У МОРЯ
День долгий, как троянская война,
на тысячи мгновений расфасован
извилистых и жестких, как волна
крутого океанского посола,
и – на хвосте улыбчивый дельфин –
светило круглое на горизонте –
над белыми руинами Афин,
над неженкой, раскрывшей легкий зонтик.
И, лежа навзничь, можно плыть и плыть,
от берега все дальше с каждым взмахом
ресниц – в обетованную теплынь,
где Гектора встречает Андромаха,
где все сбылось, развеялось, срослось,
а неуемный знай твердит философ –
мир от распада уберег не гвоздь,
но злые крючья проклятых вопросов.
ДЕРЕВНЯ
Т.В.
Дрова в печи. Сухие руки в саже.
Голубизна темнеет за окном.
Здесь человек – всего лишь часть пейзажа,
одетый зверь, владеющий огнем.
Как ни кривы, а все ж исповедимы
его пути: горизонтальный лес
жилищ не улучшает перспективы,
поскольку церковь как противовес
отсутствует. Здесь молятся стихиям:
слепым ветрам, уклончивой воде.
И, от однообразия бухие,
в безблагодатном пасмурном труде
буксуют будни. Ситцевые лица
без возраста застираны до дыр,
и зависть к праздным жителям столицы
припоминает пугачевский пир.
Скулит собака. Разве я в ответе
за то, что время ходит взадвперед?
Из первого в последнее столетье
за пять целковых поезд довезет
кого угодно…
Мы навсегда испуганные души…
С.Стратановский
Зачем сей город рыхлый и ненужный
с его водою дряхлой и недужной,
с разбегом львиных площадей громоздких,
с нагроможденьем на пустотах плоских
других пустот из камня и металла,
в которых жить и умирать устала?
Опять дворы круглят кошачьи арки
и пахнет тленьем в опустевшем парке,
опять крадется по карнизам полночь, –
о как ты это все подробно помнишь,
Психея, – не довольно ль повторений?
Еще ты ждешь наитий, озарений,
но лишь кирпич и злая позолота
тебе в ответ да хищная зевота
с оскалом кариесной колоннады
роскошного блистательного ада.
Но – колокол. Но с каждым храмом рядом
стоит дворец, как склянка с лучшим ядом.
С.Г.
Благословенная легкость! Скинем долой опорки
и пойдем босиком, как болтливый старик Сократ,
по песку побережья, вдыхая соленый, горький
гекзаметр моря, дальней грозы раскат.
Здесь, на окраине Скифии, Ойкумены,
времени и пространства, обжитых вдрызг,
как мы ничейны, случайны, – сказать? – нетленны,
словно вышли из пены в короне надменных брызг!
Пусть нам диктует солнце, сосновая синяя ветка
путь по уже безымянному острову вдоль воды,
лениво смывающей с берега, мира, века
первобытные наши на них следы.
Избыток неба. Солнце в три ручья.
В зените стриж, а будто бы – над ухом.
Вот так же на скрещенье плоти с духом
трепещет жизнь – их честная ничья.
Ее причинноследственным гроссбухом
не припечатать к плоскости с плеча,
поскольку то, что изпод сургуча
всплывает на поверхность кверху брюхом,
уже не рыба. Тело не равно
себе – покуда, бедное, оно
не труп и не подспорье утописта –
и мировой гармонии кагор
не слаще там, где слаженнее хор,
но где привольней партия солиста.
