ИЗ ЦИКЛА «ИСПАНСКИЕ ПИСЬМА»
I
Слушая марши прощальные, прислушиваясь к словам,
понимаю ещё раз: нет ни такого города, ни такого мира,
в котором можно было бы вместе остаться нам…
Повсюду темно и сыро.
Разве что в этой Испании мысленной, со страстной
пятницей в ледяной груди, во мраке Бога Живого.
Но когда начинает здесь пахнуть таяньем снега, тянуть весной,
ликует Севилья сердца, танцует крови Кордова.
Так что уже — ни расстаться, ни разминуться… Ещё вчера
я бы сказала — пустыня моя Испания: темень, пламень…
А сегодня — гляди, как сходит с места гора
разлуки, от сердца отваливается гробовой камень.
Веселится нищий, находит приют изгой,
и заблудший корабль обретает сушу,
потому что все девять блаженств о тебе поют, дорогой,
а десятого — не ищи, искушая страну и душу.
II
Дорогой! Твой излюбленный Папа Римский
надоел мне изрядно…
Его папская туфля
попирает пол-Украины, над Эстляндией заносит подошву,
над Московией мыском помавает.
Среди римских легатов — распри и нестроенья:
многие его называют «масоном польским»,
пеняют на его «паркинсона» и «эффект маски»,
прочат на Святой Престол здорового итальянца…
Так что напрасно ты столь за него радеешь:
«Ex Cathedra» — вещь довольно сомнительная, и святой Пётр
вряд ли когда забудет слова своего Бога:
«Отойди от меня, сатана, ибо ты думаешь не о том, что Божье».
Впрочем, мне даже жаль твоего несчастного Папу:
либеральная Франция его рисовала с клыками,
а меж них трепыхался маленький либеральный французик,
и сочилась кровь из его тщедушного тельца.
Так и тебя он схватил поперёк запястья,
в канцеляриях своих записал агентом влиянья…
Ну какой ты агент — с такою прозрачной кожей,
с перепутанным клубком нервов, с глазами серого неба!
…Здесь у меня в Испании всё видится ярче, чётче.
Воздух насыщен цитрусом, олеандром,
рододендроном — слава Божья
о себе свидетельствует отовсюду.
И когда подумаешь здесь: разлука —
она тут же рисует себя необъятным небом.
А когда швырнёшь эту жизнь — просто так, на ветер,
он её вынесет точно по воле Божьей!
III
Дорогой! Каждое слово даётся с над-
рывом… Оказывается, полна лицемерья
любимейшая моя Испания, отчий мой вертоград, —
Севилья моя залгалась, Кордова роняет перья.
Ей больше не хочется — жарко, лень, недосуг —
вставать за тебя горой, идти за тебя войною,
накатываться волной на берег враждебный, вдруг
вдребезги разбиваясь, падая пеленою…
Ах, дорогой, ничего не жди. Золотого шитья
плащ не сверкнёт, не явится ангел в силе.
Бог, что ли, выдал — и съела её свинья,
то ли её Карменсита уже в могиле.
Век ли кончается, тысячелетье ль: сил
нету — лишь боль остаётся, куда б ни лазал,
и к какому бы падре на исповедь ни носил,
и какой бы святой водой ни кропил,
елеем ни мазал…
Право, не знаю — в торжественный День восьмой
увижу ль мою Испанию, куда ни за что на свете
Господь тебя не пускал — возвысил Альпы,
кривой
дал океану берег, все бездны раскрыл, все сети…
Так вот он чему обязан — рельеф, климат и гладь
бездушного океана, и чёрный орлиный коготь!
Но тайны такие есть, дорогой, которых лучше б не знать,
имён — не произносить, ревнивых небес — не трогать.
IV
В Испании нынче в чести амфибрахий —
хвала равновесью, мажору, сюжетам
с дыханием ровным, где ворот рубахи
расстёгнут, закатан рукав над манжетом.
Испанское солнце горит, но не жжётся,
и можно застыть и смешаться, как в студне,
с гурьбою испанок с утра у колодца,
с толпою испанцев в саду пополудни.
Ты знаешь, у тех, кто безумно и страстно
полжизни прошлёпал, — соблазн напоследок
спокойно, степенно, тепло, безопасно
другую прожить половину — вот эдак.
Растить под окном резеду и пионы,
смотреть сериалы, освоить вязанье
и по вечерам совершать моционы,
мусоля куплет городского гулянья.
Чтоб не за что было — схватиться, прищучить.
И нечего вспомнить такого, что б с властью
в ночи приходило — тревожить и мучить
и портить картину испанскому счастью.
Чтоб даже, тебя повстречав, не трудилась
душа над собой и не дрогнула вера,
а просто: «Взгляните же, как уродилась
настурция в этом году, кабальеро!»
V
Дорогой! Испании отбоя от гостей — нет!
Даже Япония здесь разевает рот,
Трансильвания сушит плавки,
Трапезунд просит себе добавки, а Новый Свет
сюда высылает женщин железной ковки
с мужьями чугунной плавки.
Как сказал один испанский поэт:
«Гвозди бы делать из этих людей»…
Чёрный, цыганский
глаз горит в темноте испанской,
чистит свой пистолет
то ли Московия, то ли весь мир мусульманский.
Так что быть ксенофобом в Испании — смертельно наверняка:
лучше гостей угостить молодым вином, пока цветёт мандрагора,
да потешить вдосталь Корридой, кровавым глазом быка,
хриплою красной пеной, кишками тореадора.
Выслушать их советы, кусая испанский ус,
тёмные интересы, возясь над овечьим сыром,
вежливые угрозы, ставя в таверне блюз,
и подложить им лишний кусочек с жиром.
Лучше сплясать всем миром, все каблуки
пообломать, греметь кастаньетами, выгнув локоть,
чтоб они думали об испанцах — вот простаки,
готовы свою Испанию пропить, проплясать, прохлопать!
Чтоб говорили: — Ну а народ… Никакой другой
так не позволил бы чужаку хозяйничать и глумиться… —
Пусть же уедут с миром, не ведая, дорогой,
Кто бережёт Испанию, пока она веселится…
VI
Право же, все молодые испанки собой прекрасны,
а стареют мгновенно:
посмотришь — и бац! — старуха.
Тогда они надевают скорбные чёрные платья
и играют на мандолине печальные песни.
Молодые испанки спрашивают у старых:
«Вы, старухи, всё знаете, расскажите,
как не сгореть дотла в страсти безумной,
как добиться от кабальеро любви — вечной?»
Отвечают старухи, играя на мандолине:
«Вы можете отдать кабальеро розу — белую, алую, золотую,
вы можете отдать кабальеро свой лучший перстень.
Даже нежную руку в ажурной тонкой перчатке.
Даже поцелуй под покровом ночи.
И на заре, когда птица пробует голос…
Даже сердце — и то: для кабальеро не жаль и жизни.
Но упаси вас Бог, молодые испанки, —
отдавать ему свою песню.
Потому что — когда вы станете стары
и наденете длинное платье скорби,
ваши розы — белая, алая, золотая —
лишь сухие чёрные руки протянут к небу.
Но зато — у вас останется ваша песня!..
И тогда вы сядете с мандолиной
и, как Бог положит на сердце, запоёте
о своей Испании милой, тайне её и славе…
И кабальеро вовеки пребудет с вами!»
…Так поют у нас в Испании старые уродливые испанки.
Молодые отходят от них недоверчиво, головой качают:
«Если бы они вправду знали вечной любви секреты,
разве бы они сделались безобразны?
И потом — разве мы видели подле них кабальеро,
который бы, преклоняя колено, протягивал им розовый персик?»
И молодые испанки хохочут, представляя такое,
и сверкают их острые белоснежные зубки.
VII
Такие испанцы есть, которые, как кошмарный сон,
ненавидят свою Испанию. Спозаранок
они ругают испанского Бога за то, что Он
создал Испанию, самих испанцев и их испанок.
Им ненавистно испанское королевство, испанский бунт.
Испанская вера их просто бесит, трясёт на пороге храма.
Даже Трансильвания им более по душе.
Даже Трапезунд.
А уж Новый Свет для них — что Эдем для изгнанного Адама.
Хмель Васко да Гама, что ли, у них в крови? Иль затёрт до дыр
помянник неутолённых обид…
Лишь отчий берег покинут,
средь любых туземцев честить начинают
испанские войны, испанский мир,
королей, кардиналов, смердов. Даже рельеф и климат.
А меж тем — если крикнуть: «Viva, Испания!», дорогой,
и подпрыгнуть, и шляпу подкинуть — она обернётся
в небесах распростёртою чудною птицей живой:
чайкой на море спустится, ласточкою — у колодца!
