«Придет пора, и будет чист…»
Придет пора, и будет чист
Твой мир, простертый на закате,
И стих, что станет не речист,
Заговоривши об утрате.
Презрев в последней тишине
Свою любовь, свои измены,
Оскудевающие вены
Забудет сердце в полусне.
И голос будет иссякать,
Слова, что угли, потухая,
Золою заметут тетрадь.
И вот впервые, не вздыхая,
В какой-то день, в какой-то час
Услышишь ты иные звуки,
В последний раз взметнутся руки
И веки устрашенных глаз…
И будет мерно холодеть
Прекрасный сон самозабвенья,
Уже привычные виденья
Не устают сверкать и петь…
И перед зеркалом своим,
Волос раскладывая свитки,
Ты, как музейный Серафим
С ненумерованной открытки.
Твоя душа, поклажу сил
Земных отбросив без усилья,
Колышет синие надкрылья
Над парами скрещенных крыл…
Твой мир, простертый на закате,
И стих, что станет не речист,
Заговоривши об утрате.
Презрев в последней тишине
Свою любовь, свои измены,
Оскудевающие вены
Забудет сердце в полусне.
И голос будет иссякать,
Слова, что угли, потухая,
Золою заметут тетрадь.
И вот впервые, не вздыхая,
В какой-то день, в какой-то час
Услышишь ты иные звуки,
В последний раз взметнутся руки
И веки устрашенных глаз…
И будет мерно холодеть
Прекрасный сон самозабвенья,
Уже привычные виденья
Не устают сверкать и петь…
И перед зеркалом своим,
Волос раскладывая свитки,
Ты, как музейный Серафим
С ненумерованной открытки.
Твоя душа, поклажу сил
Земных отбросив без усилья,
Колышет синие надкрылья
Над парами скрещенных крыл…
«Отчаялся день — не расцвесть…»
Отчаялся день — не расцвесть.
Не в солнечном прежнем обмане, —
Ты — в комнате, в белом тумане,
Сегодня такая, как есть.
И вот как ты нынче живешь,
Когда не царит вдохновенье,
Когда отступившая ложь
Оставим мертвые тени
У глаз и у губ, а с плеча
Исчезла умелая ретушь
Крыла, что несла, волоча,
Ты взмахом небрежным по свету.
Ну что же? — Теперь умереть.
Ты жалуешься на усталость,
Утратив пернатую малость,
Где даже руки не согреть.
Ты пальцами шаришь вокруг,
Но нету луча за тобою,
И комната не голубою,
А серою кажется вдруг.
Умри. Это осень пришла.
Три месяца будет все то же,
А зимнее солнце поможет
Тебе, ты отыщешь крыла.
И там, и в раю, где такие,
Налгавшие людям во сне,
Приняв за фиалки, втайне
Рвут звезды за стебли тугие…
Не в солнечном прежнем обмане, —
Ты — в комнате, в белом тумане,
Сегодня такая, как есть.
И вот как ты нынче живешь,
Когда не царит вдохновенье,
Когда отступившая ложь
Оставим мертвые тени
У глаз и у губ, а с плеча
Исчезла умелая ретушь
Крыла, что несла, волоча,
Ты взмахом небрежным по свету.
Ну что же? — Теперь умереть.
Ты жалуешься на усталость,
Утратив пернатую малость,
Где даже руки не согреть.
Ты пальцами шаришь вокруг,
Но нету луча за тобою,
И комната не голубою,
А серою кажется вдруг.
Умри. Это осень пришла.
Три месяца будет все то же,
А зимнее солнце поможет
Тебе, ты отыщешь крыла.
И там, и в раю, где такие,
Налгавшие людям во сне,
Приняв за фиалки, втайне
Рвут звезды за стебли тугие…
«Под утро сорвется дыханье…»
Под утро сорвется дыханье
От нежных упрямых толчков,
Под утро таю трепетанье
Тобой зарожденных стихов.
И знаю, что лучше и краше
Еще не бывало стиха.
Бумажные вороха
Ждут счастье случайное наше.
Огромную радость вдохни
В слепые невнятные звуки,
Когда на бумаге стихи
Расправят сведенные руки.
Ведь скоро они зазвенят
Впервые, желанные строчки,
Родившиеся в сорочке
И даже с крылами до пят…
От нежных упрямых толчков,
Под утро таю трепетанье
Тобой зарожденных стихов.
И знаю, что лучше и краше
Еще не бывало стиха.
Бумажные вороха
Ждут счастье случайное наше.
Огромную радость вдохни
В слепые невнятные звуки,
Когда на бумаге стихи
Расправят сведенные руки.
Ведь скоро они зазвенят
Впервые, желанные строчки,
Родившиеся в сорочке
И даже с крылами до пят…
ГРОЗА (1-й вариант)
Был гром от нас в полуверсте,
Вскрывались молнии, как вены,
Шел дождь и шарил в темноте
По тротуарам и по стенам.
Как в детстве, страшная гроза…
Не видя, ничего не слыша,
Ждала ты, заслонив глаза,
Удара над твоею крышей.
На мир твой пыльный и поблеклый
Сквозь слабый щит железных штор
Спокойно, грозно и в упор
Взглянуло небо через стекла.
Был ослепляющ синий свет,
Входя сквозь веки и ладони,
Разбивший двери на балконе
И покоробивший паркет.
Вскрывались молнии, как вены,
Шел дождь и шарил в темноте
По тротуарам и по стенам.
Как в детстве, страшная гроза…
Не видя, ничего не слыша,
Ждала ты, заслонив глаза,
Удара над твоею крышей.
На мир твой пыльный и поблеклый
Сквозь слабый щит железных штор
Спокойно, грозно и в упор
Взглянуло небо через стекла.
Был ослепляющ синий свет,
Входя сквозь веки и ладони,
Разбивший двери на балконе
И покоробивший паркет.
(2-й вариант)
Провода поют, смолкают птицы,
Желт венок в опущенной руке,
Городская роза из петлицы
Снова расцветает в сундуке.
В невысоком небе, в белом небе
Лебеди сегодня далеки,
Но измятый проволочный стебель
Голубые выгнал лепестки.
И мечтает бархатное чудо
О гитарной трели за стеной,
Что я тоже в городе забуду
Трехнедельный невозвратный зной,
Что, меня узная по загару,
Бледному загару моему,
Ночью птицы посетят гитару
И сквозь струны — попадут в тюрьму.
Вот, смотри, почти уже поверяя,
Я венок роняю из руки,
В сером доме, за тяжелой дверью
Ждут меня две первые строки.
И с цветком нелепым, не колючим,
Может быть, откроется тебе
Не июльский зной, но что-то лучше —
Жар, который по плечу судьбе
Желт венок в опущенной руке,
Городская роза из петлицы
Снова расцветает в сундуке.
В невысоком небе, в белом небе
Лебеди сегодня далеки,
Но измятый проволочный стебель
Голубые выгнал лепестки.
И мечтает бархатное чудо
О гитарной трели за стеной,
Что я тоже в городе забуду
Трехнедельный невозвратный зной,
Что, меня узная по загару,
Бледному загару моему,
Ночью птицы посетят гитару
И сквозь струны — попадут в тюрьму.
Вот, смотри, почти уже поверяя,
Я венок роняю из руки,
В сером доме, за тяжелой дверью
Ждут меня две первые строки.
И с цветком нелепым, не колючим,
Может быть, откроется тебе
Не июльский зной, но что-то лучше —
Жар, который по плечу судьбе
(3-й вариант)
Провода поют, смолкают птицы,
Увядает розовый венок,
От дождя и по полю струится
Перекресток явленных дорог.
Сколько же путей еще возможно
Влево, вправо от больших путей?
Зыбкая дорога непреложно
Ждет следов и по пути вестей.
Хлещет дождь, и голубые пряди
Холодно твердят — наперекор —
Милый друг, твое несчастье — сзади,
Как цветочный головной убор.
Дачный отдых забывай, как скуку,
А любовь — как вялые цветы.
Положи на дождь спокойно руку,
Принимай посланье высоты.
Не жалей. На первом полустанке
В поезде просохнет воротник,
Ляжет лист на водяные гранки,
И стихами обернется крик.
Увядает розовый венок,
От дождя и по полю струится
Перекресток явленных дорог.
Сколько же путей еще возможно
Влево, вправо от больших путей?
Зыбкая дорога непреложно
Ждет следов и по пути вестей.
Хлещет дождь, и голубые пряди
Холодно твердят — наперекор —
Милый друг, твое несчастье — сзади,
Как цветочный головной убор.
Дачный отдых забывай, как скуку,
А любовь — как вялые цветы.
Положи на дождь спокойно руку,
Принимай посланье высоты.
Не жалей. На первом полустанке
В поезде просохнет воротник,
Ляжет лист на водяные гранки,
И стихами обернется крик.
«Не умирай, не верь, не жди…»
Не умирай, не верь, не жди,
Что будет райская награда.
Покроют руки на груди
Цветами из чужого сада.
От выцветающих оград,
Где спят напуганные адом,
Ты не увидишь этот сад,
Не пролетишь над этим садом.
Взойдет непышная трава
Над желто-розоватой глиной,
Н будешь помнить ты едва
Озерный шорох лебединый.
Цветы на письменном столе,
Грозу, встающую над скатом,
И руку на плече крылатом,
Крылатом только на земле.
Что будет райская награда.
Покроют руки на груди
Цветами из чужого сада.
От выцветающих оград,
Где спят напуганные адом,
Ты не увидишь этот сад,
Не пролетишь над этим садом.
Взойдет непышная трава
Над желто-розоватой глиной,
Н будешь помнить ты едва
Озерный шорох лебединый.
Цветы на письменном столе,
Грозу, встающую над скатом,
И руку на плече крылатом,
Крылатом только на земле.
СИРЕНЬ
Желанное случилось
В последний этот день:
У окон распустилась
Персидская сирень.
Душиста и лилова
И так густа, густа…
Свиданье нынче снова
У этого куста.
В твоей сегодня власти,
Цветет до облаков
Душистый крестик-счастье
В десяток лепестков.
Пусть горло жжет шелковым
Тебе огнем петля,
На облаке лиловом
Уже плывет земля.
На облаке махровом
Ты губы прячешь в тень
И осыпаешь снова
Персидскую сирень.
Пускай в ладонь невесте
Упрямая рука
Кидает черный крестик
В четыре лепестка.
Привычно оправляет
Серебряный покров,
С открытки отпускает
На волю голубков.
Ведь по дорожкам сада
И по твоим рукам
Скользит лиловый ладан
К вечерним облакам…
В последний этот день:
У окон распустилась
Персидская сирень.
Душиста и лилова
И так густа, густа…
Свиданье нынче снова
У этого куста.
В твоей сегодня власти,
Цветет до облаков
Душистый крестик-счастье
В десяток лепестков.
Пусть горло жжет шелковым
Тебе огнем петля,
На облаке лиловом
Уже плывет земля.
На облаке махровом
Ты губы прячешь в тень
И осыпаешь снова
Персидскую сирень.
Пускай в ладонь невесте
Упрямая рука
Кидает черный крестик
В четыре лепестка.
Привычно оправляет
Серебряный покров,
С открытки отпускает
На волю голубков.
Ведь по дорожкам сада
И по твоим рукам
Скользит лиловый ладан
К вечерним облакам…
«Что бы ни случилось в жизни этой…»
Что бы ни случилось в жизни этой,
Сколько б лет с разлуки ни прошло,
Ты припомнишь ту весну и лето —
Нашей встречи ветер и тепло.
Кажется, чему б еще случаться,
Раз друг друга видели во сне,
Но нам было велено всетречаться,
И еще — встречаться по весне.
Нам была дана сирень повсюду,
Что дышала сизой теплотой,
Все довески к радостному чуду,
Всё до дна и весь хмельной настой.
Летом клевер, о, какой махровый,
Сонный лес, вздыхающая степь,
В мае — слово, летом — с полуслова,
В мае — струны, а в июне — цепь.
И она на этом расстояньи
Всё звенит, соединяя нас,
Возвращайся — клевер не увянет,
Но сегодня — предпоследний час.
Сколько б лет с разлуки ни прошло,
Ты припомнишь ту весну и лето —
Нашей встречи ветер и тепло.
Кажется, чему б еще случаться,
Раз друг друга видели во сне,
Но нам было велено всетречаться,
И еще — встречаться по весне.
Нам была дана сирень повсюду,
Что дышала сизой теплотой,
Все довески к радостному чуду,
Всё до дна и весь хмельной настой.
Летом клевер, о, какой махровый,
Сонный лес, вздыхающая степь,
В мае — слово, летом — с полуслова,
В мае — струны, а в июне — цепь.
И она на этом расстояньи
Всё звенит, соединяя нас,
Возвращайся — клевер не увянет,
Но сегодня — предпоследний час.
«На заре, по краям площадей…»
На заре, по краям площадей,
Чуть заметно круженье камней.
Посреди у фонтана не стань —
Там совсем небывалая грань.
Руки сами взлетают и ждут,
Скамьи кружатся и поют.
Небо розово сквозь синеву,
И вздыхают стихи наяву,
Что мешают им сны, и слова,
И скамейки, и синева.
Если ты не боишься узнать,
Умереть, полюбить и не встать,
Жди еще, задыхаясь, без сил,
Чтобы ангела Бог отпустил.
И с моста в лишаях и без рук
Ангел вылетит с грохотом вдруг,
Скинет камень и руки найдет
И с тобою охотно умрет,
Иль любовную примет тоску,
Иль крылом переправит строку.
Чуть заметно круженье камней.
Посреди у фонтана не стань —
Там совсем небывалая грань.
Руки сами взлетают и ждут,
Скамьи кружатся и поют.
Небо розово сквозь синеву,
И вздыхают стихи наяву,
Что мешают им сны, и слова,
И скамейки, и синева.
Если ты не боишься узнать,
Умереть, полюбить и не встать,
Жди еще, задыхаясь, без сил,
Чтобы ангела Бог отпустил.
И с моста в лишаях и без рук
Ангел вылетит с грохотом вдруг,
Скинет камень и руки найдет
И с тобою охотно умрет,
Иль любовную примет тоску,
Иль крылом переправит строку.
«Спокоен сон мой и глубок…»
Спокоен сон мой и глубок.
Душа сейчас меня превыше —
Летит мой облик на восток
От ложа, потолка и крыши —
Чтоб шпили храмов как порог
И словно черный коврик тучи:
Восток, восток, восток, восток —
Восток не тот, не желтый, жгучий,
А, кажется, совсем другой —
Страна такая на востоке,
Где — тропки с розовой дугой,
Где вечные снега глубоки,
В колоколах вздыхает медь,
И тишина в дворцовых залах,
Где бродит улицей медведь
И женщины в платочках алых,
Где я не пела у берез
И в хороводе не плясала,
Где не лила кровавых слез
И с молоком их не всосала.
Но где поймут ее тоску —
Моей души стихи и муки,
Где ангел к жаркому виску
Прохладные приложит руки.
Но нет страны такой нигде.
Пускай из складок одеяла
Рука при меркнущей звезде
Дорогу с памятью сверяла.
Душа сейчас меня превыше —
Летит мой облик на восток
От ложа, потолка и крыши —
Чтоб шпили храмов как порог
И словно черный коврик тучи:
Восток, восток, восток, восток —
Восток не тот, не желтый, жгучий,
А, кажется, совсем другой —
Страна такая на востоке,
Где — тропки с розовой дугой,
Где вечные снега глубоки,
В колоколах вздыхает медь,
И тишина в дворцовых залах,
Где бродит улицей медведь
И женщины в платочках алых,
Где я не пела у берез
И в хороводе не плясала,
Где не лила кровавых слез
И с молоком их не всосала.
Но где поймут ее тоску —
Моей души стихи и муки,
Где ангел к жаркому виску
Прохладные приложит руки.
Но нет страны такой нигде.
Пускай из складок одеяла
Рука при меркнущей звезде
Дорогу с памятью сверяла.
«Я — все та же; и видят глаза…»
Я — все та же; и видят глаза
Всё, как прежде — как видеть не надо.
Вот над винною лавкой лоза,
Оживая, ползет по фасаду.
Винограда стеклянная гроздь
Наливается соком и светом,
Задремавший за стойкою гость
Пробуждается снова поэтом.
Видит море, и желтый песок,
И звезду на светлеющем небе,
Где асфальта чернильные гребни
На зеркальный ползут потолок.
Вот сейчас бы не медлить, скорей! —
Не помогут мольбы и угрозы.
Листья вьются у фонарей,
И устойчивы слабые лозы…
Тишина и рассвет за углом
И в росе твои руки и плечи,
Кто-то машет навстречу крылом,
Кто-то крыльями машет навстречу.
И, как след, голубая стезя
По стене проплывает на крышу,
Но полета мне видеть нельзя,
Потому что я пенья не слышу
Всё, как прежде — как видеть не надо.
Вот над винною лавкой лоза,
Оживая, ползет по фасаду.
Винограда стеклянная гроздь
Наливается соком и светом,
Задремавший за стойкою гость
Пробуждается снова поэтом.
Видит море, и желтый песок,
И звезду на светлеющем небе,
Где асфальта чернильные гребни
На зеркальный ползут потолок.
Вот сейчас бы не медлить, скорей! —
Не помогут мольбы и угрозы.
Листья вьются у фонарей,
И устойчивы слабые лозы…
Тишина и рассвет за углом
И в росе твои руки и плечи,
Кто-то машет навстречу крылом,
Кто-то крыльями машет навстречу.
И, как след, голубая стезя
По стене проплывает на крышу,
Но полета мне видеть нельзя,
Потому что я пенья не слышу
ФЕВРАЛЬСКИЕ СТИХИ
В феврале заблестела земля,
И легко вознеслась над тобою
Это небо конца февраля,
Желтоватое и голубое.
Блеск у ног твоих и наверху,
И крылатая сила в запястьи…
Вот скворешни навстречу стиху,
Заскрипев, раскрываются настежь.
Мы по мокрым дорожкам идем,
Говорим о больших переменах,
Мы взлетаем, и пахнет дождем
В деревянных некрашеных стенах.
Вот и все, и погода ясна,
Будет завтра такою же вешней,
Рано утром проснется весна
На пороге просохшей скворешни.
И когда из далеких концов
Хлопотливых, узнавших о чуде,
Встретим мы настоящих скворцов,
О весне догадаются люди…
И легко вознеслась над тобою
Это небо конца февраля,
Желтоватое и голубое.
Блеск у ног твоих и наверху,
И крылатая сила в запястьи…
Вот скворешни навстречу стиху,
Заскрипев, раскрываются настежь.
Мы по мокрым дорожкам идем,
Говорим о больших переменах,
Мы взлетаем, и пахнет дождем
В деревянных некрашеных стенах.
Вот и все, и погода ясна,
Будет завтра такою же вешней,
Рано утром проснется весна
На пороге просохшей скворешни.
И когда из далеких концов
Хлопотливых, узнавших о чуде,
Встретим мы настоящих скворцов,
О весне догадаются люди…
«Ты не поешь, ты стала старше…»
Ты не поешь, ты стала старше,
Ты — побежденная, не та,
Но прямо вверх, крылатым маршем
Спешишь сегодня от моста.
Такая вышла в полночь встреча
Поэтов, брошенных, бродяг.
Что серый ангел взял на плечи
Ваш синий, ваш линялый флаг.
Зачем холодные перила
Ты слабой трогаешь рукой?
Бросайся вверх с последней силой —
Там Млечный Путь шумит рекой.
И проводник из темной ниши
Над нерешительной толпой
На облака все выше, выше
Ступает каменной стопой…
Конец поэтов и бродяг —
Сегодня смерть твоя крылата,
Как жизнь твоя была когда-то,
Пока ты расшивала флаг…
Ты — побежденная, не та,
Но прямо вверх, крылатым маршем
Спешишь сегодня от моста.
Такая вышла в полночь встреча
Поэтов, брошенных, бродяг.
Что серый ангел взял на плечи
Ваш синий, ваш линялый флаг.
Зачем холодные перила
Ты слабой трогаешь рукой?
Бросайся вверх с последней силой —
Там Млечный Путь шумит рекой.
И проводник из темной ниши
Над нерешительной толпой
На облака все выше, выше
Ступает каменной стопой…
Конец поэтов и бродяг —
Сегодня смерть твоя крылата,
Как жизнь твоя была когда-то,
Пока ты расшивала флаг…
«После такой разлуки…»
После такой разлуки,
После такой любви
Из-за плеч прохладные руки
Ложатся на веки твои.
И догадаться не смея,
Кто стоит за тобой.
Ты видишь, что мрак мутнеет,
Становится голубой.
И шумен прозрачный воздух,
И боль не коснется век,
И звезды, синие звезды
Плывут, озаряя снег.
Смотри, в этом новой мире
Такой огромный простор,
Всё выше, светлее, шире
Привычных озер и гор.
Пусть руки тонки и слабы,
Опущенные, как плеть, —
Там даже и ты смогла бы,
Как прежде, во сне взлететь.
Каменный ангел не тронет
Крыло твоего плеча:
Лети, не будет погони,
Ты умираешь — ничья…
После такой любви
Из-за плеч прохладные руки
Ложатся на веки твои.
И догадаться не смея,
Кто стоит за тобой.
Ты видишь, что мрак мутнеет,
Становится голубой.
И шумен прозрачный воздух,
И боль не коснется век,
И звезды, синие звезды
Плывут, озаряя снег.
Смотри, в этом новой мире
Такой огромный простор,
Всё выше, светлее, шире
Привычных озер и гор.
Пусть руки тонки и слабы,
Опущенные, как плеть, —
Там даже и ты смогла бы,
Как прежде, во сне взлететь.
Каменный ангел не тронет
Крыло твоего плеча:
Лети, не будет погони,
Ты умираешь — ничья…
ВО ДВОРЕ
Дошла любовь до точки,
Цепей не расковать,
Любились голубочки,
Слетались ворковать.
Достался голубь кошке
И клювом не стучит,
Соперница в окошке
Подперлась и сидит.
Подперлась локоточком,
Глядит куда-то вниз,
Летают голубочки,
Садятся на карниз.
А во дворе прохожий —
Плечист и сероглаз,
Кому-то точит ножик
Сегодня в первый раз.
Поет, поет прохожий
Не о моей красе,
Звездами брызжет ножик
На белом колесе.
Последний вечер дожит —
Цепей не расковать,
Поет и пляшет ложе —
Пуховая кровать.
Последний вечер дожит,
Она гасит огонь,
И месяц — острый ножик
Упал в мою ладонь.
Порхая звезды всходят
От нашего двора,
Покоя не находят
На небе до утра.
И пляшут под окошком,
Скользят по желобам,
Ползет по крыше кошка
К уснувшим голубям.
Цепей не расковать,
Любились голубочки,
Слетались ворковать.
Достался голубь кошке
И клювом не стучит,
Соперница в окошке
Подперлась и сидит.
Подперлась локоточком,
Глядит куда-то вниз,
Летают голубочки,
Садятся на карниз.
А во дворе прохожий —
Плечист и сероглаз,
Кому-то точит ножик
Сегодня в первый раз.
Поет, поет прохожий
Не о моей красе,
Звездами брызжет ножик
На белом колесе.
Последний вечер дожит —
Цепей не расковать,
Поет и пляшет ложе —
Пуховая кровать.
Последний вечер дожит,
Она гасит огонь,
И месяц — острый ножик
Упал в мою ладонь.
Порхая звезды всходят
От нашего двора,
Покоя не находят
На небе до утра.
И пляшут под окошком,
Скользят по желобам,
Ползет по крыше кошка
К уснувшим голубям.
ТИШИНА
Надежный верный кров
и небо голубое,
ни пенья комаров,
ни башенного боя.
Молчит на кухне кран,
не скрипнет пол ни разу…
Излеченный от ран
мой ангел кареглазый
пришел, приполз домой
и под периной — зябок,
и как глухонемой,
склоняет шею набок…
Не слышит, но глядит
на небо, перелески.
Весенний нежен вид,
как трепет занавески…
Вот так вот, закружась,
на гомон понаслышке,
как галки, падать в грязь
от колокольной вышки…
И ангел слышит сон
сквозь локон неподвитый:
невиденный, забытый
малинов странный звон…
и небо голубое,
ни пенья комаров,
ни башенного боя.
Молчит на кухне кран,
не скрипнет пол ни разу…
Излеченный от ран
мой ангел кареглазый
пришел, приполз домой
и под периной — зябок,
и как глухонемой,
склоняет шею набок…
Не слышит, но глядит
на небо, перелески.
Весенний нежен вид,
как трепет занавески…
Вот так вот, закружась,
на гомон понаслышке,
как галки, падать в грязь
от колокольной вышки…
И ангел слышит сон
сквозь локон неподвитый:
невиденный, забытый
малинов странный звон…
ГОРОДСКОЙ АНГЕЛ
Над пролетом моста, над твоею тоской —
ангел каменный, городской.
Как замшела рука, да и плеч не склонить,
чтоб упавшего благословить,
не взлететь — приросло крыло
и взглянуть ему тяжело —
посмотреть из-под серых век
на лицо твое и на снег.
И перила, что так холодны,
никогда ему не видны.
Но за каменной складкой волос
всплеск ему услыхать привелось.
— Ангел, разве нам по пути —
ведь крылатому трудно идти.
Отпускает меня тоска,
и звезда над водой близка…
Чтобы первый полет видать,
чтоб завистливо ожидать
взмаха новых, неясных крыл,
он склоняется у перил…
ангел каменный, городской.
Как замшела рука, да и плеч не склонить,
чтоб упавшего благословить,
не взлететь — приросло крыло
и взглянуть ему тяжело —
посмотреть из-под серых век
на лицо твое и на снег.
И перила, что так холодны,
никогда ему не видны.
Но за каменной складкой волос
всплеск ему услыхать привелось.
— Ангел, разве нам по пути —
ведь крылатому трудно идти.
Отпускает меня тоска,
и звезда над водой близка…
Чтобы первый полет видать,
чтоб завистливо ожидать
взмаха новых, неясных крыл,
он склоняется у перил…
«В небесном сне небесном…»
В небесном сне небесном
живем мы, как в раю,
в кафе как будто тесном
вмещаем грусть свою
по светлому, земному,
живущему в крови,
по родине, по дому
и по своей любви.
И плечи затекают —
зачем в раю летать?
И песен не вмещает
измятая тетрадь.
Тоска обратно плещет
и, к сердцу возвратясь,
бьет молнией на вещи,
на нашу боль и грязь.
И лишь на миг от света
ослепнув, мы поймем:
в раю иное лето,
иной бывает дом.
И стен линялых тесен
и вправду переплет,
откуда ж райских песен
тишайший здесь полет?..
И слезы над стихами,
что кружат, как вино,
откуда ж здесь дыханье
легчайшее Твое?
живем мы, как в раю,
в кафе как будто тесном
вмещаем грусть свою
по светлому, земному,
живущему в крови,
по родине, по дому
и по своей любви.
И плечи затекают —
зачем в раю летать?
И песен не вмещает
измятая тетрадь.
Тоска обратно плещет
и, к сердцу возвратясь,
бьет молнией на вещи,
на нашу боль и грязь.
И лишь на миг от света
ослепнув, мы поймем:
в раю иное лето,
иной бывает дом.
И стен линялых тесен
и вправду переплет,
откуда ж райских песен
тишайший здесь полет?..
И слезы над стихами,
что кружат, как вино,
откуда ж здесь дыханье
легчайшее Твое?
«На этой страшной высоте…»
На этой страшной высоте,
где прерывается дыханье,
мы не поем, и только те,
кто может, говорят стихами…
где прерывается дыханье,
мы не поем, и только те,
кто может, говорят стихами…
Ведь больше вынести нельзя
ни одиночества, ни стужи,
зачем же этот голос нужен,
во тьме ведущий, как стезя?
ни одиночества, ни стужи,
зачем же этот голос нужен,
во тьме ведущий, как стезя?
И сквозь туманы и дожди —
все беспощаднее и гуще,
чуть слышный, но еще живущий,
еще твердящий впереди,
все беспощаднее и гуще,
чуть слышный, но еще живущий,
еще твердящий впереди,
что на земле пощады нет,
что в небе ты давно услышан,
о том, что выше будет свет,
что хватит сил подняться выше…
что в небе ты давно услышан,
о том, что выше будет свет,
что хватит сил подняться выше…
«В счастливый дом, где розы на столе…»
В счастливый дом, где розы на столе,
Где птицы неразлучные щебечут,
Тоска войдет и, приютясь в золе,
Внезапной смерти приготовит встречу.
Где птицы неразлучные щебечут,
Тоска войдет и, приютясь в золе,
Внезапной смерти приготовит встречу.
«Уже твою корону не расклеют….»
Уже твою корону не расклеют,
На первом бале — первый визави,
О, разве счастье взрослое лелеют,
Как эту боль о детской нелюбви?
Был котильон, и на груди — медали,
И звонкие большие номера.
О, сколько бы ни жили и ни ждали,
Наш первый бал не кончился вчера.
Он длится… И паркет, покрытый воском,
Плывет к скамье, как солнечная нить,
Где, хмурым и заплаканным подростком,
Ты даже ночь клялась не пережить.
На первом бале — первый визави,
О, разве счастье взрослое лелеют,
Как эту боль о детской нелюбви?
Был котильон, и на груди — медали,
И звонкие большие номера.
О, сколько бы ни жили и ни ждали,
Наш первый бал не кончился вчера.
Он длится… И паркет, покрытый воском,
Плывет к скамье, как солнечная нить,
Где, хмурым и заплаканным подростком,
Ты даже ночь клялась не пережить.
«Но из мрака тоски и разлуки….»
Но из мрака тоски и разлуки,
Ускользая из тлена и пут,
Озаряются нежные руки,
И как лебеди руки плывут.
Проклиная, благословляя,
Как на лире, легко трепеща,
Голубую ладонь раскрывая,
Ничего на пути не ища…
Чтобы только еще прикоснуться,
И вокруг обессиленных плеч
Распахнуться и тесно сомкнуться,
Чтоб печальное сердце сберечь.
И, его заслоняя от муки,
От такого привычного зла,
Подымаются белые руки,
Продевают запястья в крыла.
И, покорно тогда затихая,
Свой полет отдаляя во сне,
Чует сердце, что бьется, вздыхая,
После плача и счастья вдвойне.
Ускользая из тлена и пут,
Озаряются нежные руки,
И как лебеди руки плывут.
Проклиная, благословляя,
Как на лире, легко трепеща,
Голубую ладонь раскрывая,
Ничего на пути не ища…
Чтобы только еще прикоснуться,
И вокруг обессиленных плеч
Распахнуться и тесно сомкнуться,
Чтоб печальное сердце сберечь.
И, его заслоняя от муки,
От такого привычного зла,
Подымаются белые руки,
Продевают запястья в крыла.
И, покорно тогда затихая,
Свой полет отдаляя во сне,
Чует сердце, что бьется, вздыхая,
После плача и счастья вдвойне.
ЛИЛОВЫЙ КАМЕНЬ
I. «Понапрасну рядом ходишь…»
Понапрасну рядом ходишь,
Понапрасну устаешь,
Глаз печальных не отводишь
И покоя не даешь.
Камень розово-лиловый,
Аметистовый,
На рубашечке на новой,
На батистовой.
Этот камень утишает
Жар любовного огня,
Это камень утешает
Нелюбимую, меня.
Из персидской из сирени
Розовато-голубой
Пало счастье на колени,
Счастье выпало с тобой.
Только счастье не досталось,
Сколько счастья ни ждала,
А уж как бы целовалась,
Как бы вечером ждала.
Не досталось, почему бы?
Не досталось, а кому
Эти брови, эти губы,
Да в девичьем терему?..
Проходи с обманным словом,
Хоть насвистывай,
Камень холоден лиловый,
Аметистовый.
Понапрасну устаешь,
Глаз печальных не отводишь
И покоя не даешь.
Камень розово-лиловый,
Аметистовый,
На рубашечке на новой,
На батистовой.
Этот камень утишает
Жар любовного огня,
Это камень утешает
Нелюбимую, меня.
Из персидской из сирени
Розовато-голубой
Пало счастье на колени,
Счастье выпало с тобой.
Только счастье не досталось,
Сколько счастья ни ждала,
А уж как бы целовалась,
Как бы вечером ждала.
Не досталось, почему бы?
Не досталось, а кому
Эти брови, эти губы,
Да в девичьем терему?..
Проходи с обманным словом,
Хоть насвистывай,
Камень холоден лиловый,
Аметистовый.
II. «Иссушил, измучил взглядом…»
Иссушил, измучил взглядом,
Только я была слепой.
Проходил со мною рядом,
Только разною тропой.
Не со мною благосклонный
Благосклонным будет вновь,
Картой розовой, червонной
Для разлучницы — любовь.
Так оставь меня до срока,
До того, как подойду,
И сама я черноока,
Уродилась на беду…
Угасить ли мне обновой
Аметистовой
Жар последний, жар суровый —
Жар неистовый?
Только я была слепой.
Проходил со мною рядом,
Только разною тропой.
Не со мною благосклонный
Благосклонным будет вновь,
Картой розовой, червонной
Для разлучницы — любовь.
Так оставь меня до срока,
До того, как подойду,
И сама я черноока,
Уродилась на беду…
Угасить ли мне обновой
Аметистовой
Жар последний, жар суровый —
Жар неистовый?
«Серебряному горлу подражай…»
Серебряному горлу подражай,
Что в небо запрокинуто и плачет.
Давно остыл в амбарах урожай,
И всюду заколачивают дачи.
А журавли летят, и угловой
Скликается с другими вожаками,
Скликается с последней синевой,
С моими утомленными руками.
И замыкая занесенный клин,
Я только летней памяти отвечу:
Печаль сама уже течет навстречу,
Ты не страшись и голову закинь.
Что в небо запрокинуто и плачет.
Давно остыл в амбарах урожай,
И всюду заколачивают дачи.
А журавли летят, и угловой
Скликается с другими вожаками,
Скликается с последней синевой,
С моими утомленными руками.
И замыкая занесенный клин,
Я только летней памяти отвечу:
Печаль сама уже течет навстречу,
Ты не страшись и голову закинь.
«Уже твой лик неповторим…»
Уже твой лик неповторим,
Там черный ангел тронул воды,
Легко отсчитываю годы,
О сколько лет, о сколько зим…
Стояла ночь… Но нет, ее
Уже не помню и не знаю,
Глаза твои, лицо твое
Уже часами вспоминаю.
Неуловимые черты
Мутятся, их заносит илом.
И ангел приникает к жилам,
К последним снам, к последним силам,
И с ними исчезаешь ты…
Там черный ангел тронул воды,
Легко отсчитываю годы,
О сколько лет, о сколько зим…
Стояла ночь… Но нет, ее
Уже не помню и не знаю,
Глаза твои, лицо твое
Уже часами вспоминаю.
Неуловимые черты
Мутятся, их заносит илом.
И ангел приникает к жилам,
К последним снам, к последним силам,
И с ними исчезаешь ты…
«Еще вести покорный стих…»
Еще вести покорный стих
Перо привычно продолжало,
Но было творческое жало
Изъято из стихов моих.
Перо привычно продолжало,
Но было творческое жало
Изъято из стихов моих.
И сколько месяцев прошло —
Заклятые свершились сроки.
Уже не ранящие строки
К руке слетали тяжело.
Заклятые свершились сроки.
Уже не ранящие строки
К руке слетали тяжело.
И крыльев мутную слюду
Легко ломая за игрою,
Не знали, что душа порою
Уже предчувствует беду.
Легко ломая за игрою,
Не знали, что душа порою
Уже предчувствует беду.
И на таинственной черте,
Уже не поднимая взгляда,
Слабеет от чужого яда
И видит сны о немоте…
Уже не поднимая взгляда,
Слабеет от чужого яда
И видит сны о немоте…
«Был страшен миг последней немотой…»
Был страшен миг последней немотой
Перед грозой. Клубилось, трепетало
И застывало снова за чертой,
Где молнии уже вильнуло жало,
Где старый дом, стоявший в тупике,
Впервые озаренный — словно сдвинут.
Где все карнизы голуби покинут,
Где вырос флаг на явленном древке.
И полоснуло грохоту навстречу
По воздуху над тучами в разбег,
По пригородам падал снег
С фруктовых гор, не охлаждая сечу.
Но вот смотри, за первой прядью прядь
Дождя легчайшего и теплого, льняного
Уже из форточки перебирать,
Хотя и страшно, но совсем немного.
Внизу мутится улица? канал?
Мелькают тучи, на глазах скудея…
За этот миг наш кактус расцветал
Быстрей, чем под ладонью чудодея.
Перед грозой. Клубилось, трепетало
И застывало снова за чертой,
Где молнии уже вильнуло жало,
Где старый дом, стоявший в тупике,
Впервые озаренный — словно сдвинут.
Где все карнизы голуби покинут,
Где вырос флаг на явленном древке.
И полоснуло грохоту навстречу
По воздуху над тучами в разбег,
По пригородам падал снег
С фруктовых гор, не охлаждая сечу.
Но вот смотри, за первой прядью прядь
Дождя легчайшего и теплого, льняного
Уже из форточки перебирать,
Хотя и страшно, но совсем немного.
Внизу мутится улица? канал?
Мелькают тучи, на глазах скудея…
За этот миг наш кактус расцветал
Быстрей, чем под ладонью чудодея.
«Возвращайся в пятый раз и сотый…»
А в Библии красный кленовый лист.
А. Ахматова (2-й вариант)
Возвращайся в пятый раз и сотый.
Знаю я, тебе не надо знать,
Что прошу с печальною охотой,
Что приму с надеждою опять.
Звезды с неба падают и вянут,
По пути теряют стебельки…
Кто восстанет? Для чего восстанут?
Спи, мой ангел, ночи — коротки.
А наутро разберешься сразу,
Для чего вернулся и к кому,
Спи, мой ангел, сине-кареглазый,
Я тебя нарочно не пойму.
Но прощу, конечно, и поверю
И, тихонько окна заслонив,
Подберу серебряные перья
С пола в книги, песни заложив.
Знаю я, тебе не надо знать,
Что прошу с печальною охотой,
Что приму с надеждою опять.
Звезды с неба падают и вянут,
По пути теряют стебельки…
Кто восстанет? Для чего восстанут?
Спи, мой ангел, ночи — коротки.
А наутро разберешься сразу,
Для чего вернулся и к кому,
Спи, мой ангел, сине-кареглазый,
Я тебя нарочно не пойму.
Но прощу, конечно, и поверю
И, тихонько окна заслонив,
Подберу серебряные перья
С пола в книги, песни заложив.
«Теченье городской реки…»
Теченье городской реки,
такие скользкие перила
и две протянутых руки
уже без воли и без силы —
благословляющие так
души последнее биенье,
воспоминанье и забвенье,
и сон камней, и синий мрак,
и тишину, и высоту.
И звезды, что тяжеловаты,
вдруг приближаются к мосту
и обрываются куда-то, —
с прозрачным звоном и огнем,
легко сжирающим пространство,
тоску свою и постоянство,
свой дальний край, свой отчим дом…
такие скользкие перила
и две протянутых руки
уже без воли и без силы —
благословляющие так
души последнее биенье,
воспоминанье и забвенье,
и сон камней, и синий мрак,
и тишину, и высоту.
И звезды, что тяжеловаты,
вдруг приближаются к мосту
и обрываются куда-то, —
с прозрачным звоном и огнем,
легко сжирающим пространство,
тоску свою и постоянство,
свой дальний край, свой отчим дом…
«На севере венки из жести…»
На севере венки из жести,
а здесь живые белые венки,
влюбленные не умирают вместе,
разведены две правые руки.
а здесь живые белые венки,
влюбленные не умирают вместе,
разведены две правые руки.
На севере тоскует лебедь
и смотрит в небо с птичьего двора,
легко очерчен треугольник в небе,
но ты один не вылетел вчера.
и смотрит в небо с птичьего двора,
легко очерчен треугольник в небе,
но ты один не вылетел вчера.
Разлука простирается без края,
томится мертвый на осеннем льду,
летит живой и достигает рая
и ждет его в безветренном саду.
томится мертвый на осеннем льду,
летит живой и достигает рая
и ждет его в безветренном саду.
За облаками в перекрестном шуме
попарно — крылья и рука с рукой.
Не жди меня, твой друг сегодня умер
И обойден небесною тоской.
попарно — крылья и рука с рукой.
Не жди меня, твой друг сегодня умер
И обойден небесною тоской.
ДЕТСКАЯ КНИГА
I. «Звон стекла, дуновение шторы…»
Звон стекла, дуновение шторы,
Шорох шепота на крыльце.
Прямо в окна вползают воры
С полумаскою на лице.
И уже на ногах вериги, —
«Мы безжалостно заберем
Ваших кукол и Ваши книги,
Даже плюшевый Ваш альбом…»
Безошибочно, в лунном свете,
Тот, кто стройный и впереди,
Голубой медальон заметил
Под оборкою на груди.
«Вы влюбляетесь слишком рано
(Створки отперты без труда),
Бойтесь верности и обмана,
Бойтесь памяти навсегда».
В черном бархате полумаски
Холодны, тяжелы глаза:
«Вы читаете на ночь сказки
Перед зеркалом, стрекоза,
И уже полюбить решая,
Словно сердцу пятнадцать лет,
Вы мечтаете, как большая,
И страдаете, как поэт».
Но покорны, прозрачны руки
От ладони и до плеча, —
И описаны эти муки
В басне «Бабочка и свеча»…
Шорох шепота на крыльце.
Прямо в окна вползают воры
С полумаскою на лице.
И уже на ногах вериги, —
«Мы безжалостно заберем
Ваших кукол и Ваши книги,
Даже плюшевый Ваш альбом…»
Безошибочно, в лунном свете,
Тот, кто стройный и впереди,
Голубой медальон заметил
Под оборкою на груди.
«Вы влюбляетесь слишком рано
(Створки отперты без труда),
Бойтесь верности и обмана,
Бойтесь памяти навсегда».
В черном бархате полумаски
Холодны, тяжелы глаза:
«Вы читаете на ночь сказки
Перед зеркалом, стрекоза,
И уже полюбить решая,
Словно сердцу пятнадцать лет,
Вы мечтаете, как большая,
И страдаете, как поэт».
Но покорны, прозрачны руки
От ладони и до плеча, —
И описаны эти муки
В басне «Бабочка и свеча»…
Забывая найденный мячик
И оборванный медальон,
Нежный голос наутро плачет
И в стихах вспоминает сон.
И оборванный медальон,
Нежный голос наутро плачет
И в стихах вспоминает сон.
II. «От слов твоих, от памяти моей…»
От слов твоих, от памяти моей
И от почти такого же апреля
Опять поет забытый соловей
И близится пасхальная неделя.
И от почти такого же апреля
Опять поет забытый соловей
И близится пасхальная неделя.
Но вот встает в какой-то полумгле
И призраками — праздничные лица,
Цветы сияют мутно на столе,
А соловей — как заводная птица.
И призраками — праздничные лица,
Цветы сияют мутно на столе,
А соловей — как заводная птица.
Он так поет, что плачет богдыхан
В истрепанном собраньи Андерсена.
— Хочу того… — Но тяжелей туман,
И дальше север, и слышнее Сена.
В истрепанном собраньи Андерсена.
— Хочу того… — Но тяжелей туман,
И дальше север, и слышнее Сена.
И девочка, под заводную трель,
Боится так, как прежде не боялась,
Сказать тебе, что и сейчас апрель,
Что с нами память, кажется, осталась,
Боится так, как прежде не боялась,
Сказать тебе, что и сейчас апрель,
Что с нами память, кажется, осталась,
Что можно бы попробовать еще.
Но вот она уже сама не верит,
Хоть соловей садится на плечо,
И щелкает, и нежно лицемерит…
Но вот она уже сама не верит,
Хоть соловей садится на плечо,
И щелкает, и нежно лицемерит…
И дождь идет без запаха дождя,
Без шелеста, стекая с переплета,
Где спят герои, руки разведя,
Как для объятья или для полета.
Без шелеста, стекая с переплета,
Где спят герои, руки разведя,
Как для объятья или для полета.
ВЕСНА
О, как слаба, о, как нежна,
О, как скучна и нежеланна
Встает прохладная весна
Из-за февральского фонтана.
И ей подчищенный тритон
Трубит заученную встречу,
Садовник — хилого предтечу —
Пестует зябнущий бутон.
И в рыжем пиджаке плебей
Стоит, нацелясь аппаратом, —
Богиня с профилем носатым
Ему позирует с аллей.
Но эта встреча не для мук…
В траве потягиваясь прелой,
Амур натягивает лук
И в землю выпускает стрелы.
О, как скучна и нежеланна
Встает прохладная весна
Из-за февральского фонтана.
И ей подчищенный тритон
Трубит заученную встречу,
Садовник — хилого предтечу —
Пестует зябнущий бутон.
И в рыжем пиджаке плебей
Стоит, нацелясь аппаратом, —
Богиня с профилем носатым
Ему позирует с аллей.
Но эта встреча не для мук…
В траве потягиваясь прелой,
Амур натягивает лук
И в землю выпускает стрелы.
«Не черна моя совесть, а только мутна…»
Не черна моя совесть, а только мутна.
Целый месяц в окне не вставала луна.
В тишине, в темноте наступала весна.
И томила она, и звала у окна.
Целый месяц в окне не вставала луна.
В тишине, в темноте наступала весна.
И томила она, и звала у окна.
— Умирай, наступила для смерти пора.
Как туманны утра и душны вечера,
Не вздыхай, не гори, не зови, не дрожи,
Только веки сомкни, только руки сложи,
Как туманны утра и душны вечера,
Не вздыхай, не гори, не зови, не дрожи,
Только веки сомкни, только руки сложи,
Только жить перестань… А покой недалек.
Жестяные цветы от весны на порог,
Позумент — у плеча и парча — на груди,
Только ты не вставай, только ты не гляди…
Розовая глина легка и суха,
Далеко до луны, высоко до греха.
Жестяные цветы от весны на порог,
Позумент — у плеча и парча — на груди,
Только ты не вставай, только ты не гляди…
Розовая глина легка и суха,
Далеко до луны, высоко до греха.
«Боже мой, печалиться не надо…»
Боже мой, печалиться не надо,
Этот день — спокоен и хорош.
На дорожку маленького сада
Золотая набегает рожь.
Чайных роз измяты сердцевинки,
Лепестки, как дамские платки,
Из-за них погибнут в поединке
Вечером зелёные жуки.
На мосту почти прогнили доски,
И перила так легки, легки,
Поправляй же локоны причёски,
Становись, взлетая, на носки.
И никто, наверно, не заметил,
Как я пела, огибая дом,
И как, словно спущенные петли,
Тень моя рассыпалась дождём.
Как недолго, чувствуя тревогу,
Голос мой срывался и дрожал,
Но никто не вышел на дорогу,
На земле меня не удержал.
Этот день — спокоен и хорош.
На дорожку маленького сада
Золотая набегает рожь.
Чайных роз измяты сердцевинки,
Лепестки, как дамские платки,
Из-за них погибнут в поединке
Вечером зелёные жуки.
На мосту почти прогнили доски,
И перила так легки, легки,
Поправляй же локоны причёски,
Становись, взлетая, на носки.
И никто, наверно, не заметил,
Как я пела, огибая дом,
И как, словно спущенные петли,
Тень моя рассыпалась дождём.
Как недолго, чувствуя тревогу,
Голос мой срывался и дрожал,
Но никто не вышел на дорогу,
На земле меня не удержал.
«Первая печаль в степи дорожной…»
Первая печаль в степи дорожной
Васильком далеким расцвела.
Я сорвать хотела: можно? Можно?
Но карета мимо проплыла.
И в квадратной комнатке кареты
Я рыдала, кажется, — часы,
Бледной девочкой росла за это
И ждала показанной красы:
Синих платьев бальных и душистых
Или чьих-то ангельских очей.
Только было в небе — пусто, мглисто
Всех дорожных тысячу ночей.
И так скучно было в этой ровной,
Чуть дрожащей в мареве степи,
Звезды взоров так еще — условны,
Что в слезах себя не ослепи
До поры, пока назад в карете
Ты поедешь той же колеей,
И столетний василек заметит
Твой призыв настойчивый и злой.
И к обочине стеблем змеиным
Проползет и в руку упадет:
Что так поздно?
Васильком далеким расцвела.
Я сорвать хотела: можно? Можно?
Но карета мимо проплыла.
И в квадратной комнатке кареты
Я рыдала, кажется, — часы,
Бледной девочкой росла за это
И ждала показанной красы:
Синих платьев бальных и душистых
Или чьих-то ангельских очей.
Только было в небе — пусто, мглисто
Всех дорожных тысячу ночей.
И так скучно было в этой ровной,
Чуть дрожащей в мареве степи,
Звезды взоров так еще — условны,
Что в слезах себя не ослепи
До поры, пока назад в карете
Ты поедешь той же колеей,
И столетний василек заметит
Твой призыв настойчивый и злой.
И к обочине стеблем змеиным
Проползет и в руку упадет:
Что так поздно?
«Лежи во льду, усни во льду…»
Лежи во льду, усни во льду,
Я светлый голос украду,
И с той поры, что он угас,
Я запою, как в первый раз.
Во льду — нетленна красота,
И тесно сомкнуты уста,
А от ресниц ложится тень
И день и ночь, и ночь и день.
А я пою, и голос твой,
Как прежде, светлый и живой.
Прекрасный падший херувим
Легко становится — моим.
На этот голос как не встать?
Но нет, во льду — спокойно спать.
Во льду нетленна красота,
А ты — всё тот, а я — не та.
Я светлый голос украду,
И с той поры, что он угас,
Я запою, как в первый раз.
Во льду — нетленна красота,
И тесно сомкнуты уста,
А от ресниц ложится тень
И день и ночь, и ночь и день.
А я пою, и голос твой,
Как прежде, светлый и живой.
Прекрасный падший херувим
Легко становится — моим.
На этот голос как не встать?
Но нет, во льду — спокойно спать.
Во льду нетленна красота,
А ты — всё тот, а я — не та.
«Всё к сроку — первые стихи…»
«Всё к сроку — первые стихи,
В бреду слетевшее объятье,
И эти бледные духи,
И ослепительное платье.
Всё к сроку. Но пропущен срок,
И в белых путаясь воланах,
Ты смотришь на седой висок
В стенах лучистых и стеклянных.
И с мертвым холодом в крови,
Такие завивая пряди,
Ты пишешь что-то о любви
В своей линованной тетради.
Всё о любви. Девичий сон
Уже не сладок и не страшен…
Но даже твой предсмертный стон
Любовной мукой приукрашен.»
В бреду слетевшее объятье,
И эти бледные духи,
И ослепительное платье.
Всё к сроку. Но пропущен срок,
И в белых путаясь воланах,
Ты смотришь на седой висок
В стенах лучистых и стеклянных.
И с мертвым холодом в крови,
Такие завивая пряди,
Ты пишешь что-то о любви
В своей линованной тетради.
Всё о любви. Девичий сон
Уже не сладок и не страшен…
Но даже твой предсмертный стон
Любовной мукой приукрашен.»
«Две каменных ладони из-под плеч…»
Две каменных ладони из-под плеч
Твоих навеки лягут и застынут,
Их поцелуи с глаз не отодвинут,
Тебе — не встать и света не сберечь.
Но вспомни, вспомни, как порой сама
Пылающие веки прижимала,
Чтоб видеть то, что ты припоминала,
Что возвратить могла такая тьма.
Как — жгло ресницы небывалым даром, —
Росли цветы и таяли в огне,
Но ты ждала, и ты томилась даром —
Была — легка ладонь на простыне.
Так жди теперь. И эта тьма сгустится
До той, что ты, быть может, не ждала,
И где, раскинув два больших крыла,
Уже летит не ангел и не птица.
Твоих навеки лягут и застынут,
Их поцелуи с глаз не отодвинут,
Тебе — не встать и света не сберечь.
Но вспомни, вспомни, как порой сама
Пылающие веки прижимала,
Чтоб видеть то, что ты припоминала,
Что возвратить могла такая тьма.
Как — жгло ресницы небывалым даром, —
Росли цветы и таяли в огне,
Но ты ждала, и ты томилась даром —
Была — легка ладонь на простыне.
Так жди теперь. И эта тьма сгустится
До той, что ты, быть может, не ждала,
И где, раскинув два больших крыла,
Уже летит не ангел и не птица.
«Это к слову пришлось в разговоре…»
А. Штейгеру
Это к слову пришлось в разговоре
О любви, — и я снова пою
О тебе, о беспомощном взоре
В гимназическом нашем раю.
Где трубили сигналы на ужин,
Не архангелы ли на холме?
Проводник и сегодня не нужен,
Мы слетаем навстречу зиме.
И у домика, где дортуары,
В прежней позе стоим у крыльца —
Вечный очерк классической пары —
Два печальных и детских лица.
«О, Ромео!.. — и плачет Джульетта: —
О, Ромео, что будет весной?»
За апрелем: разлука и лето, —
Ты еще до сих пор не со мной…
И на мраморных плитах гробницы
Мальчик бьется, боясь умереть.
А надежда листает страницы
И по памяти пробует петь.
О любви, — и я снова пою
О тебе, о беспомощном взоре
В гимназическом нашем раю.
Где трубили сигналы на ужин,
Не архангелы ли на холме?
Проводник и сегодня не нужен,
Мы слетаем навстречу зиме.
И у домика, где дортуары,
В прежней позе стоим у крыльца —
Вечный очерк классической пары —
Два печальных и детских лица.
«О, Ромео!.. — и плачет Джульетта: —
О, Ромео, что будет весной?»
За апрелем: разлука и лето, —
Ты еще до сих пор не со мной…
И на мраморных плитах гробницы
Мальчик бьется, боясь умереть.
А надежда листает страницы
И по памяти пробует петь.
«Чем дальше будет расстоянье…»
Чем дальше будет расстоянье,
Тем зов слышней через года.
Над городом стоит сиянье,
И в снежных хлопьях провода.
Кружится сажа, и под насыпь
Вагоны падают легко.
Но с каждым мигом, с каждым часом
До звезд все так же далеко.
Над морем светлым, над горами
Лучи звучат, как водопад,
И вечерами, и утрами
Ты слышишь зов: вернись назад.
Тем зов слышней через года.
Над городом стоит сиянье,
И в снежных хлопьях провода.
Кружится сажа, и под насыпь
Вагоны падают легко.
Но с каждым мигом, с каждым часом
До звезд все так же далеко.
Над морем светлым, над горами
Лучи звучат, как водопад,
И вечерами, и утрами
Ты слышишь зов: вернись назад.
«Над первой тишиной вторая тишина…»
Над первой тишиной вторая тишина,
И призрак за окном далекого окна,
Мелькает над рукой тончайшая рука,
Под мертвою строкой — поющая строка.
И призрак за окном далекого окна,
Мелькает над рукой тончайшая рука,
Под мертвою строкой — поющая строка.
«Со всею преданностью старой…»
Со всею преданностью старой,
Во власти отзвучавших слов,
Я выхожу на зов гитары,
Высоко гребни заколов.
Ступив с четвертого балкона,
Сорвав ограды кружева,
Я жду улыбки и поклона
И веры в то, что я жива.
Но смутен разум Дом Жуана,
Привычно струнами звеня.
Он скажет мраку: Донна Анна,
И отстранит легко меня.
От грез очнуться слабой Анне
Трудней, чем мне от вечных снов.
Она — жива, она не встанет,
Не выйдет, гребень заколов.
Как перепуганная птица,
Забилась под сердечный стук,
И даже ей во сне не мнится:
Безумный сад, безумный друг.
Во власти отзвучавших слов,
Я выхожу на зов гитары,
Высоко гребни заколов.
Ступив с четвертого балкона,
Сорвав ограды кружева,
Я жду улыбки и поклона
И веры в то, что я жива.
Но смутен разум Дом Жуана,
Привычно струнами звеня.
Он скажет мраку: Донна Анна,
И отстранит легко меня.
От грез очнуться слабой Анне
Трудней, чем мне от вечных снов.
Она — жива, она не встанет,
Не выйдет, гребень заколов.
Как перепуганная птица,
Забилась под сердечный стук,
И даже ей во сне не мнится:
Безумный сад, безумный друг.
«Из-под каждого шага растет лебеда…»
Из-под каждого шага растет лебеда,
А бурьян из оврага не знает стыда.
Видишь, сорной травою мир мой зарос,
А дышу синевою и тысячью роз.
За высокой оградой — расчищен цветник, —
Мне чужого не надо — мир мой велик.
Эти розы — из воска и из стекла.
Золотая повозка к дверям подплыла.
Выезжай за ограду, я встречу тебя,
Не щадя, так, как надо, но только любя.
Обвивают колеса мои лопухи.
Жалят злобные осы: слова и стихи.
Выходи на дорогу, тревогу уймешь,
Заведу не в берлогу и выну не нож.
Вылезай же, голубчик! Коня под уздцы!
Был здесь намедни купчик, беднее, чем ты.
Он в овраге скончался, корягой прикрыт.
Он к тебе не стучался в серебряный щит.
Здесь два мира скрестились, любезный сосед,
Здесь немало постились за тысячу лет.
Заключим мировую. Здоровье твое!
Хочешь розу живую в жилище свое?
А бурьян из оврага не знает стыда.
Видишь, сорной травою мир мой зарос,
А дышу синевою и тысячью роз.
За высокой оградой — расчищен цветник, —
Мне чужого не надо — мир мой велик.
Эти розы — из воска и из стекла.
Золотая повозка к дверям подплыла.
Выезжай за ограду, я встречу тебя,
Не щадя, так, как надо, но только любя.
Обвивают колеса мои лопухи.
Жалят злобные осы: слова и стихи.
Выходи на дорогу, тревогу уймешь,
Заведу не в берлогу и выну не нож.
Вылезай же, голубчик! Коня под уздцы!
Был здесь намедни купчик, беднее, чем ты.
Он в овраге скончался, корягой прикрыт.
Он к тебе не стучался в серебряный щит.
Здесь два мира скрестились, любезный сосед,
Здесь немало постились за тысячу лет.
Заключим мировую. Здоровье твое!
Хочешь розу живую в жилище свое?
«Барокко лебедем изогнуто вокруг…»
Барокко лебедем изогнуто вокруг,
Фонтаны и мосты, порталы, крыши.
И серый ангел (крылья — полукруг)
Пищит спокойно из глубокой ниши.
Фонтаны и мосты, порталы, крыши.
И серый ангел (крылья — полукруг)
Пищит спокойно из глубокой ниши.
Он каменным давно для мира стал,
Покрылись крылья легкой паутиной.
Прошли века, и ангел перестал
Молиться над кипящею плотиной.
Покрылись крылья легкой паутиной.
Прошли века, и ангел перестал
Молиться над кипящею плотиной.
На площади, за сгорбленным мостом
Кружатся камни под моей ногою.
— Вы думаете вовсе не о том,
Я Вас хотел бы увидать другою. —
Кружатся камни под моей ногою.
— Вы думаете вовсе не о том,
Я Вас хотел бы увидать другою. —
И каменная тяжкая рука
Касается беспомощной ладони.
К тебе плывут надежда и тоска,
Но кто тебя еще надеждой тронет?
Касается беспомощной ладони.
К тебе плывут надежда и тоска,
Но кто тебя еще надеждой тронет?
«Белая гребеночка, волоса, как лен…»
Белая гребеночка, волоса, как лен.
Не пришла девчоночка, не дождался он.
А казалось к празднику, вправду был хорош. —
Пьяному проказнику подвернулся нож.
Всё стоял у зеркала и не узнавал.
Жизнь тебя коверкала, била наповал,
Для чего же лучшую радость ты убил?
Как тебя ни мучила, мил ей кровно был.
Горлышко закинулось, слабо полоснул,
Только запрокинулась на высокий стул.
Только веки вскинула, кровью изошла,
Навсегда покинула, навсегда ушла.
Золотые волосы даром расчесал,
Не услышишь голоса из твоих зеркал.
Белая гребеночка, зубчики — остры.
Нет твоей девчоночки, нет твоей сестры.
Не пришла девчоночка, не дождался он.
А казалось к празднику, вправду был хорош. —
Пьяному проказнику подвернулся нож.
Всё стоял у зеркала и не узнавал.
Жизнь тебя коверкала, била наповал,
Для чего же лучшую радость ты убил?
Как тебя ни мучила, мил ей кровно был.
Горлышко закинулось, слабо полоснул,
Только запрокинулась на высокий стул.
Только веки вскинула, кровью изошла,
Навсегда покинула, навсегда ушла.
Золотые волосы даром расчесал,
Не услышишь голоса из твоих зеркал.
Белая гребеночка, зубчики — остры.
Нет твоей девчоночки, нет твоей сестры.
«Суженый, ряженый…»
Суженый, ряженый,
Кудри напомажены,
Бел платочек на груди,
Если хочешь — приходи.
А не хочешь, что морочишь,
Зубы волчьи даром точишь?
Ночку темную просрочишь —
Ночка темная — тепла.
Хороши льняные косы
У девчонки, у курносой,
Шея нежная — бела.
Хороша, медова речь,
Только рядом скучно лечь.
Поворкуешь, затоскуешь,
Замилуешь и минуешь
Светлый дом и тихий сад
И воротишься назад.
Да назад не ходит солнце,
Да прихлопнуто оконце,
И суженая жена
Весела и неверна.
Кудри напомажены,
Бел платочек на груди,
Если хочешь — приходи.
А не хочешь, что морочишь,
Зубы волчьи даром точишь?
Ночку темную просрочишь —
Ночка темная — тепла.
Хороши льняные косы
У девчонки, у курносой,
Шея нежная — бела.
Хороша, медова речь,
Только рядом скучно лечь.
Поворкуешь, затоскуешь,
Замилуешь и минуешь
Светлый дом и тихий сад
И воротишься назад.
Да назад не ходит солнце,
Да прихлопнуто оконце,
И суженая жена
Весела и неверна.
«Я говорю себе: не требуй…»
Я говорю себе: не требуй,
Я говорю себе: смирись,
Ведь знаю я — над черным небом
Стоит совсем иная высь,
Куда не залетит Гагарин,
Быть может, Лермонтов бывал,
Где дух, который всем подарен,
На Бога детски восставал,
Где отражаются картины,
Стихи, и музыка, и зов,
Как будто блеск воды раскинув,
Стоит блаженный Петергоф.
И, как фонтаны, бьются души,
Стремясь повыше залететь.
Ну, вот, смирись. Ну, вот, послушай:
Ты не должна дерзать и сметь.
Ведь вокруг тебя иное.
Двойник, ликуй, — нас снова двое.
(И водомет и водоем.)
Мы снова, наконец, вдвоем.
Я говорю себе: смирись,
Ведь знаю я — над черным небом
Стоит совсем иная высь,
Куда не залетит Гагарин,
Быть может, Лермонтов бывал,
Где дух, который всем подарен,
На Бога детски восставал,
Где отражаются картины,
Стихи, и музыка, и зов,
Как будто блеск воды раскинув,
Стоит блаженный Петергоф.
И, как фонтаны, бьются души,
Стремясь повыше залететь.
Ну, вот, смирись. Ну, вот, послушай:
Ты не должна дерзать и сметь.
Ведь вокруг тебя иное.
Двойник, ликуй, — нас снова двое.
(И водомет и водоем.)
Мы снова, наконец, вдвоем.
НОЧЬ В РАЮ
Задыхается сердце от счастья,
И сегодня тебя утоляя,
Для других на неравные части
Разделилась покорно земля.
И еще не остывшие плечи
Расправляя в последнем бреду,
Ты на звонкий торопишься вечер,
На гулянье в соседнем саду.
И веселые гроздья пугая,
Залетевших к ограде шаров,
Ты слетишь в этот мир попугаев,
Каруселей и белых шатров.
Только ангелы скроют брезентом,
До зари охраняя с трудом,
Эти крылья из позументов,
Это сердце, как пряничный дом.
Пусть стучатся влюбленные души,
Пусть зовут золотую мишень, —
На земле из зеленого плюша
Расцвела жестяная сирень.
Полотняные дышат фиалки,
И, встречая беспомощный взгляд,
Лишь тебе непривычно гадалки
Ранним утром отъезд посулят…
Гороскопы и попугаи
Подтвердят на листках и руке
Голубую заоблачность рая
На востоке, невдалеке.
Ведь путей тебе не отрежут,
Пусть на улицах стало светло,
Пусть на белой арене манежа
Невзначай отвязалось крыло…
Шелестят лотерейные гребни,
В лабиринте — потерянный путь,
И под выстрелы розовый лебедь
Подставляет картонную грудь…
Где тончайшие папильотки
Настоящая сбросит сирень,
Городская толпа у решетки
Рукоплещет, встречая мишень
И прощаясь и обрывая
Серпантин с холодеющих рук,
Ты обманутой выйдешь из рая
Сквозь бумажный натянутый круг…
И сегодня тебя утоляя,
Для других на неравные части
Разделилась покорно земля.
И еще не остывшие плечи
Расправляя в последнем бреду,
Ты на звонкий торопишься вечер,
На гулянье в соседнем саду.
И веселые гроздья пугая,
Залетевших к ограде шаров,
Ты слетишь в этот мир попугаев,
Каруселей и белых шатров.
Только ангелы скроют брезентом,
До зари охраняя с трудом,
Эти крылья из позументов,
Это сердце, как пряничный дом.
Пусть стучатся влюбленные души,
Пусть зовут золотую мишень, —
На земле из зеленого плюша
Расцвела жестяная сирень.
Полотняные дышат фиалки,
И, встречая беспомощный взгляд,
Лишь тебе непривычно гадалки
Ранним утром отъезд посулят…
Гороскопы и попугаи
Подтвердят на листках и руке
Голубую заоблачность рая
На востоке, невдалеке.
Ведь путей тебе не отрежут,
Пусть на улицах стало светло,
Пусть на белой арене манежа
Невзначай отвязалось крыло…
Шелестят лотерейные гребни,
В лабиринте — потерянный путь,
И под выстрелы розовый лебедь
Подставляет картонную грудь…
Где тончайшие папильотки
Настоящая сбросит сирень,
Городская толпа у решетки
Рукоплещет, встречая мишень
И прощаясь и обрывая
Серпантин с холодеющих рук,
Ты обманутой выйдешь из рая
Сквозь бумажный натянутый круг…
ПОСЛЕ ЛЮБВИ
Узнавая, что некуда деться,
Этой ночью в покинутый сад
Темно-красное мертвое сердце
Упадет, холодея, назад…
И в корнях засыхающих крыльев,
У ключицы, почуяв тепло,
Бросит ворохом розовых лилий
На подушки живое крыло,
Всею кровью втекая из глуби
В шелест крепнущий и глухой,
Исчезая в серебряных клубнях
Розоватою шелухой…
И распахиваясь за дверью,
Забывая недавний страх,
Отряхнет незаметно перья
Этот легкий влюбленный прах…
И пускай тяжелеют плечи,
И ладони легли на грудь,
Мне уже никто не перечит —
Я лечу, узнавая путь.
Этой ночью в покинутый сад
Темно-красное мертвое сердце
Упадет, холодея, назад…
И в корнях засыхающих крыльев,
У ключицы, почуяв тепло,
Бросит ворохом розовых лилий
На подушки живое крыло,
Всею кровью втекая из глуби
В шелест крепнущий и глухой,
Исчезая в серебряных клубнях
Розоватою шелухой…
И распахиваясь за дверью,
Забывая недавний страх,
Отряхнет незаметно перья
Этот легкий влюбленный прах…
И пускай тяжелеют плечи,
И ладони легли на грудь,
Мне уже никто не перечит —
Я лечу, узнавая путь.
ЗОЛУШКА
В полосатом больничном халате
Пляшет снова она на балу,
Словно в розовом вышитом платье,
Перейдя голубую золу.
Сандрильона, как ты огрубела,
Обозлилась и заждалась,
Но опять забывает тело
Все на свете и помнит пляс.
Ты встаешь и, уже не щурясь —
Морщась, плача, скрививши рот,
В лунном тюле, в звездном ажуре
Открываешь одна гавот.
В этом зале, где музыка — сверху,
Словно роспись, поет с потолка,
Лишь пожатью, браслету и меху
Доверяет нагая рука.
В этом зале, где сводные сестры
Незаметно поблекли у стен,
Наконец объясняется просто
Одиночество, ужас и плен.
В коридорах поет перестарок,
За решетку схватилась рука.
— Нежный принц, оставляю подарок:
Два ковровых своих башмака. —
И под топот настойчивый крысий,
И под тыквенный стук гробовой,
Кто услышит смятенье и выстрел
Как чудесной твоею судьбой?..
Пляшет снова она на балу,
Словно в розовом вышитом платье,
Перейдя голубую золу.
Сандрильона, как ты огрубела,
Обозлилась и заждалась,
Но опять забывает тело
Все на свете и помнит пляс.
Ты встаешь и, уже не щурясь —
Морщась, плача, скрививши рот,
В лунном тюле, в звездном ажуре
Открываешь одна гавот.
В этом зале, где музыка — сверху,
Словно роспись, поет с потолка,
Лишь пожатью, браслету и меху
Доверяет нагая рука.
В этом зале, где сводные сестры
Незаметно поблекли у стен,
Наконец объясняется просто
Одиночество, ужас и плен.
В коридорах поет перестарок,
За решетку схватилась рука.
— Нежный принц, оставляю подарок:
Два ковровых своих башмака. —
И под топот настойчивый крысий,
И под тыквенный стук гробовой,
Кто услышит смятенье и выстрел
Как чудесной твоею судьбой?..
