В сердце? Внезапно мои мысли приняли другое направление. Я словно
взглянул на себя со стороны и усомнился в себе. Мод Брустер… Я – Хэмф-
ри Ван-Вейден, которого Чарли Фэрасет окрестил “рыбой”, “бесчувственным
чудовищем”, “демоном анализа”, – влюблен! И тут же, без всякой видимой
связи, мне пришла на память маленькая заметка в биографическом справоч-
нике, и я сказал себе: “Она родилась в Кембридже, ей двадцать семь лет”.
И мысленно воскликнул: “Двадцать семь лет, и она все еще свободна и не
влюблена!” Но откуда я мог знать, что она не влюблена? Боль от внезапно
вспыхнувшей ревности подавила остатки сомнений. В чем тут еще сомне-
ваться! Я ревную – значит, люблю. И женщина, которую я люблю, – Мод
Брустер!
Как? Я, Хэмфри Ван-Вейден, влюблен? Сомнения снова овладели мной. Не
то чтобы я боялся любви или был ей не рад. Напротив, убежденный идеа-
лист, я всегда восхвалял любовь, считал ее величайшим благом на земле,
целью и венцом существования, самой яркой радостью и самым большим
счастьем, которое следует призывать и встречать с открытой душой. Но
когда любовь пришла, я не мог этому поверить. Такое счастье не для меня.
Это слишком невероятно. Мне невольно припомнились стихи Саймонса:
Средь сонма женщин много долгих лет
Блуждал я, но искал тебя одну
А я давно перестал искать, решив, что “величайшее благо”, как видно,
не для меня и Фэрасет прав: я не такой, как все нормальные люди, я –
“бесчувственное чудовище”, книжный червь, живущий только разумом и
только в этом способный находить усладу. И хотя всю жизнь я был окружен
женщинами, но воспринимал их чисто эстетически. По временам мне и самому
начинало казаться, что я из другого теста, нежели все, и обречен жить
монахом, и не дано мне испытать те вечные или преходящие страсти, кото-
рые я наблюдал и так хорошо понимал в других. И вот страсть пришла.
Пришла нежданно-негаданно.
В каком-то экстазе я побрел по палубе, бормоча про себя прелестные
стихи Элизабет Браунинг [13]:
Когда-то я покинул мир людей
И жил один среди моих видений.
Я не знавал товарищей милей
И музыки нежней их песнопений.
Но еще более нежная музыка звучала теперь в моих ушах, и я был глух и
слеп ко всему окружающему. Резкий окрик Волка Ларсена заставил меня оч-
нуться.
– Какого черта вам тут нужно? – рявкнул он.
Я набрел на матросов, красивших борт шхуны, и чуть не опрокинул ведро
с краской.
– Вы что, очумели? Может, у вас солнечный удар? – продолжал он буше-
вать.
– Нет, расстройство желудка, – отрезал я и как ни в чем не бывало за-
шагал дальше.