РУОКОРАНТА
По зеркальной глади широкого Куусанга-озера рябил едва заметный ветерок. За маленьким теплоходом далеко-далеко тянулась пузыристая полоса взбитой винтом воды. Разбегающиеся веером длинные волны уносили на своих хребтах солнечные зайчики к лесистым берегам.
На палубе теплохода собралось много молодежи – это были по большей части отпускники, едущие на каникулы студенты и рабочие леспромхоза. Кто ехал домой, кто – в гости к родным или друзьям. Тауно же ехал устраиваться на новую работу. Команда теплохода – все молодые ребята – веселилась, как на гулянке. Сам капитан играл на аккордеоне, и несколько девушек, собравшись около него, пели песни.
По всему было видно, что здесь не слишком строго соблюдают обязательные на водном транспорте правила и инструкции. Даже рулевой, стоявший в рубке на вахте, лихого вида парень, позволил вертеть штурвал маленькой шустрой девчонке, посвящая ее таким образом в тайны мореходства.
Молодой, кудрявый капитан рванул аккордеон и запел:
Глаза твои как небо голубое!..
Смотрел он при этом на стройную девушку в синем платье. Похоже было, что он именно ради нее не щадит своей гармони.
«Нет, они вовсе не такие голубые», – подумал Тауно, невольно улыбаясь. Глаза девушки были светлые, синевато-серые. Девушка пела и смеялась вместе с другими, но в ее глазах сквозила какая-то грусть, и Тауно это трогало. Вскоре из разговоров подружек он узнал и имя девушки. Ее звали Кертту.
Тауно не принимал участия в общем веселье, а только наблюдал со стороны. Он стеснялся своего неуклюжего вида, больших грубых сапог и выцветшей гимнастерки. Другие были одеты по-летнему легко и нарядно.
Тауно демобилизовался два года тому назад. Год работал в колхозе, в далекой родной деревне Якеляниеми. Но когда их колхоз влился в совхоз, Тауно поехал в Петрозаводск, на курсы шоферов. Еще до призыва в армию он два года проучился заочно в лесном техникуме. Профессия шофера была хорошим дополнением к тем знаниям, которые давал лесной техникум. Летом он получил специальность и разряд, позволявший ему работать водителем грузовика. Перед отъездом из Петрозаводска он зашел в свой техникум и договорился о продолжении заочной учебы. Затем Тауно прибыл в Куусангский леспромхоз и его направили на работу в лесопункт, находившийся возле деревни Руокоранта. Если ехать туда по суше, в объезд озера, дорога составила бы километров сто с лишним. И Тауно предпочел водный путь. Он решил пересечь озеро на катере, чтобы увидеть знаменитые большие озера Куусанги.
Широкая гладь озера стала постепенно сужаться. Через полчаса волны от катера с шумом плескались о берега узких проливов между островами. Теперь уже капитан, отложив аккордеон, поднялся в рубку и сам взялся за штурвал.
Кертту стояла на носу теплохода, держась за поручни и вглядываясь в приближающийся берег.
Тауно подошел к ней. Девушка покосилась на него с некоторым недовольством, но, быстро сменив гнев на милость, улыбнулась и сказала чистосердечно:
– Что это мне нигде нет покоя от этих парней? Что я плохого сделала?
– Ты красивая, – сказал Тауно и покраснел. Это вырвалось у него как-то совершенно неожиданно.
– Ты в этом уверен? – спросила Кертту. – Никакая я не красивая. Тут, видно, другая какая-то причина.
– Ты очень красивая, – сказал Тауно и покраснел еще больше.
Да ну тебя!.. – сказала она с усмешкой. – Интересно, получила ли сестра телеграмму?.. Здесь в Юркянкоски живет моя старшая сестра Ульяна.
Когда теплоход причалил к пристани, капитан выскочил из рубки, выхватил у Кертту чемодан и снес его на берег, не обращая внимания на ее протесты. Он не выпустил чемодан из рук, видно, хотел нести его и дальше, как ни пыталась Кертту отказаться от его услуг. Другие пассажиры потянулись к стоявшему поодаль грузовику, а Кертту и капитан все стояли, и он шептал ей что-то, настаивая на своем. Матросы с палубы смотрели на них посмеиваясь и бросали шуточки. Кертту пыталась отобрать свой чемодан, но безуспешно. Водитель грузовика уже начал давать короткие гудки, предупреждая об отправке. И тогда из-за крайней избы выбежала крупная женщина, выхватила чемодан из рук навязчивого ухажера:
– Оставь девку в покое, нахал ты этакий! У тебя в райцентре невест целый воз, дай бог тебе с ними-то распутаться.
Парню ничего не оставалось как ретироваться, и он, помахав рукой, побежал к себе на суденышко.
– Ульяна, сестричка! – воскликнула Кертту, и сестры обнялись. Ульяна пыталась уговорить сестру остаться у нее, хотя бы до завтра, но Кертту сказала, что спешит домой, и пообещала приехать в другой раз.
Тогда Тауно, наблюдавший всю эту сцену, выпрыгнул из грузовика, подбежал к сестрам и взял чемодан, кивая в сторону машины, шофер которой снова начал давать гудки. Кертту подняла на Тауно удивленные глаза, но потом улыбнулась так же мило, как давеча на палубе, и сказала, словно старому знакомому:
– Ладно, неси, коли взял, я уж с ним натаскалась.
Машина была уже битком набита, и они оказались у самого заднего борта. На ухабах сильно подбрасывало, и Кертту инстинктивно хваталась за руку Тауно. Пока машина петляла по узкой грунтовой лесной дороге, Тауно успел узнать, что Кертту окончила библиотечный техникум в Петрозаводске и получила направление на работу в родную деревню.
– Ну это же самое лучшее, – сказал Тауно.
– Поживем—увидим.
Помолчав, Тауно сказал:
– Я тебя уже видел однажды, на районных лыжных состязаниях.
– Я не помню…
– А я помню. Ты была в зеленом лыжном костюме. Команда Руокоранты заняла первое место.
Ее глаза широко раскрылись.
– В самом деле, у меня был зеленый костюм. Я тогда была совсем девчонкой.
– Я тебя сразу же узнал, когда увидел там, на палубе.
У широкой реки, сливающейся с озером, дорога обрывалась. Берег был пологим, песчаный. Моста через реку не было, а паромная переправа не действовала, кажется, ее ремонтировали. За рекой, километрах в трех, на берегу озера, виднелись серые крыши – это Руокоранта, деревня Кертту. Солнце уже садилось, когда оттуда прислали две большие четырехвесельные лодки.
Широкая тихая гладь реки отражала прибрежные леса и небо так ясно, что казалось, будто видишь опрокинутый мир. Будто лодки плывут в безбрежном небе, пронизанном отблесками разгорающейся зари. Тауно пришлось грести в паре с Кертту. Рулевой – Паавила-Кормщик неторопливо достал свою трубку, постучал ею к борт лодки, чтобы вытряхнуть старую золу, затем, зачерпнув из кисета, набил ее махоркой и со вкусом принялся раскуривать.
– Что же вы, девушки, приумолкли? Не думаете ли вы, что я вас даром повезу? – сказал Паавила.
– А какую же цену ты запросишь?
– Да я с вашего юбочного племени и прежде никогда деньгами не брал… А теперь вон ведь сколько нас тут собралось. Не знаю, с какого краю начинать плату собирать.
– А мы не все тут юбочное племя, вот я, например, в брюках, видишь? – крикнула бойкая розовощекая девица, поддержанная смехом подружек.
– Все одно, та же порода, хоть ты и в штанах. Что ты ни надень, породы своей не скроешь. Твой же острый язычок да звонкий голосок тебя и выдал. Так что с тебя и начнем. Плати за перевоз как положено!
Посмеялись, пошутили, но тут же переглянулись и, как по сигналу, затянули песню. Это и было традиционной «платой за перевоз». Тауно нравилось, как пела Кертту. Она пела так, что ее голос сливался с другими, не выделяясь из хора, а лишь усиливая общее звучание. Она не пыталась солировать, хотя голос у нее был такой силы и чистоты, что легко мог бы перекрыть, наверно, и больший хор. Тауно все время следил, чтобы его рука, сжимающая рукоять весла, не задела и не ушибла руку Кертту, но их руки то и дело касались друг друга, то краем ладони, то локтем или плечом. Тауно испытывал удивительно легкое и радостное чувство. Песня, летящая над водой, отраженные в озере рощи, теплая прозрачность вечернего неба, бегущие по воде узоры от стекающих с весла капель – все это слилось для него в едином, неповторимом переживании, которое хотелось бы продлить навеки.
– Смотрите, как пылает Серый камень! – воскликнула одна из девушек.
Замерли поднятые весла, лишь капли медленно падали с них в воду, и все обернулись в ту сторону.
Далеко-далеко, за широким заливом, нависшая над водой огромная скалистая глыба светилась в лучах заката, точно раскаленный уголь.
– Это к вёдру, – сказал рулевой. – Вот когда он малинового цвета, это к перемене погоды.
Весла дружно опустились на воду, девушки запели новую песню, и поездка продолжалась.
Однако все имеет свой конец. Вот уж совсем близко, из-за мысочка показалась притаившаяся в заливчике деревня, и лодки, одна за другой, пристали к пологому берегу.
Общими усилиями лодки вытащили на прибрежную лужайку, и люди стали расходиться по своим домам. Тауно колебался: нести ли чемодан Кертту и дальше, до самого дома, или нет. Это могло бы быть истолковано неверно – как попытка навязаться, чтоб пустили переночевать. Но девушка сама решила его сомнения:
– Неси уж этот чемодан и дальше.
Тауно быстро вскинул на спину рюкзак и с удовольствием взгромоздил чемодан на плечо. Кертту перекинула через руку свой плащ и куртку Тауно.
– А где здесь у вас контора лесопункта? – спросил Тауно.
– На другом конце деревни. Во-он там, видишь? Тебя как звать-то?
– Тауно.
– А меня Кертту. Кертту Тервонен.
– Теперь уж буду знать.
Девушка шла впереди. Почти у каждого дома она останавливалась на минутку, чтобы поздороваться людьми, работавшими во дворе. Они с любопытство: оглядывали на Тауно. Наконец, у одних ворот Кертту свернула во двор. Тауно остановился в нерешительности.
– Заходи, заходи. У нас изба большая, места хватит.
Сидевший на крыльце пожилой человек заметил входящих и отложил в сторону новые грабли, в которые он вставлял зубья.
– Здравствуй, пап!
– А, смотри ты. Вот и Ксртту вернулась домой. А мы уж тут ждали-ждали, – сказал отец, вставая навстречу. – Елена! Иди сюда, принимай гостей!
Мать выглянула из сеней и бросилась обнимать дочку.
Отец подал руку сперва Тауно, а потом уже и Кертту, когда та высвободилась из материнских объятий.
– Да опусти ты, сынок, чемодан-то на землю. Я Петри Тервонен. А ты кто же будешь?
– Тауно Саллинен из Якеляниеми. Приехал сюда работать на лесопункте. Есть ли кто-нибудь сейчас в конторе?
– Нет, конечно. Да и что тебе тащиться к ним на ночь глядя. Входи, располагайся и будь как дома. Знаем мы Якеляниеми.
Они вошли в избу. Петри Тервонен и его жена были люди старой закваски, сердечные и открытые, Тауно сразу это понял. За седыми, ровно подстриженными усами кряжистого старика светилась добрая спокойная улыбка, а говорил он просто и по-свойски.
– Да я твоего отца-то знал хорошо. На одних лесозаготовках вкалывали, у пилы да у топора грелись, из одного котла хлебали. А когда извозом промышлял, он, бывало, у нас останавливался. И я тоже не обходил вашего дома, если приходилось бывать в тех краях.
Вскоре в избу вошла и другая дочь хозяев – Тююне. Она была старше Кертту года на два, чуть поменьше ростом, чуть пошире в плечах и вообще как-то попроще. Лицо у нее было милое, в улыбке и во всем облике сквозила мягкость и кроткая женственность. Темные волосы были гладко причесаны на прямой пробор. Сестры поздоровались друг с другом за руку и тут же убежали куда-то.
– Ну куда же они ускакали, сороки-стрекотухи этакие, – сказала мать.
Дверь тихонько приоткрылась, и в избу вошел маленький мальчик.
– А, вот и Матти! Это мой внук, сын Теро. Ну, поздоровайся с дядей по-мужски, хлопни рукой так, чтоб ладонь треснула.
Мальчик взглянул на Тауно исподлобья, мол, стоит ли? Затем, размахнувшись, хлопнул ладошкой и, довольный, полез к дедушке на колени.
– Ну вот, дедушкин внучек. Погладь, погладь бороду. (Матти гладил деда по щеке.) Так, сперва с одной стороны, а теперь с другой… Ай, как хорошо, как приятно… Надо дать тебе карамельку… Ну, а теперь поди, поищи, где там твои тетки…
Мальчик соскользнул с колена и побежал в сени, а Петри стал рассказывать про лесосплав на реке, откуда он только что вернулся. Теро тоже со дня на день должен приехать оттуда вместе с женой своей Айно, и тогда они, оба мужика – отец и сын, возьмут месячный отпуск, чтобы успеть накосить и заготовить сена до начала лесных работ.
Собственно, сам-то старик Тервонен работал теперь лесничим в Руокоранте. Но почти все, что творилось в лесу, так или иначе затрагивало и его. Поэтому он говорил и о сплаве и о лесозаготовительных работах так, точно он сам принимал в них участие.
Хозяйка тем временем хлопотала у плиты. Вот она позвала дочку накрывать на стол, а через минуту уже вся семья собралась к ужину. Беседовали, расспрашивали о новостях. Тауно пришлось объяснить теперь уже хозяйке, кто он и откуда. Хозяева рассказывали о своей жизни и о заботах. Выяснилось, что второй, младший, сын их служит еще в армии, Тююне работает зоотехником на ферме, а двое старших дочерей живут своими семьями.
После ужина Петри отправился собирать разбросанное на берегу для просушки сено, пока не выпала роса. Сено было частично накошено на луговинках вдоль берега реки, а частично состояло из хвоща, накошенного прямо в воде. Домой его привезли на лодке. Тауно нашел грабли и вызвался помогать. Сено сгребли в копенки, а потом перетаскали в сарай. Пока они сгребали, и таскали сено, Тауно успел осмотреться и сориентироваться. Деревня растянулась вдоль берега по крайней мере километра на два. Против каждого дома стояла на берегу своя баня, с наготовленными поленницами дров и с развешанными для просушки сетями.
У каждой пристани – лодка или две, и многие лодки с моторами.
«Здесь, видно, чтут старые обычаи, ничто не прячется и не запирается на замок», – подумал Тауио.
Рядом со старыми домами сверкали желтизной свежего дерева новые постройки или недостроенные срубы. Там-сям по деревне стучали молотки. Пользуясь вечерней прохладой, кто-то чинил драночную крышу или заново перекрывал дом шифером. Во многих домах люди жили, продолжая вечерами еще что-то достраивать и доделывать. Дом Петри Тервонена тоже был наполовину отстроен заново. От старой постройки сохранилась передняя, или сени, со старинной дугообразной притолокой входной двери, да за сенями—две маленькие горницы.
В одной из них, проходной, приготовили постель для Тауно. Открытые окна были завешены от комаров легкой цветной тканью. Свет летней ночи слабо пробивался сквозь ткань, и обстановка комнаты тонула в красноватом полумраке. Неясным пятном выделялся лишь выбеленный известью бок печи. Было тихо, послышался плеск весел чьей-то запоздалой лодки, да время от времени где-то позвякивало коровье ботало.
Но вот вернулись и девушки. Они тихонько, на цыпочках проскользнули через комнату Тауно в другую, заднюю горенку, полагая, вероятно, что Тауно уже спит. Только дверные занавески колыхнулись за ними. Девушки легли, и затем послышался их сдержанный шепот. Тауно старался не прислушиваться и вскоре заснул.
* * *
Утром он проснулся рано. Тихо оделся, взял приготовленное для него полотенце и осторожно, стараясь не скрипнуть, вышел из комнаты. Солнце ударило ему в глаза. Он перекинул полотенце через плечо и направился к реке. Но едва ступив на тропинку, сбегающую к воде, он остановился, увидев на мостике Кертту. Она была босиком, в легком ситцевом халатике без рукавов. Встав на колени, чтобы набрать воды, она опустила в реку ведра и смотрела, как они медленно наполняются чистой водой и тонут все глубже. Волосы ее разделились на затылке и спадали вниз по щекам. Она не догадывалась, что за нею наблюдают, и потому не спешила. Тауно стоял, не смея пошевельнуться, пока Кертту, наполнив ведра, не обернулась в его сторону. Он помахал ей полотенцем и, подбежав, хотел было взять ведра, но Кертту легким жестом отвела его руку:
– Умывайся, соня, да поторопись к завтраку…
Вот так началась его трудная любовь…
На работу Тауно приняли сразу же, без каких-либо осложнений, хотя и не совсем так, как он предполагал. Водителей лесовозов было достаточно. Нужны были шоферы для дальней перевозки грузов. А все, конечно, предпочитали возить лес, потому что там больше заработки. Тауно в утешение сказали:
– Вот получим новые машины для работы в ночную смену, тогда определим тебя в напарники к кому-нибудь из опытных водителей.
Пока же ему дали в распоряжение старый, порядком потрепанный грузовик, чтобы ездить по заданиям леспромхозовского ОРСа. Насчет устройства с квартирой не стали и разговаривать, свободных комнат не было. Предложили койку в общежитии. Он согласился и прожил там неделю. Это было довольно мучительно.
До службы в армии Тауно никогда не приходилось жить среди большой массы людей. Многолюдность казармы его поначалу ошеломила. Но затем, после первых недель, это ощущение как-то незаметно исчезло. Жили по строгим уставным правилам, в тесном товарищеском кругу, где каждый знает, что надо делать, и выполняет свои обязанности беспрекословно. Чистота, порядок, целесообразность, обязательная взаимная вежливость и подтянутость – все это было само собой разумеющимся делом.
Здесь же, в общежитии лесопункта, все было по-иному. Приходили и уходили – когда кому вздумается. Явившись после полуночи, разгулявшийся приятель мог вдруг зажечь в комнате свет и вытащить из-под койки гармонь. Остальные реагировали на такую побудку громкой бранью, и поднимался такой гвалт, что у непривычного человека окончательно пропадал сон. Аккуратно прибранная койка казалась нелепым чистоплюйством среди общего беспорядка. Народ подобрался пестрый, из самых разных мест. И привычки у всех разные, приобретенные в сложных житейских скитаниях.
В один прекрасный день ребята из бригады грузчиков, посмеиваясь, посоветовали Тауно поискать частную квартиру и дали адрес одной местной вдовы.
– Пойди, попросись в квартиранты. А там, глядишь, и в зятья попадешь.
– Иди, иди, парень. В доме у нее частота и порядок.
Тауно пошел искать эту вдову. Смешки рабочих он отнес за счет их обычной манеры разыгрывать да подтрунивать.
Большой дом был еще довоенной постройки, но в хорошем состоянии. Крыша из волнистого светло-серого шифера, оконные рамы и наличники выкрашены белой масляной краской, так же и доски, которыми обшиты углы сруба, крыльцо – каждая ступенечка – все отмыто и отшоркано с песочком так, что сверкает. Но занавески на окнах были задернуты. На стук никто не отвечал.
Тауно, в раздумье, прошелся по свежескошенной дворовой лужайке, не зная, что предпринять. Он уж собрался уходить, как на крыльце соседнего дома появился старик с пышной, густой, рыжей с проседью бородой, державший в руке наполовину выструганное топорище. Глаза его поглядывали молодо и лукаво из-под нависших бровей. Старик крякнул, и Тауно смущенно поклонился, не зная, что сказать.
–Здорово. Тебе кого?
– Мне говорили, что в этом доме можно снять комнату. Где хозяева-то?
–А бес их знает. Хозяйка, наверно, еще не вернулась, раз лодки нет на берегу… Ты из каких, парень, будешь-то?
Тауно объяснил.
– Маркке Саллинена сын? То-то я смотрю: знакомо вроде обличье. Ну, ты, брат, вылитый отец! Ведь мы же тогда с ним были в тех же годах, примерно что ты сейчас. Нет, моложе мы были, совсем еще мальчишки, как в первую-то зиму на заработки пошли. На своем горбу из лесу бревна таскали. Потому как в ту бандитскую войну лошадей у нас угнали за границу… А потом мы еще много раз в одной артели на лесосплаве работали. Ну, поди-ка сюда, поближе. Я Стахвий. Стахвий Кемиляйнен.
Стахвий стиснул руку такой железной хваткой, что Тауно с удивлением взглянул на старика. Его светло-рыжая, седоватая борода была обманчивой маской, скрывавшей лицо. Щеки гладкие, свежие, словно налитые. В темных густых волосах лишь кое-где пробивается седина. Когда старик стал раскуривать свою длинную изогнутую трубку, Тауно увидел крепкие зубы, без единой щербинки.
– Это я тут сидел, строгал на досуге топорище… Твердое дерево попалось, стружку никак не возьмешь, – сказал старик, заметив скользнувший взгляд Тауно. – Так ты, значит, к вдове на квартиру… А может, ты дочку ее заприметил?
Глаза Стахвия хитро прищурились, искорки смеха прятались в уголках. Тауно покраснел…
– Да я не думал об этом… Просто в общежитии такая теснота… Ребята направили меня сюда. Мне все равно, лишь бы…
– Эй, Насто! – крикнул Стахвий через плечо в открытую дверь саней. – Поди-ка сюда!
Выглянула маленькая пожилая женщина, поспешно вытирая руки о передник.
– Чего тебе?
– Ты помнишь Маркке Саллинена? Так вот его сын, Тауно. Ведь мы же с отцом-то были прим-приятели!
– Как не помнить. Я на Урале видела его, как он из госпиталя выписался. Ехал к семье, да по пути к нам заглянул, ночь переночевал от поезда до поезда. Очень слабый был, кругом весь израненный. Долго ли он еще прожил-то после того?
– Полтора года. Все говорил: «Только бы мне добраться домой, в Карелию. Свежей рыбки бы мне поесть…» Не дожил до возвращения, там, в эвакуации, умер.
– Насто, что, если мы возьмем этого Тауно на квартиру, до тех пор, пока он своей жилплощади не получит?
– По мне, пожалуй. Если только ему у нас понравится. Да уж лучше взять знакомого мужика, чем чужого ТУТ ведь кажный день ходют, квартиру спрашивают. И отказывать грех: изба большая, а жильцов мало. Да не хочется на старости лет лишней заботы и беспокойства. Кабы можно знать наперед, что человек спокойный, трезвый…
– Тауно, конечно, хотел не к нам, а вон туда, к вдове в жильцы проситься, – сказал Стахвий с ухмылкой, – но, в крайнем случае, тут ведь недалеко: только двор перейти… А это Насто – моя сестра. Она у меня хозяйка в доме и командир. Ну, а вдвоем-то мы легче против нее выстоим.
– Да ну тебя… Любишь ты языком трепать…
Стахвий пригласил Тауно в дом.
Светлая, просторная изба. Гладко выскобленные бревенчатые стены. Потолок некрашеный, из широких, потемневших от времени сосновых досок. По стенам – широкие лавки. Только пол и оконные рамы окрашены, и на полу постланы веселые полосатые половики. Все в избе добротно-самодельное, по-крестьянски, по-деревенски ладное и уютное. На стене особая полка со всякими инструментами. Сбоку печи, на приступке, – ровный штабель березовых брусков и реек, уложенных для просушки. Здесь было царство чистого дерева.
Тауно нравилось все это, и он стал соображать, как бы ему теперь лучше порешить дело. Стахвнй сам пришел ему на помощь:
– Ну, так ты остаешься или нет? Я не неволю… Ежели тебя тянет к этой вдове… Конечно, и она примет.
– Если только для вас подходит, то я, конечно, всей душой.
– Оставайся, Тауно. Я тебе постелю кровать там в горнице. А Стахвий сам может отправляться к этой вдове. Ему не впервой, – сказала Насто.
– Ну что ты, ей-богу… Парень еще может подумать, что я нарочно его туда не пускаю. А я, честное слово, только из-за того, что мы с твоим отцом были друзьями, истинно прим-приятели. Ну, словом, тащи сюда свои вещи, парень, и будь как дома.
Когда Тауно шел из общежития с рюкзаком на плечах, сестры Тервонен встретились на пути.
– Далеко ли, Тауно, собрался? Уж не… – в голосе Тююне прозвучала тревога.
– Да не дальше Руокоранты. Перебираюсь на другую квартиру.
– Пойдем с нами в кино, Саллинен! – весело предложила Кертту, тронув его за ремень рюкзака.
Тауно смутился. Он готов был провалиться сквозь землю, чувствуя неловкость за себя, за свой переезд, за этот рюкзак, за весь свой вид…
– Я не могу сейчас… Стахвий ждет… и потом я еще должен написать письмо маме…
Все это было, действительно, ужасно нелепо и нескладно. Но Кертту лишь рассмеялась с покоряющим лукавством и побежала, увлекая за собой сестру.
