“Алеф”, международный еврейский журнал. №2, 2014 г.
С Ильей Граковским мы познакомились три года назад в Нью-Йорке, на записи программы «В мире поэзии и художественной прозы» для русскоязычного американского телеканала RTN. С тех пор мы встречались несколько раз, беседовали о литературе, культуре, творчестве. Перед камерой и вне студии, иными словами, всегда, Илья интеллигентен, предупредителен, мягок, внимателен и отзывчив. Он постоянно немного «в образе»: сказывается театральное образование и многолетний опыт чтения литературных произведений перед публикой.
Уже двадцать лет Граковский живет в США, и столько же времени существует его уникальная телепередача, которая помогает телезрителям не забывать русскую классическую и современную литературу, а также знакомит их с произведениями писателей, представляющими русскоязычную американскую диаспору, и с современными участниками литературного процесса, живущими как здесь, в Америке, так и в России.
– Илья, расскажите, пожалуйста, сначала о самой передаче, об её предназначении, содержании и стилистике.
– Её предназначение – удовлетворять духовные и культурные запросы нашей телеаудитории, которая отличается высоким образовательным цензом, немалым жизненным опытом и привязанностью к русской культуре, к литературе — особенно.
По содержанию наши передачи делятся на две группы. 75% составляют “исполнительские” программы. Их можно назвать телевизионными литературными концертами. Просто в рамках жанра литературной эстрады, но с экрана, я читаю какое-то произведение: поэму, подборку стихотворений, рассказ, фрагмент романа и т.п. Сказать по правде, это не совсем концерт. Атрибутика и стилистика сценического концерта на “живой” публике здесь не вполне подходит. Ведущий постоянной рубрики (у меня бывало по-всякому: от двух до четырёх передач в неделю) должен уметь «пробивать» линзу экрана и входить в комнату своих телезрителей как друг и постоянный собеседник. Это гораздо более доверительное и, если хотите, даже интимное общение. Широкий жест, звук, поставленный на «посыл», тем более – сценическое движение здесь, естественно, неуместны. Да, это концерт, но особый: он покрыт флёром непринуждённой беседы. Этому служат и вступительное слово ведущего перед началом исполнения, и его же пояснения, комментарии, дополнения по ходу чтения, и в меру эмоциональные оценочные высказывания. Иными словами, идёт разговор. У произведения появляется второе, «чтецкое» измерение, придающее ему объёмность.
Конечно, основой репертуара является русская классическая и современная литература. Но мы уделяем большое внимание и европейской и американской литературе, разумеется, в переводах на русский. Особой моей заботой является пропагандирование произведений наиболее талантливых авторов, представляющих русскоязычную общину Соединенных Штатов, а также русскоязычных писателей Израиля (Вл. Фромер, И. Деген, И. Руднева и др.). Вообще, широко представлена в наших передачах художественная публицистика, так или иначе связанная с еврейским вопросом, с историей еврейства и Холокостом, с жизнью и борьбой Израиля (Семён Резник, Юрий Окунев, Борис Кушнер и многие др.). В 2010-ом году я вывел в эфир шесть передач по произведениям Шимона Фруга (1860-1916), к 150-летию со дня рождения выдающегося русскоязычного еврейского поэта, жившего в России.
Ещё одно предназначение рубрики: уберечь от забвения замечательное ответвление актёрского искусства – чтецкий жанр, который часто называют литературной эстрадой. Жанр этот был исключительно популярен в стране, которой сейчас нет на карте, в Советском Союзе, и это единственный момент, вызывающий у меня ностальгическое чувство по отношению к ушедшей в историю империи. Сейчас жанр переживает не лучшие времена в России, а здесь, в Америке, он почти никому не известен. Я уверен, что литературное исполнительство вскоре возродится. Наши великие мастера – Александр Закушняк, Владимир Яхонтов, Антон Шварц, Дмитрий Журавлев и многие другие – заложили замечательные традиции, создали теорию жанра и выдающиеся образцы этого благородного искусства.
Вторая группа передач, составляющая приблизительно 25% от их общего числа, – это беседы с партнёром, гостем программы. Обычно я приглашаю писателя, произведения которого исполнялись или будут вскоре исполняться в программе, литературоведа или литературного критика, издателя или члена редколлегии того или иного периодического издания. Короче, человека, профессионально связанного с литературой. А то и просто вдумчивого читателя, знатока литературы, библиофила. Это направление – прямой канал связи с нашей общиной.
В итоге моим голосом по нашему каналу за эти 20 лет прозвучали сотни литературных произведений разных авторов, начиная от Василия Жуковского, заканчивая, скажем, Иосифом Бродским.
– Несколько слов о различии в сценическом поведении театрального актёра и актёра-чтеца.
– Хороший вопрос. Он часто нуждается в прояснении. Я иногда беседую с телезрителями в своих передачах на эту тему. Подробно разбирал этот вопрос в большом очерке о жизни и творчестве народного артиста СССР Дмитрия Николаевича Журавлёва, публикованном в журнале «Время и место» (выпуски 17 и 18 за 2011-ый год). Сейчас только несколько слов.
В случае актёра-чтеца со сцены льётся рассказ, повествование, идёт разговор на языке литературы. В случае драматического актёра – создаётся театральная модель реальной жизни, то есть ставится спектакль по какой-то пьесе. В первом случае единственным партнёром чтеца являются зрители (слушатели), во втором актёры взаимодействуют только друг с другом. В первом случае зал освещён, во втором он погружён во мрак, что создаёт четвёртую стену, замыкающую сценическую площадку, тот самый островок якобы реальной жизни. Из этих принципиальных различий вытекают различия и в качестве актёрской работы.
Театральный актёр свято верит в предложенные ему драматургом и режиссёром обстоятельства. Эта способность верить и перекидывать веру через рампу в зал, убеждать зрителя – определяет меру актёрского таланта. Он должен перевоплотиться в своего героя. Он всегда действует в настоящем времени. Так же, как и мы в жизни, он не знает, что произойдёт через минуту. Он играет сиюминутность.
Чтец ни в кого не перевоплощается. Но он тоже играет роль. Это роль рассказчика (или самого автора). Он заранее знает, что произойдёт и чем всё кончится. У него не должно быть никакой сиюминутности в ощущении событий. По ходу повествования возникают и исчезают различные персонажи. Чтец их не играет, он их обозначает. Это подчас труднее, чем сочно сыграть. Наполненное внутренним видением и точно посланное слово будит воображение слушателя, и это главное в работе актёра-чтеца. Абсолютным театром воображения является простое чтение книги. Но в этом случае никто слово вам не наполнит. Всё будет зависеть от силы вашего восприятия прочитанного. А чтец как раз и является посредником между автором книги и её читателем.
Всё сказанное относится и к работе актёра-чтеца перед камерами, с учётом, конечно, специфики телевидения.
– До эмиграции Вы выступали на телевидении?
– Очень мало. Преимущественно в губернских столицах во время гастролей. Я как-то на досуге насчитал 11 таких случаев. По-настоящему телевизионную органику я начал осваивать только здесь, на RTN (Russian Television Network, телевидение Марка Голуба).
Сейчас у меня уже накоплен опыт, позволяющий браться за достаточно сложный литературный материал. Например, на RTN в последние годы я сделал глубокий заход в русскую классическую психологическую прозу, хотя раньше наблюдалось некоторое преобладание поэтических программ. Когда работаешь над такой утончённой прозой как исполнитель, это очень похоже на то, что ты прикладываешь к тексту лупу, видишь увеличенные слова и понимаешь, как они точно отобраны и поставлены на единственные подходящие только для них места. В итоге возникает ощущение художественной правды, несущей суть произведения, и, если повезёт, приходит понимание того, как эту суть донести до зрителя.
– Выступаете ли вы здесь с концертами перед «живой» публикой?
– Поначалу в США я много выступал на публике. Особенно запомнился 1999-ый год: весь мир отмечал двухсотлетие со дня рождения А.С.Пушкина. Тогда я много исполнял произведений великого поэта в разных штатах, при том, что в зрительных залах, наряду с русскоязычной публикой, присутствовали и американцы, не владевшие русским языком. Вспоминаю, что на одном (прекрасно, по-американски организованном) концерте в Лос-Анжелесе ко мне была специально приставлена американская актриса, которая построфно читала переводы пушкинских стихотворений на английский язык после того, как я, тоже построфно, исполнял эти стихотворения на языке оригинала.
Конечно, я тоскую по публике в концертном зале: прямой контакт, мгновенная обратная связь, дыхание зала… В съёмочном павильоне я вижу перед собой лишь объектив телекамеры. Но, во-первых, как профессионал я выработал в себе способность отвлекаться от этого обстоятельства и воображать тех, кто смотрит в данный момент на меня. Во-вторых, в телевидении есть своя прелесть. В чём она заключается? В творческом покое… Попробую пояснить.
Не всегда концертный зал заполняет однородная публика. Но даже если публика заинтересованная и пришла она на тебя и/или на твоего автора, нет никакой гарантии, что в какой-то момент в каком-то уголке зала по каким-то незначительным причинам внимание одного и нескольких зрителей хотя бы ненадолго не ослабеет. И что через какое-то время нечто подобное не произойдёт в другом уголке. И так далее. Исполнитель все эти нюансы мгновенно фиксирует. И у него пробуждается «синдром затейника»: надо снова завладеть безраздельным вниманием зала, подавить сопротивление отдельных точек. И в ход пускаются стандартные эстрадные приёмы: оперные жесты, усиление голоса, повышенная значительность речи и т.п. Иными словами, надсада, нажим, утрата естественности и искренности.
Всего этого нет на телевидении. Ничто не мешает тебе оставаться самим собой. Более того, ты можешь рискнуть и взять в работу вещь повышенной трудности и недостаточной доступности для не слишком подготовленного зрителя (хотя в целом я высокого мнения о нашей телеаудитории). Вещь, которую я бы не решился взять в работу для последующего проката на концертных площадках. При этом я нахожусь в творческом покое, потому что знаю: телевидение – широковещательный вид СМИ, и в любом случае мне обеспечено полноценное внимание как минимум такого количества зрителей, которые могли бы заполнить самый большой зал. Повторяю: я в творческом покое, и ничто не отвлекает меня от своего дела, которому служу.
– Кто Ваши учителя в профессии?
– На мое профессиональное становление оказали влияние многие выдающиеся мастера, это долгий разговор, а печатная площадь под это интервью, как я догадываюсь, не безгранична. Поэтому ограничусь упоминанием троих мэтров по той причине, что памяти каждого из них я посвятил здесь, на нашем ТВ, по целому циклу передач в связи со столетиями со дней их рождения.
Александр Абрамович Перельман (1905-1996гг.), один из старейшин ленинградского цеха чтецов. Острохарактерный актёр с великолепной фактурой: высокий, красивый. Обладатель обширного и разнообразного репертуара. Учился ещё в экзотическом Институте Живого Слова (ИЖС), который просуществовал с 1918-го по 1924-ый годы и собрал выдающийся состав преподавателей, сливки петроградской художественной интеллигенции. Юный Саша учился в классе проф. Суренского. Под режиссурой Александра Абрамовича я подготовил несколько концертных программ, в частности, по произведениям Пушкина и Евтушенко.
Георгий Евсеевич Хазан (1903-1989гг.), замечательный чтец и выдающийся чтецкий режиссёр (особая профессия, отличная от театрального режиссёра). Человек острого иронического ума. Владел отчётливой комедийной краской. По репертуару был близок к своему московскому коллеге Эммануилу Каминке, они были друзьями. Как и Перельман, Георгий Евсеевич окончил ИЖС, учился на курсе прославленной русской драматической актрисы Елизаветы Ивановны Тиме. Дожив до 60-ти лет, он прекратил выступления и сосредоточился на чтецкой режиссуре. К нему всегда была длинная очередь чтецов. Под его руководством я сделал много программ, среди которых – творчество Блока, Пушкина, Тютчева, Паустовского, Нагибина…
Дмитрий Николаевич Журавлёв (1901-1991гг.), один из первопроходцев жанра, единственный из профессиональных чтецов, имевший звание народного артиста СССР, флагман нашего жанра в течение десятилетий. Меня с ним связывали двадцатилетние (почти до самого его ухода из жизни) дружеские отношения и неформальные консультации, которые он мне дарил во время моих заездов в Москву. Эту дружбу и эти консультации я считаю драгоценным подарком судьбы. Я старался не пропускать ни одной его премьеры. Его творчество оказало на меня огромное воздействие и сделало убеждённым сторонником журавлёвской школы литературного исполнительства.
– Вы работаете преимущественно с русской литературой. А ощущали ли вы в душе зов еврейских предков?
– Едва ли не с самого начала жизни! С ранних лет меня интересовало все, что связано с еврейством. Посмотрев фильм «Профессор Мамлок», я был совершенно потрясен. Меня притягивало всё, относившееся к еврейской судьбе. С жадностью читал сохранившуюся у одного из родственников 16-томную Еврейскую энциклопедию, изданную ещё при Николае Втором, книги историка Дубнова, погибшего в Холокосте… Постоянно обходил букинистические лавки, в которых, в частности, с радостью приобрёл трёхтомник Шимона Фруга 1912-го года, издательство Маркса (не Карла). У меня очень скоро возник обширный репертуар из стихотворений и поэм этого выдающегося еврейского поэта. Репертуар подпольный: исполнять эти произведения на официальных площадках было совершенно немыслимо.
Создание государства Израиль в 1948-ом году перевернуло мою жизнь. Врезался в память приезд Голды Меир в том же, 1948-ом году, первого посла возрождённого еврейского государства. Ну, а Шестидневная война 1967-го года пробудила, кажется, уже всех знакомых в еврейской среде, даже самых идеологизированных, оторванных от национальных корней, с мозгами, промытыми массированной советской пропагандой.
Вы спросите: почему я не репатриировался на историческую родину? Ответ на этот вопрос лежит в плоскости семейных обстоятельств и никакого отношения к моим национальным чувствам не имеет. Но одно я хотел бы непременно отметить: Америка – гостеприимная и благородная страна. Если не считать Израиль, то она первая страна, в которой мне хотелось бы жить.
– Илья, расскажите, пожалуйста, откуда идут корни Вашей семьи.
– Я ленинградец в первом поколении. Мать приехала из Украины в конце двадцатых годов, отец – из Сибири, а повстречались они в Кировске, на Кольском полуострове. Один из еврейских предков отца был кантонистом, прослужил 25 лет в Николаевской армии, после чего получил право на землю и разрешение поселиться не за чертой оседлости, как другие, а в Сибири. К религии в семье отца относились по-разному: один его родственник был старостой в томской синагоге, другие просто чтили и передавали традиции. Но были и те, кто больше тяготел к русской культуре, общественной деятельности. Одна из тёток отца даже стала революционеркой, участвовала в революции 1905-го года, потом работала помощницей Н.К.Крупской в Наркомате просвещения, лично была знакома с Лениным, чем я в детстве очень гордился.
Наша же семья была вполне светской. Родители немного понимали идиш, но говорить не могли. Отец до войны работал главным инженером завода штурманских приборов. В годы Великой Отечественной войны он служил на севере: сначала – в береговой службе Беломорской флотилии, затем и до конца войны – в береговой артиллерии на полуострове Рыбачий. Дважды ранен, к счастью – легко. Старший брат служил (кем-то вроде юнги; ему было всего 16 лет) на Белом море на военном тральщике.
Моя мама, пианистка, в годы войны заведовала музыкальной частью Драматического театра Северного флота, который возглавлял Валентин Николаевич Плучек. Театр базировался в поселке Роста, который сейчас является частью Мурманска. Труппа много гастролировала, театральные бригады разъезжали по горячим точкам Кольского полуострова, давали концерты или ставили отдельные сцены из готовых спектаклей (везли с собой, как правило, только мягкие декорации) в боевых частях Советской армии. Доводилось выступать и на боевых кораблях. Можете себе представить, как мама, которая панически боялась высоты и была физически слабой и ни к чему такому не приспособленной, залезала по веревочной лестнице на борт огромного корабля! Над ней все потешались, но очень любили за искренность, беспомощность, непосредственность, – мужчин это всегда подкупает. Я, тогда малыш, был при маме. Иногда она брала меня с собой в недальние поездки с бригадой, чаще же – оставляла на попечение свободных от гастролей актрис дома, в Росте.
Однажды Валентин Николаевич ввёл меня в массовку одного спектакля, действие которого проходило в блокадном Ленинграде. Я изображал малыша, стоящего вместе с «мамой» в очереди за водой возле полыньи на льду Невы. Поскольку после болезни я выглядел совершенным заморышем, то смотрелся в этой сцене вполне убедительно, в отличие от внушительной «мамы». Если же говорить серьёзно, то возможность видеть весь репетиционный процесс, от читки за столом сразу после распределения ролей до генеральной репетиции того или иного спектакля, возможность, которой я широко пользовался, оставила неизгладимый след в моём детском сознании и во много определила мою будущую судьбу. Так что русский Север стал частью жизни всех членов нашей семьи.
Ещё два слова о знаменитом предке по линии моей мамы. Её двоюродный дед Лазарь Перельман, впоследствие взявший псевдоним Элиэзер Бен-Иехуда, – выдающийся лингвист, предтеча политического сионизма, возродивший иврит для повседневной жизни в еврейском ишуве в Палестине. В Израиле нет, наверное, ни одного города, где хотя бы одна из улиц не носила его имя (пример: бульвар Бен-Иехуды в Тель-Авиве).
– И в заключение традиционный вопрос: Ваши творческие планы хотя бы на обозримое будущее?
– Литературная передача, наверное, как и всякая другая постоянная рубрика на ТВ, – это бездна, которую никак не заполнить доверху, сколько туда ни бросай (хоть сам прыгай!). Поэтому я постоянно нахожусь в творческом поиске авторов, произведений, героев передач, над которыми увлечённо работаю. И, по крайней мере, в этом аспекте чувствую себя счастливым человеком.
