Двадцать вёсен (Kaksikymmentä suvea)
Двадцать вёсен, судьба, ты мне подарила.
О, жизнь! Плакать ли мне?
Двадцать вёсен прошли мои вовсе не мимо,
я шагаю веселая, и не во сне.
Ноша легка и стремится дорога,
будто играя, вьется немного
по нынешней этой весне.
Двадцать вёсен ты мне, судьба, подарила.
Богатство – без всяких счетов:
и тени, и свет, и ветры – все было,
обилье бутонов – цветов.
Что с того, что бутоны не распустились,
что с того, что светлые зори покрылись
черным ужасом облаков.
Двадцать вёсен ты мне, судьба, подарила.
Если все-таки плачу я,
нет забот, это просто слеза оросила
и испарилась в огне бытия.
Ах, как мне бы в душе полегчало –
двадцать вёсен вернуть, печали б не знала.
Вернуть, никого не виня.
Ведьма (Noitanainen)
Ночи, дни – тобою, любимый, брежу.
Силы переполняют меня – чувствуешь, чувствуешь это?
Хватаю руками, короблю лицо, рву – скрежет…
Все отдам, но без тебя – как без света!
Другим отдам горы златые и философский камень,
радость, мир, счастье – пусть забирают.
Кроме малости, что меж нами. Единственное не уступлю – это ты и память!
Я сильная! – что боязливо глядишь на меня?
Не отпущу. Острыми ногтями вцепилась,
руками, ногами, зубами… прилипла, дико кляня.
Осторожно, я ведьма, не сдамся на милость!
Нет, нет! Не отстраняй. Помилуй!
Я тиха, тысячу лет безмолвье продлилось,
разум во мне душит зверя силой,
не дышу, если хочешь, замолчу, как могила.
Уходишь… В кандалы закую!.. Не смогу помешать…
Недвижна. Всматриваюсь… как слепая.
Нет тебя. Все, все выдержу – этих мучений рать.
Я ведьма. Ты ушел, но моя безграничная сила витает!
Как ты один? За моей спиною каменная стена,
хмурые деревья вокруг – мрачные и согбенные.
Я – и лес, и горы. Сила моя – спасает и хранит.
Я хищник. Как глаза зверя, мои глаза горят,
жадное дыхание хищника – остерегитесь, насмешники!
Хищник может страдать, но страдает молча и тайно –
попробуй заметить, человек, не увидишь ничего!
Я полна сил – и не напрасно:
смогу страдать, сгорбившись, молча, тысячу лет.
В этом вся я.
– Умерший, не видишь ничего!
Перевод Геннадия Михлина
***
Строитель церквей
Возвёл уже седьмую церковь я
среди лесных холмов и светлых вод,
где небо смотрит в зеркало ручья,
седьмой уже вознёсся к небу свод.
Её, как чашу, бережно из рук
я выпустил, чтобы навек отдать,
чтобы потока гул, молитвы звук
в неё вином лились – и Божья благодать.
Она стоит, как замкнутый ларец:
чужой, далёкой стала в тот же миг,
а я, её строитель и творец,
смотрю, дрожа – я понял наконец
и совершенство новое постиг:
прекрасный храм, воздвигнутый трудом
в душе моей , извечную мечту
о дне, когда органа мощный гром
нарушит гулких сводов немоту.
Семь раз, закончив труд, я так дрожал.
Семь раз, пылая, думал: вот оно!
Семь раз глазами вчуже провожал
создание, что мной завершено…
Душа, неужто в тёмной глубине
ту церковь нерождённую, немую
ты скроешь навсегда, не явишь мне?
Я ухожу – чтоб выстроить восьмую.
***
Варианты объявления о смерти
1.
Последние капли в стакане.
Что за пьянящий напиток.
Ничего не выдохлось,
ни остатков, ни выжимок.
Крепкий, нескончаемый глоток.
Жизнь, за тебя!
2.
Я жутко устала.
Смертельно устала.
Стоп.
Я прекрасно устала.
Я жизнерадостно устала.
Прикорну чуток.
Скоро проснусь.
До скорого.
И ещё несколько стихотворений в переводе Элеоноры Иоффе:
Largo (из сборника «Витраж»)
Мощные, длинные дуги над глубиною всё круче.
Молчи. Нет ничего –
лишь объятья созвучий,
только Бог, что всё создал в начале начал.
Всё остальное – бесформенный всплеск. Но над ним
мощный голос, покоен и неодолим,
вырастая, звучал.
Гнева нет. Нет даже сопротивленья.
Только глубокий звук, ровное ясное пенье:
Не отклонился ни разу он и не затих.
Гордые дуги несут его, соединяясь
там, в вышине, до границ бытия поднимаясь
медленно. Можешь увидеть их.
Неторопливо растёт исполинское зданье,
грань бытия перешло, в запредельные выси встаёт.
Нет, не бойся! Нет, взгляда не прячь своего!
Только покой. Господь не оставит того,
кому и всего мирозданья
недостаёт.
Рубашка (из сборника «Дурные сны»)
Я сшила только одну рубашку. Не очень-то умею.
Пальцы толстые, иголка больно тонкая,
а нитка скручивается в узлы и делается серой –
не знаю почему.
Следы иглы неровные,
стежки запутанные и кривые – не знаю почему.
Но издалека она смотрится мило.
Она спит сейчас там, тело её – синее и скрюченное.
Рубашка вообще-то чистая, её ведь сначала выстирали.
Она выглядит весьма мило – она, пожалуй, подойдет
Создателю: он ведь смотрит очень издалека.
Из сборника «Кричащий лес»
* * *
Отец порол сестру,
а я намазала пряник брусничным вареньем,
вкус был омерзительный.
На каждом прянике жизни –
брусничное варенье и рёв сестры.
Не то, чтобы этого нельзя было стерпеть –
отпечатков пальцев бытия,
гордо выпрямившись и усмехаясь.
Но ты всегда остаёшься неправ.
* * *
Тётя жила одна и кормила своих кукол,
их рты заплесневели и зачервивели.
Родственники вопили, воздевая руки,
кукол сожгли,
тётю свезли в богоугодное заведение.
Девочка из родни пришла навестить,
потихоньку сунула ей куколку, уместившуюся в горсти.
Тётя и куколка украдкой улыбались одинаковыми ртами
до самого конца.
Тётя и в гробу ещё улыбалась –
одна рука крепко сжата в кулак.
Из сборника «Эта наполненность, эта тяжесть»
* * *
Я вышагиваю каждый день километры
из гостиной в спальню,
из спальни в прихожую, из прихожей опять в гостиную.
Я тренирую.
Слабеющие клетки мозга
скрипящие суставы
нескончаемые воспоминания.
Это длинное путешествие,
длиною в жизнь,
но вовсе не однообразное.
На каждом круге рождается новое.
Мысли, воспоминания – вроде новых пейзажей:
горы пропасти города
и море
огромный простор
после всей тесноты.
Продолжим, что ли,
шажок и шажок.
* * *
Они садятся близко, эти любимые,
реальные, как воспоминания,
имена я уже позабыла.
Что мне теперь делать?
Смотрю на две стороны, как бог Янус.
У меня две зоны, здесь и здесь.
Вы и не догадываетесь, что за изысканный вкус,
сладость среди горечи.
Протягивайте, дети мои, пухлые ручонки:
ням-ням.
Попробуем вместе чистого этого.
Бытия.
* * *
«Встречаешься ещё с мужчинами?» – спросил он,
криво улыбаясь.
Нет, конечно,
все попадали, как шахматные фигуры, – вот так игра!
Только палки для ходьбы ещё храбрятся.
Изящно шагаем втроём.
Имею в виду: элегантно спотыкаясь.
* * *
Таращиться в тот ящик на чудищ,
раз во мне ничего не происходит?
Губы вспухают сами собой
от поцелуев, которых никто не даёт.
Играю сама с собой в прятки –
в какой щели я сейчас прячусь?
Квартира слишком знакома,
натыкаюсь в каждом углу на себя.
Какая скучная особа.
Дадим ей по морде.
* * *
Слова как перелётные птицы.
Смотрю на стаи, исчезающие за горизонтом.
Скоро стану немая, как лес.
Деревья молчат, ни шелеста,
ни щебетанья.
Чем мне теперь выразить?
Неужели я теряю свою музыку?
Слух слухом,
но ведь и нутро может петь.
Можно петь без звука
без слов
там в глубине камень, который поёт.
Сам по себе.
Не слова. Улыбку.
Крещенье
Три лилии увядают в вазе,
сто книг на полке.
Тигр на диване:
скалит зубы, смеётся.
Телик транслирует саморекламу.
Мне завтра сто лет.
Или тысяча.
Они сложены стопкой, их считаю как деньги –
чем больше, тем беднее.
Всё осыпается,
сплошное шуршание.
На Крещенье свет обнажается
до костей.
А потом?
Потом… ну.
