ВЕДЬМА С ДЮНЫ
Витткунн ехал берегом моря. Вода светилась, а воздух был как голубое стекло. Плотный песок под копытами его лошади, жесткий и твердый, был отшлифован волнами и блестел на солнце.
На мокром камне на корточках сидела Цамайтатше. «Доброго утра тебе, начальник,» – прокаркала она… – Шпионишь все? Тебе бы лучше сегодня оставаться дома. Старая женщина с утра – это приносит несчастье. Наверняка хочешь разузнать, что тут у меня?” У ее ног лежал туго набитый мешок. Она подтянула его к себе и стала шарить внутри костлявыми руками. “Только и всего-то, что деревяшки, что повыбрасывало море на берег, деревяшки, чтобы Цамайтатше могла сварить себе горшочек супу. Ты-то, наверно, думаешь, что там янтарь и что ты сможешь засадить меня в тюрьму”. “Не мели вздор'” – сказал Витткунн спокойно. “Засадить в тюрьму, это было бы что-то!” – хихикнула старуха. – Ну, уж такого удовольствия я тебе не доставлю. Может, я найду кусок янтаря, большой, с детский кулак, тогда и принесу его тебе. Все уж лучше, чем когда принесут в дом единственную дочь, мертвую, как рыба на песке”.
“Слушай, прекрати, наконец,” – рассерженно проговорил штрандфогт. – Вечно старая история”.
“Старая история, говоришь, старая история! – Цамайтатше раскачивалась из стороны в сторону, и ее злобные маленькие глазки сверкали, как глаза голодной чайки. – Могу себе представить, как тебе не желательно это выслушивать. Ну, подожди немного, одно идет, другое вслед бредет. Уж подожди”.
Штрандфогт слегка наклонился и с угрозой посмотрел на старуху. “Побереги свой поганый язык, ведьма с Дюны”, – сказал он с расстановкой, – Ступай, пока ты не задохнулась от злобы”. Он уехал.
Цамайтатше швырнула ему вслед камень, но не попала. “Ну, ты скоро еще увидишь, – прошипела она, – скоро увидишь”.
Она с трудом встала и взвалила мешок на плечи. Он был тяжелый и влажный, и она покряхтывала под этой ношей. Дюна лежала как большая ленивая кошка в лучах утреннего солнца и грела свою широкую спину. От воды поднимался легкий ветерок и слегка щекотал ее шерсть из синеголовника и песколюба, отливающую серебром. Цамайтатше вскарабкалась вверх по склону и побрела к кладбищу. Сверкали белые деревянные кресты. Один принадлежал жене штрандфогта. Она утонула во время купания, когда ее ребенок еще не начал ходить. А другой принадлежал Грете Цамайтат, что бросилась в море, когда штрандфогт женился на другой.
Старуха сбросила мешок и заковыляла к могилам. “Не хватает еще одной, – бормотала она. – Три их должно быть, штрандфогт, их должно быть три”. Она склонилась над могилой дочери и рыхлая земля струилась между ее пальцами.
В тени Дюны притулилась деревенька. Дым, поднимающийся от копчения камбалы, окутывал ее своим прозрачным серым облаком. Штрандфогт ехал к деревенским домикам и пытался забыть о Цамайтатше. Но это ему не удавалось.
Он думал о Кристине Витткунн, которая была обречена на власть темной и странной страсти, что в шторм влекла ее к морю и манила в воду вопреки всем его просьбам и предупреждениям. И он думал о том летнем дне, случившемся десять лет тому назад, когда это ее необъяснимое влечение стадо для нее роковым.
Он увидел себя и тот внезапно обрушившийся на него рассвет раннего летнего утра, когда он, вернувшись домой, бежал через опустевшие комнаты и увидел свою маленькую дочь, спящую в своей плетеной корзине со сжатыми кулачками. Он услышал свой собственный голос, когда он, охваченный страхом, позвал жену, и опять услышал, как только дождь барабанит по крыше и хлопает окном. Он снова вдохнул тот соленый ветер, который ударил ему в лицо, когда он бежал к воде, чтобы отыскать свою жену, и он вновь ощутил гнилой сладковатый запах фукусов, как будто проказа ползла по покинутому пляжу. Он снова почувствовал ужас, который вполз в него через грохот прибоя, и он почувствовал, как останавливается его сердце – как тогда, когда он, попавший в сети отчаяния, мрака и одиночества окончательно понял, что море забрало его Кристину навсегда.
“Чертова ведьма,” – сказы штрандфогт громко. И он проклинал зловещую старуху, которая всколыхнула все это и нарушила покой этого летнего утра.
Хилла Витткунн выбежала своему отцу навстречу, когда он въезжал во двор. Ей было десять лет от роду. Ее волосы были как коричневый янтарь, если его держать на солнце на просвет, а рисунок ее рта напоминал два подвижных разлетевшихся стрекозиных крыла “Я иду сейчас к Кальвайту,”- сказала она. “Хорошо,”- сказал Витткунн, – Вечером я заеду за тобой. Чтобы ты мне не подходила к воде!”.
“Не буду,”- крикнула она и умчалась прочь. Он смотрел ей вслед, как она улепетывала, до краев переполненная радостью бытия. Ее красное платье развевалось.
Кальвайт сидел у двери своего дома и чинил сети. “А, да это ты, малышка Хиллахе, – сказал он. – Я уж заждался тебя”. Его лицо было темным и потрескавшимся, как деревянные стены его дома.
Это был последний дом в поселке. В саду у забора сплетничали ноготки и настурции, и за садом уже начиналось поле. По нему пробежал ветер, и Кальвайт сказал: “Смотри-ка, малышка Хилла, дух хлебного поля причесал рожь, видишь, как дрожат стебли”.
“Может быть, ей грустно, оттого что ее скоро срежут”,- сказал ребенок.
“Ну, Хиллахе, что за мысли у тебя всегда”, – сказал Кальвайт.
Больше они не разговаривали. Кальвайт чинил свои сети, а девочка, босиком, устроилась на корточках рядом и смотрела на его работу. Свои башмачки она поставила под скамью.
В полдник Кальвайт вынес миску с кислым молоком. Они накрошили в нее хлеба и вместе ели оттуда. Солнечные лучи били прямо в крышу и солома на ней потрескивала от зноя.
“Ну, все, малышка Хилла,- сказал рыбак, – на сегодня хватит. Уже скоро станет совсем темно.”
“Знаешь, чего бы мне хотелось, – сказала девочка. – Мне хотелось бы хоть разок искупаться во время грозы. Это должно быть замечательно, когда волны такие большие”.
“А тебе разве не было бы страшно?”. “Нет, – ответил ребенок. – Тогда море зовет. Но мне ни в коем случае не разрешают купаться”.
“И правильно делают, – сказал Кальвайт. – Уж твой-то отец знает, почему он это тебе не разрешает. Ты не должна слушать, когда море зовет, Хиллахе, не должна слушать”.
Хилла натянула башмачки. “Я иду домой. – объявила она. – До свидания, Кальвайт”.
Но она не пошла домой. Она побежала вдоль пальве, мимо кладбища, к Дюне. Ветер заснул. Над низкой короткой травой танцевали мухи-поденки, почти незаметные, а зелень пахла пряно и сладко.
Дюна теперь уже не походила на ленивую кошку, она напоминала хищного зверя перед прыжком, пригнувшегося и затаившегося. Воздух над водой был цвета желтой серы.
И тогда вновь проснулся ветер. Он гнал расколенный песок, колотил море до тех пор, пока оно, рассвирепев, не взвилось на дыбы и зелеными и белыми зубами не впилось в каменистый берег. Он хватал искалеченные сосновые деревья и гнул их так, что стонали их тонкие стволы. Он рывком взвил волосы ребенка и тянул и дергал за подол ее платья, и оно вздувалось, как парус из лепестка дикого мака.
Хилле Витткунн не было страшно. Она соскользнула вниз с Дюны и сбросила платье и башмачки. Ее ножки, легкие, как ветер и песок и чайки над ними, стремительно влекли ее к воде. Огромная волна прильнула к ней и обхватила ее голенькое смуглое тельце. Она вскрикнула от восторга, захлестнувшего ее.
Когда на землю обрушилась темнота, в дверь штрандфогта кто-то постучал. Он открыл сам. “А, Цамайтатше – сказал он. – Ну, нашла ты кусок янтаря величиной с детский кулак?”. Цамайтатше захихикала: ” Кое-что получше, штрандфогт, намного лучше. Ты очень удивишься”.
Она развязла передник и что-то вытащила из него. Это были слипшееся мокрое красное платьице и пара башмачков, маленьких крепких коричневых башмачков, покрытых коркой песка.
“Прекрасная находка, штрандфогт, – суетилась старуха. – Прекрасная находка'”.
Штрандфогт стал таким же белым, как галька на дорожке его сада. Он протянул было руку за узелком, но не взял его. Рука его упала вдоль тела, как мертвый сук срубленного дерева. Он прошел мимо старухи, и спина его была согнута так, будто нес он три мешка выброшенных морем деревяшек. Ветреная мгла поглотила его.
——————————————————————————–
Штрандфогт — начальник береговой охраны.
Хиллахе — -хе — характерное для Восточной Пруссии уменьшительно-ласкательное окончание.
Пальве — прусское название пустыря.
СЕРЕБРЯНАЯ ФРОЙЛЯЙН
Равнина была бесконечна и заснеженна и мерцала в лунном свете. Сани, казалось, совершенно затерялись в ней. Над лошадиными мордами стояли маленькие облачка пара, а шерсть их была будто напудрена белым.
“Мы остановимся у Толкмитта и выпьем по стаканчику грога”, – сказала фройляйн.
Петукат с наслаждением прищелкнул языком и на его широком лице появилась улыбка: “Что до меня, так даже и по два, милая фройляйн”. “Только дома ты об этом не скажешь”. “Да ни в коем разе”.
Гостевой домик был покосившимся и старым и на его отлогой крыше лежала толстая снежная подушка. В комнате стояло уютное тепло. Пахло ромом, майораном и печеными яблоками. Под низким потолком на широких красных лентах висел венок из еловых веток. За стойкой стоял Толкмитт, круглоголовый н довольный. Увидев фройляйн, он просиял.
Фройляйн была шестнадцати лет от роду и очень хорошенькой. На ее светлых волосах лежала шаль белой шерсти, а тяжелая мерлушковая шуба укрывала ее до самых пят. Отцу фройляйн принадлежало это поместье, и большая часть лесов вокруг него, ему принадлежали сани и лошади, а в известном смысле также и Петукат. Рядом с Толкмиттом стоял молодой человек, который не сводя глаз пристально смотрел на фройляйн. Толкмитт знал, как полагается себя держать, он представил фройляйн молодого человека: “Мой племянник, он останется здесь на Рождество”.
Тяжело ступая, вошел Петукат, отряхнулся как собака и направился к стойке. “Снега нападает еще больше, – сказал он Толкмитту. – Воздух прямо пахнет снегом”.
Петукат выпил два грога и один “пилькаллер”. Потом подошла фройляйн и сказала: “Ну, достаточно, Петукат, пора домой”. Молодой человек проводил их до саней и помог фройляйн усесться. “До свидания”, – сказала фройляйн. “До свидания”, – сказал молодой человек.
Лошади тронулись. Фройляйн обернулась еще раз и улыбнулась. Молодой человек долго смотрел вслед саням.
Некоторое время фройляйн ничего не говорила. Вдруг она неожиданно произнесла: “Знаешь, кем хочет стать этот молодой человек?”
“Да ни в косм разе”, – сказал Петукат и щелкнул хлыстом в воздухе.
“Он хочет стать скульптором”, – сказала фройляйн. Затем она вновь погрузилась в молчание.
В сочельник, около трех часов, фройляйн вошла в комнату, где жила прислуга.
Петукат сидел у окна и чистил сапоги. “Ты ведь едешь сейчас к Толкмитту за рождественским пивом”, – сказала фройляйн.
“Ага”, – сказы Петукат и поплевал на кожу.
“Собственно говоря, я собиралась съездить с тобой, – сказала фройляйн. Но не поеду. У меня нет времени.”
“Хм”, – изрек Петукат и тщательно протер сапог. – Должен я чего-нибудь передать?”
Фройляйн выглянула в окно и наморщила носик. “Да нет, ничего”, – помедлив, сказала она.
Когда подкатили сани, молодой человек стоял у дверей. Петукат слез с козел.
“Я должен передать наилучший привет”, – сказал он, – а фройляйн, к сожалению, не смогла поехать”.
Молодой человек ничего не ответил на это. Он помог Петукату погрузить в сани тяжелый ящик с пивом. А потом сказал: “Пойдемте со мной”. Они вошли в сад.
“Снеговик”, сказал Петукат. Но тут он увидел, что это был вовсе не снеговик. Это была фройляйн. Она стояла в своей длинной овечьей шубке, хорошенькая и холодная, и вся из снега. На белоснежном покрывале у ее ног молодой человек что-то написал. Петукат наклонился и прочел: “Серебряная фройляйн”.
“Вы считаете, она вышла похожей?”. “Да, – сказал Петукат. – Прямо в аккурат”.
Вместе они подошли к саням. Петукат отвязал поводья.
“Не стоит говорить ей об этом”, – сказал молодой человек. “Да ни в коем разе,” – сказал Петукат.
Молодой человек смотрел вслед саням, как они становились все меньше и меньше, пока не оказались уже только чернеющей точкой, затерявшейся среди белоснежной равнины.
——————————————————————————–
Майоран — традиционная приправа ко многим восточнопрусским блюдам и напиткам.
Пилькаллер — название одного из традиционных восточнопрусских алкогольных коктейлей.
