразило,
Молнией словно, нежданное горе.
Точно во сне, в страшном сне это было…
Взяли его у меня… Он в остроге…
Голову бреют… Закованы ноги…”
“Милая, встань! Покажи, что нашила…
Как ты испортила этот бутончик…
Мокрый весь!.. Чем ты его замочила?..
Дай табакерку мне… Где мой флакончик?..” –
Барыня с кашлем глухим проворчала…
Спирту нюхнула и вновь задремала.
Шьет приживалка опять, как машина.
“Он не доехал туда, слава богу…”
Грезится ей снеговая равнина,
Грезится в саване белом дорога…
Там успокоился он – ее милый…
Есть ли хоть крест над безвестной могилой?..
“Много тогда их, несчастных, погибло…
только бог посылал мне терпенье,
Как это горе меня не пришибло?..
Вырос мой Васенька мне в утешенье…
Жизнь воротил он мне ласкою детской…
Приняли Васеньку в корпус кадетский.
Уж и любила его я без меры!..
Ах, вот опять я закапала розу…
Перед войной вышел он в офицеры…”
Режут глаза неотступные слезы,
Замерло старое сердце от боли…
“Шейте же, милая, спите вы, что ли?..”
“Помню, влетел он, восторгом сияя: –
Вот выступает дивизия наша…
Полно, не бойтесь… Не плачьте, родная…
С крестиком белым вернусь я, мамаша!.. –
С крестиком белым!.. Ох, мальчик мой бедный,
Вот он. Свалился кровавый и бледный…
Двадцать два года… Веселый, красивый…
Нет его… Пуля скосила шальная”.
В комнате рядом раздался визгливый,
Громкий, бессмысленный крик попугая,
Вздумал некстати дурак разораться:
“Здравья желаю!” и “Рады стараться!”
Снова очнулась бедняга; проворно
Шьет; и никто не имеет понятья,
Как на душе у ней больно и черно…
Сколько страданий, какие проклятья,
Сколько тут скорби и жизни разбитой
В пестрых, веселых цветочках зашито.
Раз, впрочем, тотчас заметили люди,
Что побледнела она, вышивая.
Вырвался стон из надорванной груди…
Свесилась набок косичка седая,
На пол катушка из рук покатилась,
С сердцем неладное что-то случилось.
Лопнула жила… Досадно ужасно
Барыне было. Сердилась старушка:
“Сколько шелков накупила напрасно,
И, не докончивши даже подушки,
Вдруг умирает моя приживалка!
Вы не поверите, как это жалко!..”
1880-е годы (?)
Зимою
Метель завывает уныло.
Кругом Все спит подневольным и тягостным сном.
Холодные хлопья несметною тучей
Несутся и вьются, как саван летучий.
Мороз все сгубил, – все заковано в лед;
А вьюга над всем панихиду поет.
Во мгле непроглядной не видно дороги.
Глаза залепляет, не движутся ноги;
Постелью пуховою смотрит сугроб,
А ляжешь – постель обращается в гроб…
В степи разгулялись туманы-бураны;
Повсюду – опасность; повсюду – обманы;
Повсюду – в засаде невидимый враг:
Бездонная круча, болото, овраг,
Глубокая прорубь, – все гладко, все бело…
Забитая кляча, замерзшее тело
Мужицкое – скрыты… Сугроб снеговой
Одел их в прекрасный покров гробовой.
Все глухо и немо. Лишь воронов стая
Кружится в потемках, друг друга скликая,
И каркает громко, – да жалобный вой
Голодных волков раздается порой.
И трудно поверить, что спит не навеки
Красавица степь, что замерзшие реки
Воскреснут опять, что головки цветов
Не сгинут под гнетом тяжелых снегов,
Что песнь соловья зазвучит заливная,
Что пышно пшеница взойдет трудовая,
Что листья зашепчутся в чаще лесов,
Погнутся деревья от зрелых плодов,
Что жизни зародыш, природой хранимый,
Под саваном смерти таится незримый.
Крылья
Мне снился сон и страшный и тревожный:
Что будто бы умею я летать, Когда хочу…
(Во сне порою можно
Ужасную нелепость увидать…)
По грязной улице в ночную пору
Иду во сне по лужам и впотьмах.
Мне тяжело, дорога вьется в гору,
А я тащусь в промокших сапогах.
И слышу вдруг какой-то шепот сладкий:
“Ведь крылья есть!.. Зачем же не летишь,
А как червяк ползешь по луже гадкой –
И падаешь, и ощупью скользишь?..”
Тут сила новая во мне проснулась,
И смелою и легкою ногой
От грязи, от земли я оттолкнулась
И в воздухе лечу… Лечу стрелой…
Несет меня неведомая сила,
Мне дышится так вольно и легко…
В густой туман закутавшись уныло,
Внизу земля осталась далеко…
А наверху волшебной красотою
Сияет ночь в порфире голубой,
И полно всё чудесной тишиною
И вечною, холодной чистотой.
Земля и жизнь, волнения и страсти,
Страдания людей оттуда так смешны,
Что глазки звезд без всякого участья
Глядят на них из синей глубины…
Но мне летать там скоро надоело,
И с высоты спустилась я опять,
Чтоб вновь начать свое земное дело:
Скользить в грязи – и падать, и страдать!..
<1878>
Портреты муз своих писали все поэты.
Они являлись им: по-гречески раздеты,
С восторженным огнем в сияющих очах,
Воздушны, хороши, с цевницами, в венках…
Моя не такова… Старушка, вся седая,
В чепце, с чулком в руках, прищурясь и моргая,
Частенько по ночам является ко мне,
Как будто наяву, а может, и во сне,
Как нянька, и меня – свое дитя больное –
Баюкает она то песенкой родною,
То сказки говорит, то ряд живых картин
Показывает мне; немало и былин
О старине поет, о тех, кому могила
Холодною землей давно уста закрыла,
И с небылицей быль плетет она шутя.
И, выпучив глаза, как малое дитя,
Я слушаю ее… как просто и наглядно
Звучит ее рассказ, как музыкально складно!..
А сколько теплых слов, заветных чувств родных
Мне слышится в речах разумных, хоть простых!
Мне кажется, что всё в ее рассказах ясно…
Что песни наизусть все знаю я прекрасно…
Что ряд живых картин, видений пестрый рой
В душе моей живут со всей их красотой,
Как в зеркале… Но вот прощается старуха:
“Усни, дружок, пора! – тихонько шепчет в ухо. –
Да не ленись смотри и завтра запиши,
Что рассказала я тебе в ночной тиши”.
Ну, вот я и пишу… Но всё выходит бледно, –
И песенки звучат надтреснуто и бедно…
<1878>
Лесное озеро, как зеркало большое
В зеленой рамке мхов, блестящее, легло,
И, отраженный в нем со всею красотою,
Глядит сосновый бор в волшебное стекло.
Торжественно идет в лесу богослуженье:
Курятся под росой кадильницы цветов
И тихий стройный хор жужжания и пенья
Несется высоко – молитвою без слов.
Теплынь и тишина.
Вот бледная, большая
Звезда затеплилась пред алтарем небес
И трепетно горит, как свечка трудовая.
Замолкло все. Луной посеребрился лес.
Теплынь и тишина. Скользят ночные тени
В тумане радужном; в мерцании лучей
Проснулся целый рой таинственных видений.
Русалки чудятся меж дремлющих ветвей.
Какой волшебный свет и кроткое сиянье!
Как мирно все кругом! Поверить нелегко,
Что существует смерть, и злоба, и страданья,
И холод, и нужда… там, – где-то, далеко!..
