CAPE COD, MA
Океан – это море в квадрате и в кубе,
это даль, что становится жизненным взглядом.
Мы свободу свою недостаточно любим,
и она отвлекается в сторону сада,
если есть таковой, или в сторону снега,
или в сторону сна, или в сторону лета.
Кто откроет тебя, океан, всем разбегом,
кто споткнется о край твой и берег, о где-то,
чего не было прежде, не будет и позже.
Я стояла у черного диска, иголкой
ты с шипеньем водил, чтобы стала дороже
эта ария меццо-сопрано и шелка.
Так куда же уйти от тебя, мой любимый,
ненаглядный, слепой, шелестящий бумагой, –
партитурой, где время проносится мимо,
уступая всему, что соленая влага.
ирпичная стоянка человека,
куда он, как всегда, приносит ужас:
пакет вощеный с ветчиной и млеком
и книжку, где есть вымысел досужий.
Он ест, читая, и в постель ложится.
Ему не спится, за окном светлеет.
Скрипит, старея, комнатная птица
от имени безумной Лорелеи.
Стучат часы, не менее докучны,
чем вопли обретенного народа.
И человек, внутри стоянки скучный,
снаружи скучный, потому что мода
прошла на человека, одиноко
свой виски пьет. А время года – слякоть.
И лист спешит зарыться в землю боком.
И только Бог еще способен плакать.
OLD LYME, CT
В пепельном платье она,
он в пожилом пиджаке.
Бьется о берег луна,
вянут гвоздики в руке.
Вянут, не могут завять,
чтобы их бросить в прибой.
Смерть – это целого часть,
целое – только любовь.
Так расплескалась, смотри,
даль запредельная, соль.
Все мы умрем до зари,
чтобы забыть тебя, боль.
В розовом платье она,
он в молодом пиджаке.
И, набегая, волна
рушит их дом на песке.
TENAFLY, NJ
Маленький городок
на берегу реки.
Лето плетет венок –
злаки и васильки.
Шпал не видать, зарос
рельс, отстучал вагон.
Где-то быть должен мост,
а за мостом заслон
леса, а вскоре вновь
маленький городок,
где виадука бровь,
вод голубых зрачок.
Жить бы здесь век-другой,
родиной величать.
В горле комок тугой
сердца не ощущать,
слезы не лить, не петь
птицею без гнезда,
что, выбирая твердь,
выбрала твердь листа.
BETHLEHEM IN STURBRIDGE, MA
Полночная бабочка, моль,
с чьих крыльев сошла позолота.
Спешит перелетная голь
на пламени жаркую ноту.
На красную, страстную, на
больную, что слижет шершавым,
тугим острием языка
полета усвоенный навык.
Но твой это взлет и твоя
охота к блистательной жизни,
которая смерти родня
и не подлежит укоризне.
WORCESTER, MA
Птица вскрикнет на рассвете
и умолкнет на закате:
“Мало видела на свете
рядом я сестер и братьев.
Утром небо золотое
и лазурное под вечер.
Пропадает голос, то есть
пустотою срок отмечен”.
Умирает голос, словно
птицы не было в помине.
Лишь одной души готовность
затеряться в небе синем.
BOSTON, MA
Игроки возвращаются с поля для гольфа домой.
Оставляет прогулочный катер тропу за кормой.
Есть быки, но Европы нет, чтобы сидеть на быке.
Здесь нет смерти, а если случается, то вдалеке.
И поэтому всякий наивен, развязен и прям.
Океан разделяет пространство слезой пополам
с белоснежной улыбкой, на твердь набегая опять.
Если множится срок, надо что-то от срока отнять.
Надо что-то забыть, сдвинуть с места, глаза протереть.
Надо как-то вернуться сюда и остаться тут, ведь
вес имеет лишь то, что без почвы, без почты, как слог,
как вода с небесами. Храни же Америку, Бог.
Выбор
Яблоко зелёное ислама,
кислое и терпкое на вкус.
Мне сегодня утром телеграмму
передал запыхавшийся куст.
Сообщалось в ней, что страшно в мире,
что кругом штампованный террор.
Яблоко, простреленное в тире,
силится замкнуть твой кругозор.
Из слепой пришло оно пустыни,
не стремясь как следует дозреть.
И других плодов не знает ныне
волчьим солнцем выжженная твердь.
Как же поступить с банальным даром,
что с поклоном в руку мне вложил
то ли шейх со всем его базаром,
то ли дух сомненья, что бескрыл.
* * *
Виноградная кисть разговора,
пересчитаны гласные нёбом.
Так любовь измеряется взором,
на вине проставляется проба.
Так чеканится шёпот шершавый,
медно-розовый шёлк урожая.
Так вливается в ухо отрава —
страсть ночная, работа дневная.
Круг склонений
Не долетит туда птица даже,
не доберутся слова, что глаже
шерсти кашмирской и тканей прочих.
Нет ничего там из той, короче,
яви, что око питает, разум…
Как же ты там оказался сразу,
до двадцати ещё? Как успелось
тихой душе твоей бросить тело,
дело оставить, свою подругу?..
Так с этих пор и хожу по кругу,
так и ищу то ли ветра в поле,
то ли твой взгляд, ставший смыслом боли.
Нет, не встречала таких я больше!
Ты мой поляк, что лишился Польши,
мой англичанин без Ливерпуля,
русский, которого сбила пуля
с ног и оставила на дороге.
Даже обрыв был с тобой пологим,
даже отрыв был с тобой полётом…
Смерти с тех пор шлю за нотой ноту,
но не вернёт мне она, я знаю,
лучший мой час, мой обрывок Рая,
Остров Блаженных, где были вместе.
Сломан сургуч и рассохся клейстер,
плачут чернила… Осталось вынуть
жизнь из конверта и лечь под глину.
Без упреждающей пиктограммы
встретишь меня на последней самой
станции После Всего? Узнаешь?
Где полюса имена склоняют
сферы небесной. Где столько света,
что ожерельем свернулось лето.
* * *
Послушай, я тебя любила,
а ты меня опять убила,
скажу я жизни, ты меня
убила навзничь с наповалом,
и вот меня совсем не стало,
нигде не стало, никогда.
Повсюду нет меня на месте
и на местах, где всех, что вместе,
жалеют как одно лицо.
Чернеет насыпь, поезд скорый
уходит террористом в горы,
в туннель и в первое число.
Есть много вех на свете, чтобы
их не иметь в виду, попробуй
кустом дрожать на пустыре
без предпосылки и прописки,
имея только света списки,
внутри который и извне.
От голубого и морского
до безымянного, где слово
сверкает синею звездой.
И свет её восьмиугольный
горит и ранит, как шиповник.
И смерть не больше, чем любовь.
14 мая 1988
Каприччо с мостом и ангелом
Толпами снег идёт,
он идёт на-легке.
Кто-то кого-то ждёт
близко и вда-леке.
Если бы этот снег
чем-то обременить,
падал бы он на брег,
с небом порвавши нить.
Стал бы он как гранит
или базальта быль,
переиначив дни
до крайней худо-бы.
Он бы не смог взлететь
снова на небосклон.
Жизни осталась треть,
чтобы расслышать звон
снега. В его чертах
ангела простота,
что предваряет взмах
крыльев, руки, моста.
Ожидание
Слёз кладовая — глаз,
на что впотьмах глядишь?
Последний ищешь лаз,
где затаилась мышь?
Ни лепета в ночи,
ни шороха пера.
Так смерть, входя, молчит,
перед сказать: пора.
Вокруг опять ни зги,
уже душа без пут.
Теки, слеза, беги
и оставайся тут.
Устойчивое равновесие
Новый мир начну с четверга,
третью жизнь, в какой уже век.
Разминает ноги пурга,
рой за роем движется снег.
То он был пчелой, а теперь
стал стрелой и метит зрачки.
Если есть какая-то дверь,
смысл, что распахнут сквозняки,
я войду, считая слои:
чёрный, жёлтый, красный, рябой.
Отслоилась боль моя, и
бой проигран, выигран бой.
Наложение
Какой там лад использовал Орфей?
Наверно, тот, что слух не переносит,
как непрерывный плач грудных детей,
как ветра вой, когда уходит осень.
Была ли хороша Елена так,
как миф передаёт. Она, пожалуй,
день радовала менее, чем мрак,
и требовала всюду Книгу жалоб.
И совершал ли подвиги Геракл?
Или, вино водою разбавляя,
считал своим убежищем кабак
и на соломе спал в чужих сараях.
Мы ничего не ведаем о тех
богах, царях, злопамятных героях,
кто добывал в Колхиде редкий мех,
Итаку прославлял и Трою строил.
Мы судим по себе в своей тщете.
И только ночью, открывая звёзды,
изгой один, оставшись в пустоте,
Элладу вспомнит, чтоб подумать: «Поздно!».
Угол отклонения
Лущить глаза совсем не просто;
горошины зрачков так звонко
в тарелку падают для супа,
когда запасов нет и солью
свои же слёзы служат. Ночью
ко мне, слепой, сны не приходят,
врывается лишь ветер буйно-
помешанный, он бьётся долго
в окно и дверь души, покамест
вновь не примусь терзать глаза я,
солить свой суп и сны пустые,
чтобы заполнить ту же бочку,
что век назад, и два, и сто, и
не помню, сколько в целом было.
Все несчастливцы о погоде
так много говорят, что стала
она вполне одушевлённой,
возьми хотя бы ветер подлый,
сорвавший с головы корону,
с плеч — мантию, страну оставив
дрожать под рубищем невзгоды,
в исподнем горя — ближе к телу
оно других пришлось мне, с кожей
вы снимете рубашку эту,
когда мой час пробьёт последний.
А что есть час последний, если
он стал мне каждым мигом жизни:
кругом свидетельства измены
и низость сыновей, которых
могла бы не рожать я в муках,
когда бы знать, верней, не знать бы.
Как иностранцы сыновья мне,
их языки я плохо знаю,
скорей, совсем не знаю, словно
явились в край отцов нежданно
чужою мастью и с дурными
болезнями. Они забыли,
кто есть их мать — сердца пустые
и смрадный дух необличённый.
Я счастлива, что дня не вижу,
хотя их страх перед глазами
стоит, как и стоял, и ужас —
всё тот же плод познанья, как и
плетенье слов, когда нет рядом
живой души. Есть только камень,
что служит мне столом, и вереск,
что служит мне кроватью. Буря
в поводыри мне напросилась.
И превратилась в океан я
с волнами — космами седыми.
* * *
Лупа зрачка — слеза —
всё увеличит за
жизнью моей, где слог
боль пересилить мог.
Краденых дней труды,
мраморные сады,
стужи горячий рот,
ласточки вместо нот.
Там, где была зола,
память произросла.
Тень её лепестка,
словно без дна река.
Летой её зовут,
все её волны тут
строфами произнёс
августа сенокос.
Звёзды, что рвались вниз,
вывалились все из
гнёзд родовых, и вот
их теперь недочёт.
Их теперь меньше трёх.
И Ниобеи вздох
слышится в письменах,
преодолевших страх.
И на равнине той
Родины золотой
нимб сохраняет гладь,
чтоб мертвецам отдать.
* * *
Европейские сумерки, переходящие в день.
Католический цвет добавляет к пространству сирень.
Без лиловой его подоплёки бесцветно оно.
Раздувается парусом штора, смущая окно.
Ну а нам снятся сны, что плывём мы незнамо куда,
и в фольгу, чтобы ей не сгореть, завернулась звезда.
То ли праздник грядёт, то ли будни просыпали соль,
ходит ангел на цыпочках времени тёмного вдоль.
Сам он белый, как облако. Или он облако есть?
Может, все облака — Гавриилы, несущие весть?
Мы на них не глядим, а они не спускают с нас глаз,
каждый раз продолжая на прерванном месте рассказ
от Матфея, от Марка, Луки, Иоанна. Века,
не меняя своих направлений, идут облака
всей армадой, всем ангельским сонмом, пехотой Христа.
И за ними Небесного Града сияют врата.
Публикация Александра Дериева,
Стокгольм, Швеция.
