Песочные часы
1
Проходит время. Рвутся нитки бус,
И прошлое похоже на укус.
Сидит китаец в комнате просторной,
Задумавшись, он хлеб нерукотворный
Берет в щепоть и пробует на вкус.
Струится ночь, как мусульманский шелк,
И, вздыбив шерсть, несется в небе волк,
И звезд последних убегают трусы.
Так что ж ты, друг мой, скрылся и умолк,
Как женщина, рассыпавшая бусы?
2
Вполглаза смотрим, слушаем вполуха,
Храним молчанье, время бережем.
Но отрок, вскрывший раковину слуха
Неосторожным словом, как ножом,
внутрь заглянул, где так темно и узко,
где скрыто тело бедного моллюска, —
и превратился отрок в старика:
произошла во времени утруска,
иссякла жизнь и расстегнулась блузка,
и волос из седого парика,
надетого на голову подростка,
упал на узкий лацкан пиджака
и там лежит. Лежать ему не жестко,
но и не мягко. С мертвой головы
не страшно падать волосу — увы.
3
Вот зеркало, раскрыв щербатый рот,
глотает тех, кто пробегает мимо.
Вот время, сделав полный оборот
Вокруг своей оси, неумолимо
вращается. Вот мальчик у ворот
стоит, и смотрит на прозрачный шар,
и думает, что он еще не стар —
он не утратил зрения и слуха.
А рядом смотрит в зеркало старуха —
жена его, и частым гребешком
расчесывает волосы. Пешком
по небу ходят ангелы и птицы,
а мир разъят на мелкие частицы.
Пусть ворон в клюве воду принесет
и странника убитого спасет.
Мне страшно видеть ворона в полете —
зачем он старой головой трясет,
когда подобна жизнь разъятой плоти?
4
С земли на небо дождь соленый льется.
Молчит кривое зеркало, смеется,
Беззубо скалит зубы голова,
живущая на небе, словно в ссылке. —
Там нет волос, растущих, как трава,
на темени, висках и на затылке.
Зачем ты ходишь, словно тень, за мной?
Таится время за моей спиной,
похожее на ангельские крылья.
Мы на земле, томясь своей виной,
верны законам страха и насилья.
Как ни кропи нас мертвою водой,
но некий волос, тонкий и седой,
останется на чьей-нибудь одежде.
Тела людей за облачной грядой
уже совсем не таковы, как прежде.
5
Да, в наших снах бывают щели, в ад
ведущие; там в пламени и дыме
витают души; там лжецов парад
не виден нам, но пальцами худыми
они терзают головы свои,
от мук нездешних ставшие седыми.
Летят лжецов пчелиные рои
к пчелиной матке, к своему раввину.
Но мертв их дом, закрытый на засов.
Скажи, мой друг, зачем ты у часов
песочных перерезал пуповину?
6
И вы, нагие души, почему
не гоните страданье, как чуму,
из загрязненных водоемов пьете,
мутите воду падшим языком,
хотя деревья шествием икон
становятся, и ветхий наш закон
мы совлекаем с драгоценной плоти?
7
Прости мне, Боже, я не поняла,
зачем в котлах еще кипит смола,
зачем тела, оставленные нами,
летят наверх, минуя облака,
и в огненной природе языка
мы прозреваем собственное пламя.
8
Как женщине, рассыпавшей песок,
ее грехи прощаются, так птица
по воздуху летит наискосок
и льется с неба сладкая водица;
переступает с пятки на носок
усталый аист; и дитя родиться
должно. И слышен детский голосок.
Ребенку скоро имя пригодится.
Илья-пророк отыщет гроз басы —
и грянет гром, как старенькая пушка,
и в вечности песочные часы
останутся, как детская игрушка.
* * *
Пока душа еще жива и плачет перед образами,
любовь, как щучья голова, блестит зелеными глазами.
Огнеопасный Гераклит стоит в шкафу на верхней полке,
и небеса на остров Крит роняют звездные иголки.
И ты сквозь шум и звон в ушах боишься рев услышать бычий —
а щука в черных камышах следит за юркою добычей.
Скрипит безумный коростель, бормочет, головой кивая,
о том, что в теплую постель с быком ложится Пасифая.
И страсть, как дерево о двух стволах растет, подобно лавру, —
и вот уже не плоть, а дух приносят в жертву Минотавру.
Но прежде чем судьбу винить, следи внимательно и жадно,
как щук на шелковую нить ловить умеет Ариадна,
и все, что в кровь въедалось мне, бесстыдно хлещет из артерий,
и, как младенец, на спине лежит поверженный Астерий.
* * *
1
Здесь часто плачут; здесь на Рождество
большие сосны ставят в крестовины;
в горах живут священники; раввины
приходят раз в году на торжество
к реке, текущей по лицу равнины
сияющим потоком пресных слез;
здесь сковывает прошлое мороз.
Здесь свет с небес раздвоен и лукав.
С ним говорят на разных языках
в пустынных храмах восковые свечи;
здесь белый снег, обняв тебя за плечи,
меня за левый трогает рукав.
Не жаль ему великолепных звезд,
из влаги неба сделанных кристаллов —
я вижу их роение и рост
в словах любви, великих или малых.
И вновь закат несет вино с небес
тем, кто внезапно умер и воскрес, —
камням, деревьям, детям, иноверцам…
И человек стоит один, как лес,
прижавшись к миру поврежденным сердцем.
2
Так ты живешь. Среди твоей родни
слова любви, предметы, птицы, звери.
То там, то здесь в домах горят огни,
дымятся шторы, вспыхивают двери.
И дети плачут и несут в руках
гранатовые яблоки, и в прах
их души превращаются до срока.
Горят в земле сухие корни дрока,
чтоб листья тоже знали Божий страх.
3
И там, в земле, дрожит небесный свод.
На лица мертвых падают светила,
и каждый гроб напоминает плот,
плывущий вспять поверх подземных вод.
И, чтобы места всякому хватило,
перед святым причастьем мертвецы
крестообразно складывают руки,
но мы — калеки, карлики, слепцы —
приносим им предметы нашей муки,
их угощаем крошками мацы!
4
Да, в каждом встречном прячется Господь —
так в шуме волн скрывается соната.
Да, я по миру расточаю плоть,
мое вино имеет вкус граната.
Да, сок течет из виноградных лоз,
глаза созвездий точат струи слез,
да, я от света горнего ослепла,
да, плачу я, и цвет моих волос
увенчан нимбом из золы и пепла.
5
В Европе сухо. В Азии метель,
в Америке созрела шелковица,
и вешает, как встарь, отроковица
на елку мишуру и канитель.
И плачет ель рождественской смолой,
прекрасен крест ее, как аналой,
сияет ель подобьем вечной книги,
в которой нет начала и конца.
Она стоит — и тень ее лица
снимает с нас воздушные вериги.
6
Куда ты скрылся, свет моих очей?
ты ищешь не врачей, а палачей,
из рук увечных принимаешь кубок.
Уже секира при корнях дерев
лежит, и, предваряя Божий гнев,
растет из почвы дерева обрубок.
7
А снег идет. Невидимой рукой
мороз деревьям раздает короны.
Пространство между лесом и рекой
заполнили хрустальные колонны.
Забудь о прошлом, двери отвори
чужому стуку, дыму и безлюдью,
чтоб в дом влетели стаей снегири —
чужие дети с поврежденной грудью.
Зачем их Бог в ключицы целовал,
благословлял, два имени давал,
звал четверых Надеждой и Любовью —
ведь ты, безумный, гибель им ковал,
крушил сердца и руки пачкал кровью?
Где ель напоминает олеандр?
Где скрылись птицы Геро и Леандр?
Куда ушла любовь моя и сколько
ты жил, великолепный Александр,
ты, царь Борис, и ты, святая Ольга?
Ольха растет и Волга говорит,
в горах из камня высечен Давид.
Внезапно смерть меняет освещенье —
и снег похож на свежую листву.
Но ты рожден уже, — и Рождеству
по-прежнему предшествует Крещенье.
8
Елшанка. Поливановка. Увек.
В Елшанке ели источают ладан.
Роняет кровь и слезы человек,
который жив, но словом не угадан.
Возьму я догоревшую свечу,
чтоб каждый знал — я плачу и плачу
за то, что свет подобен свежей ране.
На Волге лед растит свои горбы,
а в городе дощатые гробы
отверзли поврежденные гортани.
9
Бредет к реке измученный народ.
Мороз молчит и сковывает рот
монголам, грекам, туркам, печенегам.
Но вот обильем Иорданских вод
блестит река под белым русским снегом.
И напрягает зрение и слух
Адам, уставший от работ поденных,
чтоб снизошли вода, огонь и дух
на всех живых, убитых, нерожденных.
Тяжелый лед влачит река времен,
но страшно ей от боли расколоться —
и я одна под сенью двух имен
стою, как самарянка у колодца.
