Опубликовано: газета “Солидарность”, №12, 28 марта 2007 года
Автор: Олег НАЗАРОВ
130 лет назад был оглашен приговор по “процессу пятидесяти”
Это событие произошло 26 (14 по старому стилю) марта 1877 г. в Санкт-Петербурге в Особом присутствии Правительствующего Сената. “Процесс пятидесяти”, названный так по числу обвиняемых, стал первым в истории России политическим процессом, на котором одновременно заявили о себе и своих взглядах и рабочие, и женщины. Причем на скамье подсудимых сразу же оказались 16 представительниц прекрасного пола.
Более того, речи московского ткача Петра Алексеева и дворянки Софьи Бардиной стали известны далеко за пределами России. Тексты их выступлений с сочувственными комментариями опубликовали либеральные и социалистические газеты и журналы Франции, Италии, Швейцарии, Германии, Австро-Венгрии, Великобритании. Особенно растрогал тамошних журналистов и читающую публику вид хрупких двадцатилетних девушек, сидевших на скамье подсудимых (некоторые европейские издания поместили на своих страницах их портреты). Что же касается выступлений рабочих, то, как заявил в беседе с автором статьи крупнейший отечественный специалист по революционному народничеству Леонид Ляшенко, “они были восприняты европейскими социалистами как отголосок рабочего движения в Европе”.
Все это оказалось неприятным сюрпризом для власти, потратившей на подготовку суда над 50 участниками “хождения в народ” немало сил и времени. Старт жандармскому дознанию был дан ранней весной 1875 г., после того, как 24 марта приказчик московской ткацкой фабрики братьев Тюляевых сообщил в полицию о распространении среди рабочих предприятия литературы “преступного содержания”. Во время обыска на чердаке фабрики полицией были обнаружены книги “Чтой-то братцы”, “Сказка о четырех братьях”, “Хитрая механика”, “Крестьянские выборы” и “История французского крестьянина”. Четыре дня спустя аналогичные книги были найдены на других предприятиях Москвы. Выяснилось, что их распространяли рабочие Петр Алексеев, Филат Егоров и Пафнутий Николаев. Снабжал же их Иван Джабадари, представлявшийся слесарем Михаилом из Санкт-Петербурга.
В конце марта были произведены первые аресты, и полиция
принялась “раскручивать” дело. Однако минуло более полутора лет, прежде чем результаты жандармского дознания были зафиксированы в обвинительном акте. Его составил и 30 ноября 1876 г. подписал “исполняющий должность товарища обер-прокурора уголовного кассационного департамента Правительствующего Сената” Жуков. Рассмотрение дела в суде началось 5 марта (21 февраля по старому стилю) 1877 г.
ОНИ ОБВИНЯЛИСЬ ЗА “ХОЖДЕНИЕ В НАРОД”
Массовое “хождение в народ” началось весной 1874 г. (единичные случаи имели место и раньше). Участвовавшая в нем молодежь ставила своей задачей просветить народ, заронить в сознание трудящихся социалистические идеи. Состав участников “хождения” был весьма пестрым. Здесь можно было встретить и разночинцев, и дворян, и крестьян, и рабочих. В общей сложности в середине 70-х годов ХIХ столетия в “хождении в народ” приняли участие от трех до четырех тысяч молодых людей. По подсчетам Леонида Ляшенко, полторы тысячи из них были арестованы. “Примечательно, что “хождение в народ” преследовалось не правительством, а полицией, которая на этом решила заработать капитал и представила Александру II “хождение в народ” как подрыв устоев российского государства”, – утверждает историк.
“Процесс пятидесяти” стал первым актом расправы над ними. Как говорилось в обвинительном акте, в результате дознания выявлено “несомненное существование тайного организованного общества, задавшегося целью ниспровержения существующего порядка управления и водворения анархических начал в русское общество”. В организационном плане “преступное сообщество” разбивалось “на отдельные кружки, называемые в программе “общинами”. Центральное управление общинами под именем “администрации” находилось в Москве. Именно члены московского кружка, которые вели пропаганду среди рабочих предприятий Москвы, Киева, Иваново-Вознесенска, Тулы и Одессы, были привлечены к суду первыми.
Как же протекала их “преступная деятельность”? В обвинительном акте сказано, что они “нанимались на фабрики, заводы и в мастерские под видом простолюдинов и, стараясь не отличаться ни по наружности, ни образу жизни, костюму и привычкам от других рабочих, входили в сношение с последними, (…) заводя прежде всего речь о трудности жизни рабочего, о недостаточной оплате его труда, эксплуатации его со стороны фабрикантов и о возможности улучшения положения рабочих… При этом рабочим толковалось, что земля принадлежит простому классу народа и должна быть разделена между всеми поровну, что фабричный труд должен приносить пользу только одним рабочим и что для этого необходимо уничтожить власти, помещиков, купцов, фабрикантов и всех зажиточных крестьян. Объяснение подобного рода оканчивалось прямым воззванием к уничтожению существующего порядка путем вооруженного восстания всей массы народа против правительства и царя”.
Для полноты картины дополним официальный документ свидетельством народовольца Сергея Степняка-Кравчинского. Он писал: “Среди обвиняемых, подвергавшихся до суда особенно жестокому обращению, было несколько молодых девушек в возрасте 18 – 20 лет, принадлежавших к лучшим семействам России. На суде они возбуждали участие даже в стане своих врагов. Большинство этих девушек учились в швейцарских университетах, и перед ними открывалось блестящее будущее врачей, но, воодушевленные революционными идеями, они вернулись на родину, чтобы стать в ряды борцов за свободу. Однако непреодолимое, как казалось, препятствие мешало осуществлению их высоких идеалов – глубокое недоверие, испытываемое рабочими людьми, лишь недавно сбросившими ярмо неволи, ко всем, кто действительно или возможно принадлежал к классу их прежних хозяев. Тогда молодые пропагандистки в своем страстном энтузиазме решили пренебречь удобствами привычной жизни и взвалили на свои хрупкие плечи тяготы, сокрушавшие даже многих женщин, привыкших к непосильному труду. Они стали простыми работницами, трудились по 15 часов в день на московских бумагопрядильных фабриках, терпели голод, холод и грязь, безропотно перенося все испытания тяжелой жизни, лишь бы получить возможность проповедовать свою новую веру как сестры и товарищи, а не как господа. В этом подвижничестве было что-то глубоко трогательное, напоминающее мучеников времен христианства”.
ПРИГОВОР
Вскоре выяснилось, что, несмотря на проявленные самоотверженность и революционный темперамент, ни девушки-пропагандистки, ни мужчины-народники большим успехом в народе не пользовались. Пропаганда их идеалов мало у кого из трудящихся встретила отклик. Сей факт нашел отражение и в обвинительном акте, где констатировалось, что “преступная деятельность членов сообщества и не была успешна”. Но ни это обстоятельство, ни юный возраст подсудимых (из которых только четверо достигли 30-летнего возраста) на приговор суда не повлияли. Он оказался суровым. 23 человека были приговорены к каторжным работам на сроки от трех лет четырех месяцев до десяти лет. Поскольку имена многих из них забыты, стоит напомнить, что ими были Петр Алексеев, Александр Цицианов, Григорий Александров, Георгий Зданович, Владимир Александров, Софья Бардина, Ольга Любатович, Вера Любатович, Иван Джабадари, Антимос Гамкрелидзе, Степан Кардышев, Лидия Фигнер, Варвара Александрова, Александра Хоржевская, Семен Агапов, Варвара Батюшкова, Лев Иванов, Николай Васильев, Иван Баринов, Пафнутий Николаев, Александр Белявский, Василий Ковалев и Филат Егоров (Лаврентьев). Остальные обвиняемые “отделались” тюремным заключением или ссылкой в Сибирь. Суд оправдал только троих подсудимых.
Комментируя приговор, Степняк-Кравчинский подчеркнул: “За несколько слов, высказанных в пользу социальной или политической реформы, человека принуждали к той же мере наказания – 10 лет каторжных работ, которая предусматривалась сравнительно мягким русским уголовным кодексом за предумышленное убийство без отягчающих вину обстоятельств или за разбой с насилием без смертельного исхода”.
Судя по всему, и сами сенаторы осознавали, что вынесенный ими приговор чрезмерно жесток. Во всяком случае, они сразу же обратились к Александру II с ходатайством, в котором просили семи осужденным заменить каторгу ссылкой “на поселение в менее отдаленные места Сибири”. Посоветовавшись с главноуправляющим III отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии и шефом Корпуса жандармов Николаем Мезенцевым, царь ходатайство отклонил.
ВЛАСТЬ И ОБЩЕСТВО ДЕЛАЮТ ВЫВОДЫ
Свою знаменитую речь на “процессе пятидесяти” Алексеев завершил обещанием: “Подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!”. По свидетельству участвовавшего в процессе адвоката В.Д. Спасовича, после этих слов на какое-то время в зале стало тихо. “Не только публика и судьи, но даже жандармы онемели. Я уверен: если бы Алексеев после речи повернулся и вышел, его бы в первую минуту никто не остановил – до того все растерялись!”, – рассказывал он. А затем из зала и со скамьи подсудимых раздались восторженные возгласы. Тот же Спасович взволнованно воскликнул: “Это народный трибун!”
Поведение адвокатов на суде вызывало раздражение высоких правительственных чиновников. “Адвокаты неприличны”, – прокомментировал их выступления внимательно наблюдавший за процессом министр государственных имуществ Петр Валуев. Поводы же для недовольства собой защитники давали не раз. К примеру, В.Н. Герард позволил себе подразнить судей заявлением: “Вы, которые преследовали их, не скажете, чтобы они руководствовались какими-нибудь своекорыстными побуждениями, нет. Отчего так спокойно ждут они вашего приговора? – а потому что, что бы ни сказали вы, перед собственною совестью они не виноваты”.
Вместе с тем, происходившее на процессе взволновало российское общество. Будущий народоволец Д.Т. Буцинский, в 1877 г. учившийся в Харьковском университете, позднее рассказывал о “громадном впечатлении”, который произвел суд на студентов. Речи Софьи Бардиной, Петра Алексеева, Георгия Здановича читались прямо в стенах университета. Студенты переписывали их друг у друга. Сочувственные отклики о “процессе пятидесяти” оставили Михаил Салтыков-Щедрин, Иван Тургенев, другие литераторы и общественные деятели. А поэт Николай Некрасов на следующий день после объявления приговора передал Петру Алексееву в тюрьму записку со своим стихотворением. В нем были и такие слова:
Смолкли честные, доблестно павшие,
Смолкли их голоса одинокие,
За несчастный народ вопиявшие,
Но разнузданы страсти жестокие.
Вихрь злобы и бешенства носится
Над тобою, страна безответная.
Все живое, все доброе косится…
Впрочем, свои выводы сделало и царское правительство. И они радикально отличались от умозаключений общественности. В октябре 1877 г. начался “процесс ста девяносто трех” – крупнейший политический процесс в дореволюционной России. Он стал вторым актом расправы над народниками-пропагандистами. Приговор по нему был объявлен 23 января 1878 г. А 24 января утром дворянка Вера Засулич совершила теракт против петербургского градоначальника Федора Трепова. Затем 4 августа 1878 г. на Михайловской площади Санкт-Петербурга Степняк-Кравчинский кинжалом заколол генерал-адъютанта Мезенцева. Так власть и революционеры окончательно встали на путь борьбы до победного конца. Несправедливый приговор по делу “пятидесяти” имел печальные и далеко идущие последствия…
ПОСТСКРИПТУМ
Как известно, жизнь Петра Алексеева трагически оборвалась в августе 1891 г. под Якутском, где он был убит и ограблен якутами Федотом Сидоровым и Егором Абрамовым. Поскольку тело революционера было найдено не сразу, возникло подозрение, что Алексеев бежал. Директор Департамента полиции Петр Дурново разослал циркуляр, в котором напоминал, что Алексеев “на суде произнес речь весьма возмутительно содержания, которая впоследствии была отлитографирована и напечатана за границей и даже до сего времени вращается в революционной среде, служа излюбленным орудием пропаганды”.
Примечательно, что к тому времени с момента оглашения приговора по “делу пятидесяти” прошло более 14 лет. “Излюбленным орудием пропаганды” речь Алексеева оставалась и в дальнейшем. Сбылось и знаменитое пророчество русского революционера – ровно 40 лет спустя после окончания процесса “пятидесяти”.
ДОКУМЕНТЫ
Из записки “Успехи революционной пропаганды в России”, поданной Александру II министром юстиции, генерал-прокурором Константином ПАЛЕНОМ, 1875 г.:
“В России существует тайное и противозаконное сообщество, имеющее целью ниспровержение государственного устройства, всего существующего порядка и водворение полнейшей анархии. (…) Сообщества эти состоят из множества мелких, самостоятельно действующих отдельных кружков и даже личностей, но связанных между собою. (…) Пропаганда производится как устно, так и прямым распространением книг, брошюр и вообще разного рода печатных и рукописных сочинений. Стремясь к известной, точно определенной цели, к ниспровержению существующих порядков, деятели революции идут по строго определенному плану. План этот, в главных чертах изложенный программой князя Кропоткина, представляет между прочим ту опасность, что, как бы не были энергичны расследование и привлечение виновных, все же несомненно останутся нераскрытыми несколько отдельных кружков и личностей, которые и будут неутомимо продолжать свою преступную деятельность (…) Быстрые успехи пропаганды должны быть приписаны как тому, что деятельность агитаторов не встречала довольно смелого и громкого порицания со стороны общества, (…) так в особенности и тому, что молодежь, составляющая главный контингент лиц, занимающихся пропагандой, не находит отпора в той среде, где она растет и развивается, ибо те нравственные основы воспитания, которые может дать только семья, по-видимому, вовсе не развиты у многих из этих молодых людей, не обладающих при поступлении в школу никакими твердыми началами уважения религии, семейства, чужих прав, личности и собственности”.
Из письма министра иностранных дел Александра ГОРЧАКОВА министру юстиции, генерал-прокурору Константину ПАЛЕНУ, 1877 г.:
“Вы думали убедить наше общество и Европу, что это дело кучки недоучившихся мечтателей, мальчишек и девчонок и с ними несколько пьяных мужиков, а между тем, вы убедили всех, что это не дети и не пьяные мужики, а люди вполне зрелые умом и крупным самоотверженным характером, люди, которые знают, за что борются и куда идут. Я это предвидел и предупреждал; теперь Европа знает, что враги правительства не так ничтожны, как вы это хотели показать”.
РЕЧЬ ОБВИНЯЕМЫХ НА “ПРОЦЕССЕ ПЯТИДЕСЯТИ”
)
Софья Бардина:
– Я, господа, принадлежу к разряду тех людей, которые между молодежью известны под именем мирных пропагандистов. Задачи их – внести в сознание народа идеалы лучшего, справедливейшего общественного строя или же уяснить ему те идеалы, которые уже коренятся в нем бессознательно; указать ему недостатки настоящего строя, дабы в будущем не было тех же ошибок, но, когда наступит это будущее, мы не определяем и не можем определить, ибо конечное его осуществление от нас не зависит. Я полагаю, что от такого рода пропаганды до подстрекательства к бунту еще весьма далеко. Обвинение говорит, что мы желаем уничтожить классы, и понимает это в таком смысле, что мы хотим вырезать поголовно всех помещиков, дворян, чиновников, купцов и всех богатых вообще. Но это опять-таки недоразумение. Мы стремимся уничтожить привилегии, обусловливающие дележ людей на классы – на имущих и неимущих, но не самые личности, составляющие эти классы… Мы стремимся ко всеобщему счастью и равенству постольку, поскольку оно не зависит, конечно, от личных особенностей темперамента, пола, возраста и т.п. Это может показаться утопичным, но, во всяком случае, уж кровожадного-то и безнравственного здесь ничего нет. На Западе такого рода пропаганда ведется каждодневно и решительно никого не поражает своим радикализмом, не смущает умы и не волнует общество, может быть, потому, что там давно привыкли обсуждать все подобные вопросы, главным образом, публично…
Я убеждена еще в том, что наступит день, когда даже и наше сонное и ленивое общество проснется и стыдно ему станет, что оно так долго позволяло безнаказанно топтать себя ногами, вырывать у себя своих братьев, сестер и дочерей и губить их за одну только свободную исповедь своих убеждений. И тогда оно отомстит за нашу гибель… Преследуйте нас – за вами пока материальная сила, господа; но за нами сила нравственная, сила исторического прогресса, сила идеи, а идеи – увы! – на штыки не улавливаются!
Семен Агапов:
– Я не буду отрицать то, что я был пропагандистом, но я желаю высказать причины, которые привели меня на скамью подсудимых. Я – рабочий; я с малолетства жил на фабриках и на заводах, где был всегда честным старательным работником. Я не намерен утруждать внимание Особого присутствия описанием тяжкого, безрадостного положения наших рабочих: оно более или менее известно всем и каждому. Очень понятно, что я искал какого-либо выхода из этого невыносимого положения. Я много думал о средствах улучшения быта рабочих и, наконец, сделался пропагандистом. Цель моей пропаганды заключалась в том, чтобы подготовить рабочих к остальной революции (так в тексте. – Прим. О.Н.), без которой им, по моему мнению, никогда не добиться существенного улучшения своего положения. Я не раскаиваюсь в своих поступках, я твердо убежден в том, что не сделал ничего дурного, а только исполнил свой долг, долг честного рабочего, искренно, всей душой преданного интересам своих бедных, замученных собратьев.
Петр Алексеев:
– Десяти лет – мальчишками – нас стараются проводить с хлеба долой на заработки. Что же нас там ожидает? Понятно, продаемся капиталисту на сдельную работу из-за куска черного хлеба, поступаем под присмотр взрослых, которые розгами и пинками приучают нас к непосильному труду, питаемся кое-чем, задыхаемся от пыли и испорченного, зараженного разными нечистотами воздуха. Спим где попало – на полу, без всякой постели и подушки в головах, завернутые в какие-нибудь лохмотья и окруженные со всех сторон бесчисленным множеством разных паразитов… Вот что нам, рабочим, приходится выстрадать под ярмом капиталиста в этот детский период. И какое мы можем усвоить понятие по отношению к капиталисту, кроме ненависти?..
17-часовой дневной труд – и едва можно заработать 40 копеек. Это ужасно, и при такой дороговизне съестных припасов приходится выделять из этого скудного заработка на поддержку семейного существования и уплату казенных податей. Нет, и при настоящих условиях жизни работников невозможно удовлетворить самым необходимейшим потребностям человека…
Я думаю, каждому известно, что у нас в России рабочие все еще не избавлены от преследований за чтение книг; а в особенности, если у него увидят книгу, в которой говорится о его положении, – тогда уж держись. Ему прямо говорят: “Ты, брат, не похож на рабочего, ты читаешь книги”. И страшнее всего то, что и иронии незаметно в этих словах, что в России походить на рабочего то же, что походить на животное…
Неужели мы не видим, как вокруг нас все богатеют и веселятся за нашей спиной? Неужели мы не можем сообразить и понять, почему это мы так дешево ценимся и куда девается наш невыносимый труд? Откуда это другие роскошествуют, не трудясь, и откуда берется ихнее богатство!..
Если мы, к сожалению, нередко бываем вынуждены просить повышения пониженной самим капиталистом заработной платы, нас обвиняют в стачке и ссылают в Сибирь – значит, мы крепостные!.. Если из нас каждый отдельно не может подавать жалобу на капиталиста и первый же встречный квартальный бьет нам в зубы кулаком и пинком гонит вон – значит, мы крепостные! Из всего мною вышесказанного видно, что русскому рабочему народу остается только надеяться на себя и не от кого ожидать помощи, кроме от одной нашей интеллигентной молодежи…
Председатель (вскакивает и кричит):
– Молчите! Замолчите!
Петр Алексеев (возвысив голос):
– Она одна братски протянула нам помощь… И она одна неразлучно пойдет с нами до тех пор, пока (говорит, подняв руку) подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда…
Председатель (вскочив, кричит):
– Молчать! Молчать!
Петр Алексеев (возвышая голос):
– И ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!..
СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА
Одной из подсудимых по “процессу пятидесяти” была мозырская мещанка Геся Мироновна Гельфман. К революционному движения она примкнула в Киеве, будучи работницей одной из киевских швейных мастерских. Несмотря на то, что ее “преступление” сводилось к тому, что она предоставила для революционной переписки свой адрес, ее приговорили к двум годам заключения в рабочий дом. Срок Гельфман честно отсидела, после чего была сослана в одну из северных губерний. Бежав из ссылки, осенью 1879 г. она добралась до Санкт-Петербурга. В то время “охота” народовольцев на Александра II была уже в самом разгаре. По словам Сергея Степняка-Кравчинского, Гельфман “с жаром бросилась в борьбу, сгорая жаждой дать полное удовлетворение той потребности работать для дела, которая у нее превратилась в страсть тем более жгучую, что пришлось так долго сдерживать ее”. Не изменил ее отношения к делу и арест мужа Николая Колоткевича. Будучи на четвертом месяце беременности, она взяла на себя роль хозяйки конспиративной квартиры, где готовились бомбы для теракта на царя. Вскоре после того, как 1 марта 1881 г. император был убит, Гельфман вместе с Софьей Перовской, Николаем Кибальчичем, Тимофеем Михайловым, Николаем Рысаковым и Андреем Желябовым проходила по процессу по “Делу о злодеянии 1 марта 1881 г., жертвою коего пал в Бозе почивший император Александр Николаевич”. Процесс “первомартовцев” открылся 26 марта, а четыре дня спустя Особое присутствие Правительствующего Сената приговорило подсудимых к лишению всех прав состояния и к смертной казни через повешение. В отношении Гельфман исполнение приговора было приостановлено по причине ее беременности. Однако и участь Геси была трагичной. Лишь накануне родов ей сообщили о замене повешенья вечной каторгой. 12 октября в доме предварительного заключения революционерка родила девочку. 25 января 1882 г. ребенка у нее отобрали и отправили в воспитательный дом, записав как дочь неизвестных родителей. Ровно через неделю, не выдержавшая нервного потрясения, Гельфман скончалась. Вскоре умерла и ее дочь.
