ДЕТСТВО
Струится кедр, тенистый, непокорный,
а в нем смеется бабочки порханье.
Так возникает розы полыханье
там, где лежал спокойно снег просторный.
Поклон, как у жасмина, непритворный.
Царит в очах окрестное молчанье.
И перехватывает всем дыханье
взъерошенной прически ворон черный.
Ты средь людей скользишь, как призрак света,
раскованность природы близлежащей.
Ты вся в темно-зеленой власти лета.
Грудь, словно бы снежок, круглится зыбко.
Блистает ножка — там цветок манящий.
И нежно тает в воздухе улыбка.
ОДИНОЧЕСТВО
Иду я в смятенье
Пустынной дорогой,
Но с правдой глубокой —
И что мне забвенье?
У моря — у нови —
Бродила по кромке.
В тебе, как в подростке,
Нет подлинной крови…
Я морю внимала:
О, грусти приливы
И ветра порывы!
И вдруг зарыдала.
Оплакала розы —
Цвели вы впустую!
И в темень густую
Текли мои слезы.
Наивность так жадно
В душе я хранила.
Забвенье постыло —
Оно беспощадно.
Бледнею, пылаю,
Как известь нагая,
Тебя пробуждая…
Проснешься ль? Не знаю.
Ты бриг без движенья,
Застывший в унынье.
Сама ж я отныне —
Как символ забвенья.
Но нет, этой мысли
Противится море,
И тьма на просторе.
И солнце, и выси,
И кроткие тучи —
Дыханье земное.
И спорит со мною
Сам ветер летучий.
Откроется дверца
В кипящую радость,
И тайную сладость
Почувствует сердце.
Наверное, лживы
Все речи укора —
Близ хвойного бора,
В присутствии ивы.
И тайну, и веру
Тот бор сохраняет.
Ивняк вызывает
Сомненье к барьеру.
Левкоев отрада,
Реки отраженья —
Все это растенья
Вселенского Сада.
Скитаясь повсюду
По белому свету,
Я истину эту
Вовек не забуду.
В словах обновленных,
Внезапно пришедших,
Есть свет для умерших
И хлеб для рожденых.
И длится дорога…
Но вспомню печали,
Как руки сжимали
Виски одиноко.
Ты в памяти сердца,
И шестую снова
В сей день из былого,
И некуда деться.
Был миг несравненный –
Его сохраню я,
Снискала, горюя,
Твой дар драгоценный.
От жажды сгорая,
Тобой упиваюсь.
И я возвышаюсь,
Тебя постигая.
ИЮНЬ
Можно было задуматься и так незаметно дойти
до моря пшеницы светлого в мерцающей мгле ночной.
Туман опускался кольцами, как пряди мягких волос,
на тихий домик, затопленный музыкой голосов.
И веял глубокой свежестью тайно вздыхающий мох.
Поила зелень прохладою иссохшую грудь земли.
Раскачивал розы пышные беспечный месяц июнь
над девочками, окруженными блаженною тишиной.
А мать царила над временем, над всей окрестною тьмой.
Земною силой хранимая, губами чуть шевеля,
она говорила о дереве, о том, что фиалки цвет
напоминает ей в сумерках сиреневый отчий дом.
Я помню, как поздним вечером мать глядит на закат,
и дымка в глазах распахнутых огненная дрожит.
И ласковый образ матери колеблется, как вода,
плывет по земле возделанной, дарящей людям плоды.
Делила река ревущая на две половины ночь,
и пар поднимался трепетный, взлетал вертикально ввысь,
неся ароматы ландышей, лилий и тех теней,
которые так тревожили сторожевых собак.
Качали волны пшеницы наш колыбельный дом.
Как легкая ткань воздушная, его окружал туман.
Июнь нас всех убаюкивал мерным лепетом вод.
В его обманчивом мареве таяла тень отца.
Однажды в дали полночные забросил нас ураган,
и там мы ласкали призрачных, дымчатых жеребят.
Но вновь на поля притихшие нас возвратил рассвет.
На склонах горных ветвистая мощно росла заря.
Как рано мы повзрослели — огнями сверкал металл,
цветные зыбкие отсветы, импульсы дальних стран.
Но все же нежное дерево качалось, пело в крови,
и повторяло яблоко округлостью шар земной.
Тягучая свежесть медленно шла по следам травы
до мягкой зелени сада — туда, где восходит день.
Туман закрывал от пристальных, от посторонних глаз
нас, девушек, замирающих в жарких объятьях парней.
