ОРАНЖЕВАЯ СОБАКА
РАССКАЗЫ
ДВЕ РОЗЫ
Сегодня я одевалась особенно тщательно. Приняла хвойную ванну: люблю запах свежего тела. С наслаждением растерлась жестким полотенцем; кожа покраснела, пятна выступили у шеи и на груди. Надушила трусики и живот, потом под мышками. Оделась. Белье я люблю хорошее, мое неплохое, но бывает лучше. Затем надела юбку и блузку. В последнее время я чаще ношу юбки с блузками: сменишь блузку и, хотя юбка прежняя, кажется, будто новый наряд. Причесалась. Напудрила лицо и, послюнив палец, стерла пудру с бровей и ресниц. Теперь надушить волосы, шею и руки. Духи приятные, но не стойкие. Скоро выдохнутся, останется только легкий-легкий запах. Я почти готова. Чулки. Туфли. Сумка. И я ухожу.
Я медлила, одеваясь. А теперь бьется сердце, и я волнуюсь и спешу. И кажется, что мое волнение слышно в телефоне.
-Это я. Ты узнал меня?
-Вера, ты?
-Да. Я соскучилась.
-Как дела?
-Ничего. А твои?
Так-то и так-то.
-Приезжай.
-Сейчас еду.
Почему я должна притворяться? Я ждала этого звонка, этого приглашения, я оделась для него и я еду. Я не знаю, что и как будет, но сейчас я куплю две розы, и это будет для нас.
Он встретил меня, как условились, у метро. Я нервничала и сказала, что, может быть, погуляем.
-Нет.
-Я не капризничаю. Нет. Мне трудно.
-Понимаю, но пойдем.
-Хорошо.
И мы идем. Все время думаю о розах, которые лежат в сумке, и как я их отдам: я не знаю, что и как будет, но пусть сейчас будет хорошо.
Мы пришли. Мы так долго скучали и теперь мы вместе. Как было? Сначала плохо, потом средне, а потом.…Потом я была счастлива, и мы поцеловались.
Потом он провожал меня и о чем-то рассказывал, а я думала: вот неделю тому назад мы шли той же дорогой, и он обнимал меня, а сейчас нет, потому что мы были вместе. И я не захотела идти всю дорогу пешком, и он посадил
меня в троллейбус и даже не поцеловал мне руки. И был счастлив, но не понимал, что со мной, и спрашивал, почему я грустна.
А на следующий день я тосковала и стремилась к нему, и мы гуляли, и он был влюблен и дрожал и все целовал меня, но нам некуда было пойти, и мы сидели на скамейке на бульваре до двух часов ночи, и он проводил меня до дому, и мне было хорошо.
А потом мы говорили по телефону и не виделись несколько дней, а когда увиделись, то снова были вместе. Но мне уже не было так хорошо. Что-то мешало. Но я успела привязаться, и один раз была счастлива, и после мы поцеловались.
И теперь, возвращаясь, домой, мы говорили о разных вещах, и снова он посадил меня в троллейбус, и снова не поцеловал на прощанье. И думал, что я на что-то сержусь, но я не стала ему ничего объяснять.
А сейчас я его не хочу, и мне грустно, потому что я была влюблена и надушила тело свое и трусики, и каждая клеточка моя рвалась к нему. И когда я сейчас это пишу, то снова переживаю этот трепет.
Вероятно, мы еще будем вместе. Я звоню ему каждый день. Почему? Я очень привязалась, но чувствую, что уже что-то не так, и знаю: это «не так» будет тянуться долго.
И мне жаль трепета, биения сердца и тех двух роз, которые были только для нас.
ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ
Их отец женился во второй раз. Их было две сестры, а мать умерла от туберкулеза. Двенадцать лет, вскоре после женитьбы отца, ее старшая сестра Поля вышла замуж и уехала в Новосибирск. А ей пришлось нянчить сводную сестру Веру и возится с хозяйством: мачеха работала и очень уставала. В школе она училась плохо и, окончив семь классов, поступила на завод.
С тех пор прошло пятнадцать лет, и жизнь почти не изменилась. Вера выросла, поступила в техникум, скоро кончит его, а она все ходит каждый день на работу: то в утреннюю смену, то в дневную, а то в ночь. Она, как и раньше, делает всю черную работу в доме и ходит на постирушки к соседям: она зарабатывает 80 рублей в месяц, и на жизнь ей не хватает. У нее плохое здоровье, она плохо спит, у нее какие-то тупые боли в пояснице, и колет сердце. Врач говорит, что на нервной почве.
Как всякой девушке, ей хотелось хоть немножко любви, но получилось не так уж хорошо. Она заставляет ее делать аборты, иногда бьет. Изредка они ходят в кино и на танцы.
У нее изможденный вид, немножко тупое лицо и перманент.
В КОМАНДИРОВКЕ
Три дня назад я приехала в командировку в Москву. Сегодня весь день бегала по делам, и вдруг неожиданно у меня оказался свободный вечер. Пойти в театр, концерт – поздно. В кино? Вечером одной не хочется. В номере пусто и грустно. Я достала записную книжку и стала перелистывать ее. Почти все телефоны и адреса московские: я уехала на работу отсюда всего год назад.
257-77-54. -Попросите, пожалуйста, Таню.
-Нет дома. – Извините.
181-03-16. -Алешу можно? Ушел? Простите.
-Катю? – Нет дома.
-Семена? – Его нет в Москве.
– Николая? – Женился и здесь не живет.
Вот телефон Миши. Когда-то мы были близки. Позвонить? Не стоит. Между нами не было дружбы, не было и любви. Была близость. Это длилось несколько месяцев, а потом мы расстались, просто потому, что нам обоим это было ни к чему. Я знаю, что не стоит звонить, и все-таки набираю номер.
-Вера? Ты? Я очень рад. Как хорошо, что ты позвонила.
-Сегодня вечером я свободна. Давай встретимся. ( Ну, зачем мне это?)
-Хорошо. Только я еще не знаю, буду ли свободен. Позвони через час, и мы сговоримся.
-Ну, пока.
Я вешаю трубку. Одеваюсь и выхожу на улицу. Падает мокрый снег. Слякотно и неприятно. Я медленно иду, стараясь не промочить ноги. Иду и думаю. Думаю о прошлом, о жизни в Москве, о теперешней работе, которая мне вроде и нравится, но все-таки это не то, о друзьях, которых очень мало и о близких мне людях, которые всегда заняты, и я их почти не вижу.
Теперь уже пора позвонить. Это ни к чему, но не звонить теперь уже не удобно.
– Миши нет дома.
И мне даже не обидно, хотя и должно быть так. Я вешаю трубку и выхожу из автомата. Так же медленно возвращаюсь в гостиницу, раздеваюсь, ложусь и начинаю читать. И очень поздно, часа в три, гашу свет.
ПИСЬМО
Ты знаешь, мы живем очень скучно: никого не видим, никуда не ходим, ни в театр, ни в кино (нет денег), ни к друзьям – устаем. Я сидела вчера и думала: осталось семь дней до получки, а денег нет. Надо занять. Неприятно. Скорей бы прошли эти дни. А потом разозлилась: что я жду, получку, денег, для чего: чтобы набить живот, а дальше – жди новой получки. Так и живем.
Когда мы были молоды (ох, ты, неужели 30 лет – это уже не молодость? – получается так), к нам всегда приходил народ, мы болтали, играли, пели, танцевали, ставили пьесы, шарады. А что теперь? – работаем, бегаем по магазинам, стираем, гладим.
На праздники я пригласила приятельницу с мужем и детьми. Истратила пол аванса (надо же угостить), а было довольно бедно. Я устала, как собака (магазин, готовка), и народу-то было немного: четверо взрослых и трое детей: моя Ленка и двое их. Шум, гвалт, я подаю, убираю, хожу, делаю вид, что веселюсь, улыбаюсь. А когда все разошлись, я села, задумалась: посуды гора. Нет, буду жить бирюком, никого мне не надо, устала. Жду экспедиции: вырвусь на лето и ни о чем думать не буду. Ну, до свидания, я побежала, пора.
ПОРТРЕТ
Мне безразлично для кого читать лекции. Есть кто-нибудь в аудитории или нет – все равно. Я отрабатываю часы. Я не халтурю – нет. Я готовлюсь к лекциям и уверен, что читаю неплохо, скорее хорошо, во всяком случае и квалифицированно, и понятно. Я к этому стремлюсь, вернее, какая-то добросовестность, сидящая внутри меня. Все дело в том, что меня все это мало интересует. На первом курсе я еще думал, что чего-то стою в науке, но вскоре прозрел и на этот счет больше не заблуждался. И учился я хорошо лишь потому, что не мог учиться плохо, не добросовестно. И давалось мне это не очень легко. Ну, а диссертацию защитил просто потому, что, почему не защитить, если другие защищают. Да и работа тогда интереснее и зарплата больше. Но ничего выдающегося или просто особенного она собой не представляет. Как говорят, она “на уровне”.
А что мне нравится в жизни? Вот это я вам сказать не смогу, не потому, что не знаю, а потому, что я человек прямой, и если скажу, что думаю, то выйдет грубо.
По – видимому, я ипохондрик, и мир мне представляется полным мерзавцев. Я тоже не очень хорош, но получше других. Так что я никому особенно не доверяю. Читаю я мало. Кино и театр не очень люблю. Иногда я хожу на концерты, но все реже и реже.
Эту заметку о самом себе я упрячу очень далеко, так как люди, прочитавшие ее, сделают глупые выводы и примутся сплетничать. Однако не уничтожу – пусть существует на свете этот небольшой психологический этюд.
БЕССОННИЦА
Чувствую себя очень вялой. Уже два часа дня, а, кажется, что день еще не начинался. Итак, в который уже раз, я у разбитого корыта. И что именно рождает такое чувство?
Иногда я думаю, что бессонница, но это вовсе не так.
Мне 30 лет. И ровно год, как я впервые почувствовала себя старой. Разве иначе можно назвать страх смерти и безразличие к жизни?
Итак, неделя незамужней жизни. Но уже в первый вечер я выдохлась. Обилие телефонных звонков, встречи, крепкий кофе – и ночные оживленные разговоры с самой собой. Что в этот день задело меня сильней всего? Подлость. События восьмилетней давности настигают меня и сейчас. Сами они уже перестали трогать, а отголоски их, сплетни, ложь возмущают безгранично. Почему? Разве не все равно? Почему-то нет.
Сначала была книжка. Год, как я поняла, что она стала главным в жизни. А раньше: главное-люди, но их становится меньше и меньше, и все острее я ощущаю их промахи. Но если раньше я в таких случаях ссорилась, то теперь – нет, терплю, и дорожу, и горюю больше всего о том, что теряю к ним привязанность, и нежность, и увлечение, и больно, что становится все равно. А раньше не было все равно, но с этим я справлялась, а теперь часто бывает – все равно, а справиться я не могу.
А после книжки были разные мысли, и я горячо рассказывала эту давнюю историю, и как она тянулась потом, и как ее совсем не стало. И возмущение, и обида, и воспоминания охватили меня. И я остро почувствовала одну встречу, когда мир горел вокруг, и не могла вспомнить детали, а видела сначала шею впереди идущего человека, потом его лицо, и свою беспомощность, и его любовь и жестокость.
И я рассказывала, рассказывала, и спросила себя: ты жалеешь, что его нет с тобой? И сказала себе: никогда. И уже несколько лет, как мне все равно, и кажется, что и ему теперь все равно – уже год. И это лучше. А потом я рассказывала о другом. О том, что только однажды было совсем хорошо, а я охладела так быстро, как никогда. А о настоящем я не думала. Ибо это лучшее, что я увидела в жизни, и этого оказалось мало. И я горела и металась на кровати, и была готова безумствовать, но никто этого не знал. И я зажгла свет и стала читать. Я услышала, как проснулся отец, как он позавтракал и ушел на работу. И я погасила свет, и подумала, что не только прошлое тянется за мной всю жизнь, оно все реже и реже вторгается в мои ночи, но и настоящее, во многом мелкое и ненужное, не покидает меня. И лучше всего мне быть одной и заниматься наукой (а как мне это теперь неинтересно), но хоть бы чуточку поверить, что выйдет, чтобы знать, что это, такое трудное после бессонных ночей, – не впустую. И хочется все бросить, но нет той смелости и решимости, которые были раньше и позволили бы это сделать.
И я боюсь встреч, людей и книг, ибо боюсь волнений. А это – бессонная, страшная, бесконечная ночь, рассказы и рассказы, которых нет днем. И главное – понимаешь, что если откинуть мелочи, незначащее, то все было правильно, но это привело к пустоте. Почему я не могу смириться?
Почему борюсь и борюсь, несмотря на безнадежность, несмотря на полную уверенность, что впереди ничего нет?
КОТ ПЕТЬКА
У нас есть кот Петька. Ему семь лет. Однажды он заболел. Он мяукал и не хотел есть. У него болел живот. Мама носила его к врачу. Врач прописал лекарство, но Петька не выздоровел. Он жаловался и кричал, и мы не знали что делать. Тогда тетя Нина посоветовала пригласить домой профессора-гомеопата. Он приехал поздно, важный и толстый, осмотрел Петьку и сказал, что тот объедается собственной шерстью, когда умывается, прописал лекарство: по семь шариков три раза в день, велел маме вычесывать Петьки шерсть и уехал. Мама проводила его до дверей и очень благодарила.
Петька принимал лекарство три дня и выздоровел. Мама теперь причесывает его каждый день, я тоже. Больше Петька никогда не болел. Он большой, белый и похож на овцу.
СЛУЧАЙ В КОММУНАЛЬНОЙ КВАРТИРЕ
У нас в квартире живет математик. Он еще молодой, но уже очень ученый. Мы все это очень хорошо знаем, так как он никогда не гасит свет и оставляет все двери открытыми.
Недавно он мылся в ванне, закрыл воду, но не включил газ. Газ горел всю ночь, а когда мы утром вошли в ванну, колонка была ярко-красной, из нее капал металл, и падали какие-то куски.
А в соседних квартирах утром из всех кранов шла горячая вода, и никто не мог ничего понять. Все в квартире ужасно волновались, поставят ли новую колонку и когда, и целую неделю никто не купался и не стирал, а он был очень спокоен и сказал, что волноваться нечего, что рано или поздно нам все исправят, и он оказался прав.
А теперь все ходят всюду за ним: и в ванну, и в кухню, и в уборную, и очень боятся, что он еще чего-нибудь сделает. И мы все очень устали, так как все время беспокоимся.
А в квартире у нас повесили номер телефона, по которому надо звонить в случае взрыва или пожара.
ДИК
В общем-то, Дик умнее многих. Я бы никогда не то, что не смог, а даже не догадался сделать то, что делает он. Правда, наблюдая за ним, можно многому научиться. Вот, например, характер. Дик гораздо сдержаннее и справедливее всех в нашей квартире. Он некогда не суетится, не лает зря. А уж сколько раз его обижали напрасно, а он даже и не пытается укусить в ответ. И не потому, что боится, а потому, что понимает нас лучше нас самих. Дик живет с нами третий год. Когда он был маленьким, он играл со мной, позволял иногда кормить себя и выводить на прогулку. Потом он перестал это делать. Его стали выводить в школу и отучать от того, что делаем мы все. И выучился он этому очень быстро. Когда я готовлю уроки, он иногда появляется в двери, но не заходит без приглашения. Если я его позову, он садится у стола и молча наблюдает за мной. Я знаю, ему хочется поиграть, и мне тоже хочется, но ему запретили это делать, и он слушается. Я бы на его месте не мог. Вот мы и сидим: я за столом над уроками, а он рядом. И смотрит на меня, и наблюдает, и ждет, когда я кончу свои дела. Я встаю, он тоже, и мы идем к Ивану Прохоровичу. Иван Прохорович спрашивает: “Дик хорошо себя вел сегодня?” Я киваю в ответ, а Дик настороженно ждет. И успокаивается только после моего кивка.
А вчера Дик исчез. Я вернулся из школы, и никто не встретил меня. Я шатался по коридору, ожидая его, но его все не было. Вот и время возвращаться Ивану Прохоровичу, а его тоже нет: наверное, ищет Дика. Пришла мама, тетя, все сели обедать, а я не мог. Где Дик? Куда он исчез и почему?! Я не мог готовить уроки, на меня сердились, кричали, а я все ждал Дика и не дождался. Пришлось лечь спать. Я долго ворочался: “Что случилось с ним, с таким умным и воспитанным? Где он теперь?” Когда я уходил в школу, никто нечего не знал ни о чем, ни об Иване Прохоровиче. Я еле высидел в школе. Прибегаю. А Дик меня ждет, и виляет хвостом, и даже два раза гавкнул. Чего никогда не делал раньше. А с ним Иван Прохорович.
-Вы его нашли? Где он был?
-Я его не искал, Витя, мы с ним работали. Искали воришку и нашли.
-Как?
-Да уж так получилось. В общем-то, началось случайно.
И Иван Прохорович замолчал. Я ждал.
-Теперь Дик будет работать.
Я заволновался.
-А где он будет жить? Его заберут? А как же вы?
-Не знаю, Витя, пока не знаю.
Что же делать?- думал я.
И никто мне ничего не объясняет. Иван Прохорович сидит, задумчиво смотрит в потолок и молчит. А Дик, радостный, возбужденный Дик, смотрит на меня, и мне кажется, что его тоже мучает эта мысль: как же дальше, что будет с ним, С Иваном Прохоровичем, со мной? И я вижу, что всегда сдержанный Дик меня любит и волнуется от того, что мы, может быть, расстаемся.
Может, я все это сочинил? Нет, я смотрю на Дика и вижу, что его тревожит то, что и меня. Так мы и сидим, все трое до вечера, сидим и молчим, и я не ухожу, хотя мама все заглядывает в комнату, сердится, и завет меня то обедать, то готовить уроки.
Наконец пора спать. Я взглядываю на Ивана Петровича и глажу Дика долго, долго, он жмурится, улыбается и лижет мне руку. И я понимаю, он знает, что мы расстаемся, и прощается так со мной. Я плачу. Дик перестает, улыбается и опускает голову. Дик.
ОРАНЖЕВАЯ СОБАКА
Я иду по улице с оранжевой собакой на поводке. Прохожие с удивлением рассматривают ее, а некоторые спрашивают:
-Вы что, покрасили свою собаку?
-Нет, – честно отвечаю я.
А секрет заключается в том, что она прокрасилась сама, без всякого внешнего давления.
Я нашла щенка зимой в снежном сугробе. Он был очень маленький и абсолютно белый. Черными были только его глаза и нос.
Мама не разрешала мне заводить собак и кошек, но делать
было нечего – я взяла его. Я примостила его сначала под батареей и с трепетом ждала маминого прихода.
– Какая красивая собака, – сказала мама,- и участь щенка была решена. Я сразу поняла, что его уже никуда не денут.
Мы пробовали разные клички, но пес не реагировал. Только на “Тузика” он подошел. Ну, и “Тузик” стал ” Мурзиком”, а потом и “Мурзилкой”.
Я должна была выгуливать его, сначала как можно чаще, потом три раза в день, покупать ему кости, готовить кормежку.
Когда Мурзик подрос, я пошла его регистрировать, и мне сказали, что это безупречная южнорусская овчарка, и как жаль, что у меня нет его родословной. Мурзилку поставили в начало некоего списка (ведь кто-то же бывает в начале родословной), сказали, сколько ему, примерно, месяцев, взяли с меня обещание водить пса на учебу, как настоящую служебную собаку.
Повадки служебной собаки у него появились сразу. Когда кто-либо, пусть даже прежде ему знакомый, приходил, маленький пес молча ложился на пороге, и, если гость пытался выйти из комнаты, резко вставал, перекрывая путь, и глухо, злобно, но не долго рычал. Вид его был грозный, и никто из приходящих так и не решился с ним побороться.
Мурзилка никогда не лаял зря, но на стук в дверь коротко и низко (даже когда был маленький и визгливый) откликался, показывая, что в квартире есть хозяин.
Я училась в четвертом классе. И не было ничего милее, как играть с ним. Иногда я вела себя не совсем честно. Когда-то мне был подарен большой тряпичный слон, ростом больше Мурзилки, и я пугала им щенка. Но однажды, придя из школы, я застала такую картину: резкое рычание и разрывание внутренностей слона. Уши, хвост были оторваны, голова болталась и билась как-то странно по полу. По всей комнате носились тряпки и опилки. Пока слон не был препарирован полностью, Мурзилка не успокоился и даже выкинул крупные ошметки в коридор.
А оранжевым он стал так. Регулярно к нам приходил полотер, разводил в ведре мастику и натирал пол. И вот это-то ведро и стало предметом собачьего любопытства. Мурзик был еще маленький и встал лапами на ведро, которое тут же опрокинулось на него. И он стал красный. Это было, пожалуй, чересчур, и мы потащили его в ванную. Мыться он не любил (а был, как вы помните, белый, так что операция эта проводилась достаточно часто) и недавно был мыт, что отлично помнил. Мокрый и лохматый, он пытался вылезти из ванны прямо на нас и на наши плечи (а нас было много). Все были мокрые, а я его отчаянно и тщательно терла. В результате Мурзилка стал оранжевым. Эта краска была упорной, и очень-очень постепенно к нему возвращался его белый цвет.
Он рано погиб. И об этом я не хочу рассказывать, ибо мне сейчас хочется помнить лишь о том, что белая или оранжевая собака – одно из самых теплых воспоминаний моего детства.
ГУБЕРНАТОР ОСТРОВА
Я просыпаюсь на рассвете, часов в пять, я что-то должна сделать, не откладывая. Ах, вот: покрывало, которым застилается постель, не мое, я должна как можно скорее вернуть его владельцу- губернатору острова.
Оборачиваясь в покрывало с лодыжек до шеи, я оставляю голым левое плечо, слегка накинув на него угол правой стороны. Не меняя домашних тапочек без задников, которые всегда соскальзывают с меня на улице, выхожу из дома. Иду, уверено, легко, тапочки не спадают; легкий ветерок сдувает иногда с левого плеча покрывало, я накидываю его снова.
Оглядываюсь кругом. Пятиэтажки преобразились. Одни кажутся холмами, проросшими виноградными лозами, другие – развалинами древних храмов, заросших кустарником и плющом. Яркое, фиолетово-синее небо.
Встреченные люди мне улыбаются, я – им. Настроение у меня приподнятое. Я знаю, что эта древняя Эллада. Иду быстро, с наслаждением ощущая чудо, которое вокруг. Не дойдя по проулку до улицы, резко сворачиваю вправо.
Искавший меня муж видит, что я стою перед 10-сантиметровой оградкой, преградившей путь. Стою, задумавшись, спокойно, и размышляю.
– Ты куда шла?
– К губернатору острова: вернуть покрывало.
– Но ведь оно наше.
– Нет, у нас есть такое же, а именно это – его.
– Почему ты остановилась?
– Тут высокая ограда, и я не могу ее переступить.
Он помогает мне это сделать, и уверенно ведет домой. К губернатору острова мы пойдем позже.
Идем какими-то закоулками, по лужам. Как-то ухитряюсь не запачкать покрывало. Дома я распеленываюсь, мою ноги, тапочки, и ложусь спать. Когда просыпаюсь, то вспоминаю чудесное: я побывала в Элладе. Ощущение удивительной красоты и свободы охватывает теперь меня всякий раз, когда я вспоминаю этот проход между холмами и храмами, массу зелени и пламенно- синее небо.
ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ
Внезапно раздается стук в дверь. Кивнув подруге, я отпираю. Огромная толпа разряженных людей вваливается в квартиру. Они удивительно одеты: это карнавал. Впереди всех арлекин в маске. В руке у него палка, и на ней высоко над головой колышется морда льва. Следом – мальчик с львиным хвостом. Палок очень много, и на них головы, туловища, хвосты разных зверей.
Кто-то играет на гитаре. На лестнице, внизу, шум, разговоры, включенный транзистор. Люди входят, приплясывая, проходят по квартире, поют, а вверху под потолком – буйвол, зебра, тапир – каждый на трех палках, и другие звери, среди них и маленькие, едва заметные.
-Лена! – кричу я. – Смотри!
Я кланяюсь каждому входящему, настаивая, чтобы подруга делала то же.
– Здравствуйте! Здравствуйте! Спасибо, что пришли! – На все четыре стороны.
Ряженые обходят квартиру и, поплясав, скрываются за дверью.
Тишина. Иду в маленькую комнату и сажусь на постель. Пристально разглядываю одеяло. Два из них одинаковые, байковые в желто-зеленую клетку, а одно – розовато-красный исландский плед. Беру в руки ножницы. Это последнее, что я помню. Когда прихожу в себя, никакой подруги нет, а я сижу среди аккуратно разрезанных на прямоугольники одеял. Перебираю их и вижу, что теперь мне укрываться нечем.
Я не пугаюсь, а лишь растерянно думаю, что же будет, если я вообще не вернусь из этого мира, если я останусь там навсегда.
МОЯ СЕМЬЯ
Хелле, Борису и Генриху Шапиро
У меня большая семья: сестра-близнец Несси, старший брат Генрих, мама Хелла и папа Борис. Кроме того, у нас дома всегда живет много людей. Они меняются, и я не сразу понимаю, кто из них – свой. Но, когда пойму, то уже не путаю. Одни из них гуляют со мной и Несси, а другие – нет. Но все равно, я их люблю.
Больше всего мне нравится гулять. Особенно за городом, в лесу. Мы с Несси бегаем, играем, иногда, как говорят папа с мамой, “охотимся”. Я не совсем знаю, что это такое. На самом деле, я играю. Иногда в лесу я встречаю собак, которые очень похожи на меня, но мама Хелла почему-то их называет “косули” и берет нас с Несси на поводок. Это не совсем справедливо: ведь не берет же она на поводок Генриха, а он такой же член семьи, как и мы. Может быть потому, что он старше и больше.
Папа и мама любят рассказывать про нас разные истории. Я слышала, как мама Хелла говорила о том, как мы с Несси выясняли, кто из нас главный. Несси больше меня и сильнее, но я умнее, а она меня покусала, но я все равно не испугалась ее, укусила в нос, положила на нее лапу, и тогда Несси поняла, что меня надо слушаться.
Мне необходимо следить за всем, так как взрослые часто забывают, что им нужно делать. Мама про меня тогда говорит!: ” Бро бдит”. Иногда приходится взрослым напоминать, что время гулять или есть. Я выбираю того, кто здесь главный, и показываю ему, что уже пора.
Однажды мы гуляли в горах, и я с Несси выбралась вниз на луг. Вдруг передо мной появился “заяц ” (так его назвал папа), а я побежала за ним. Он стал петлять, но я рассчитала, как он будет бегать, и встретила его и придавила лапой к земле. Он испугался, но я решила его успокоить и стала вылизывать. А он был тихий-тихий, не шевелился и не играл. Когда я его отпустила, он долго сидел передо мной, смотрел на меня и не двигался. Потом мне это надоело, и я вернулась. Где в это время была Несси, я не знаю. Папа мне ничего не сказал, но был очень не доволен моей игрой с “зайцем”. Не знаю почему. Я же его не кусала и не пугала.
Сейчас к нам приехали Ира с Володей. Володя гуляет с нами, а Ира – нет. Но напоминать об это надо Ире. Она лучше “бдит”.
Наверное, они тоже уедут. Все, кто не члены нашей семьи, через некоторое время уезжают. И я не знаю, вернуться ли они.
У меня еще есть взрослая сестра Уся. Она уехала давно, и ее все нет. Папа говорит, что она обязательно вернется. И я ее жду.
Все “свои” нас с Несси любят и называют “маленькие, сладкие собаки” или “kleine SuBe”. Как видите, мы знаем два языка: немецкий и русский. Так научили нас папа с мамой.
Бро Шапиро (собака из Тюбингена)
ЖЕСТОКОСТЬ
Итак, я беременна. Мама, так долго вбивавшая мне в душу мысль, что, если б не мое рождение, ее жизнь сложилась бы счастливо, а так оказалась погубленной, внушила мне, что рожать не следует.
Кроме того, последний курс университета и возможный срыв всей учебы.
Однако я сказала о случившемся Леве, умолчав о своем желании, избавиться от ребенка. Я хотела знать его реакцию. Первая – надо сначала кончить учебу. Поняв, что я могу его бросить, твердо сказал: ” Не делай аборт” “. Но его сомнения решили нашу совместную жизнь.
Я сказала обо всем маме. Ее слова потрясли меня: Что ты со мной сделала?” ” С тобой нечего”. И я решила проблему сама. Сделала аборт и навсегда запомнила мамину реплику, в которой была единственная мысль – о себе и даже не был задан вопрос, что хочу я.
Леву я бросила, перестала даже разговаривать, и ничто с его стороны не могло пробиться ко мне.
Многие говорят, что материнское чувство свято. Ничего этого не было раньше, не было и сейчас и, как я поняла, никогда не будет. Я люблю маму, а она меня – нет. Так окончательно развела нас судьба.
И я осталась одна.
Вскоре появились настоящие близкие люди, но это другой рассказ.
ЛИНА
В палате спят почти все. Моя соседка Лина, как обычно, смотрит в потолок. Она всегда засыпает раньше меня и просыпается раньше. Но старается, не шевелиться и лежит тихо-тихо, чтобы не разбудить меня. Примерно с двух до трех я оберегаю ее. Но мы не дружим. Кровати почти соприкасаются и чуть-чуть скрипят. Когда все, кроме нас, засыпают, мы поворачиваемся, друг к другу лицом и улыбаемся. Иногда я протягиваю ей руку, и она касается ее ладонью.
Завтра ее выпишут. Она провела здесь несколько месяцев. Как и про всех, про нее будет написано, что она отправляется домой с улучшением. На самом деле это не так. Редкие волосы Лины шевелит ветер – он дует в наши окна. Сестра тяжело топает по коридору и с силой щелкает замком – бережет наш покой. А после пяти утра она и дежурные нянечки завалятся отдыхать, а в журнале появится запись, что в отделении ночью все хорошо спали, и никаких происшествий не было.
В каждой истории болезни время от времени появляются записи об улучшении нашего состояния. Сестры и нянечки считают всех больных лентяйками и бездельницами и открыто ненавидят их за то, что те лежат в больнице и ничего не делают, а они, несчастные, трудятся.
Лина несколько раз покушалась на самоубийство, и поэтому ее притащили суда. Здесь она уже более полугода, делать вид, что с ней все в порядке и врачи ей верят. У меня есть ее телефон, хотя неясно, зачем она мне его дала.
По ней “страдает” Галя (как говорят в отделении “двуснастка”), страдает по-настоящему, так как Лина к ней равнодушна. Лина равнодушна ко всему и ко всем, и это хорошо – равнодушие.
Мало кто знает целительную силу равнодушия.
Утром за Линой приходят, она одевается в закрытой темной каморке, причесывается перед карманным зеркальцем медсестры. Боже, как преображается женщина, вылезши из больничного халата.
Я пишу, пишу и боюсь поставить точку. А дело в том, что через несколько дней, очутившись дома, я позвонила Лине и
узнала, что ее больше нет.
ГУБКА
Железнодорожный вокзал. Ночь. Мы сидим на лавочке. Точнее: Миша сидит и спит, а я пытаюсь лежать и отдохнуть. Кто-то, не то милиционер, не то работник связи, каждые 15 минут проходит между лавками и стучит чем-то металлическим, не давая людям спать и лежать.
“Садитесь, уберите ноги со скамьи”, кричит он и стучит все громче и громче, подходя к нам. Миша не шевелится и сидя спит, меня же человек толкает, я убираю голову с Мишиных колен и сажусь.
Мы прилетели вечером в Каунас смотреть Чурлениса, и ни в какой гостинице нам не удалось зацепиться.
Скоро утро, я бужу Мишу, мы приводим себя в порядок и уходим.
Редкое для Прибалтики утро. Нас двое, нас ждет Чурленис и будущее.
А я устала, и иду кое-как, и не хочется, есть, и настроение паршивое. После какой-то забегаловки усаживаемся на бульваре. Начинает, просто скрести. Такую авантюру, не бог весть какую, лучше проводить одной. Предвкушению Чурлениса, которого я видела только на репродукциях, мешает необходимость общаться. С Мишей всегда надо помнить, что и как сказать, и это тяготит меня. Сколько раз я напоминала себе, что я – не подарок, а хочется сбежать, хотя влечет меня к нему чрезвычайно.
Но вот раздражение перехлестывает все, и в ответ на невинную фразу я говорю
-Уйди.
-Почему?
-Не знаю. Уйди! Я хочу быть одна.
После непонятной перебранки он уходит, а я сижу и смотрю в небо. Постепенно в голове проясняется, и я бросаюсь за ним вдогонку. Его нет. В конце бульвара я поворачиваю обратно и сажусь на ту же скамейку.
Значит так. Я прилетела в Каунас одна и, когда откроется музей, пойду к Чурленису. Я успокаиваюсь, мне кажется, что одиночество, о котором я всегда мечтаю, приходит, наконец, ко мне. Но где-то легко, легко скребут на душе кошки.
И вдруг передо мной Миша.
-Как я рада!
Взяв его за руку, я встаю, и мы идем в музей. Проходя мимо аптеки, заходим туда, и я покупаю губку, настоящую греческую губку, не виданную мною раньше. Она маленькая, но Миша говорит, что от воды она разбухнет и станет большой.
В залах никого нет, мы долго бродим от картины к картине.
Уходить не хочется.
Наконец мы на улице, идем к фуникулеру, поднимаемся высоко над городом.
-Смотри, какая базилика!
Я смотрю. Я счастлива. Но пора лететь обратно.
Через несколько дней я провожаю его в Москву. По дороге домой он заезжал на Рижское Взморье. “Только жалко, что был один. Все время вспоминал Каунас”. Читая, я слышу его интонацию.
В Москве он просит подарить ему губку, мне почему-то не хочется, но я отдаю ее.
Интересно, как долго живет мертвая губка?
СЛУЧАИ
1. Ферматист
Как всегда, я сидела во втором ряду аудитории. Шла лекция Израиля Моисеевича Гельфанда. Вдруг открывается дверь, и входит высокий, худой человек в потертом черном костюме. В руках у него футляр для скрипки. Да, да – не скрипка, а именно футляр.
– Важная вещь, едва ли не самая важная, – говорил Израиль Моисеевич, – это умение во время лекции пользоваться мелом и тряпкой (от себя добавлю, что ими он пользовался виртуозно, и это было блестящее дополнение к блестящей лекции).
Тут он обернулся, увидел “черного человека” и удивленно поднял брови.
– Дело в том, что я пришел с доказательством теоремы Ферма, – и человек открыл футляр, набитый исписанной бумагой.
– Отлично, отлично, но Вы пришли на лекцию Гельфанда, а Вам нужен Гельфонд – специалист по теории чисел. И Израиль Моисеевич вежливо и уверенно проводил незнакомца к двери, вдохновенно взмахнул тряпкой, и ставшая уже ненужной формула исчезла с доски.
2. В отказе
Мой троюродный брат, Юрий Абрамович Руффик, кончал МИГАИК. Вообще-то он не Юрий, а Юлий, так что я буду звать его Юликом.
Кончил он школу в 40-ом, попал в армию, а в 41-ом – на фронт. Как водится, сразу же оказался в окружении, а потом – в плену. Еврей – и немецкий плен? А дело в том, что он на еврея не похож, родился в Харькове, свободно говорил по-украински, был ранен и в момент пленения не имел свидетелей. Итак, он стал Юрием Петренко.
Одиссею его я порядком подзабыла, помню, что перед концом войны он работал в каменоломнях, освободили его американцы и каким-то образом привезли в Париж, где все уговаривали его остаться.
Рвался же он, естественно, на родину (не историческую).
И вот он студент в Москве, и вызывают его в паспортный отдел соответствующего отделения милиции.
– В вашей анкете написано: Юрий (он так привык и чаще так себя называл) Абрамович Руффик.
– Да.
– Вы утверждаете, что Ваш отец-еврей?
– Да.
– А мать-еврейка?
– Да.
– А Вы – русский? Как же так?
– По культуре я – русский, мой родной язык-русский, вот я и написал, что я – русский.
– Подавайте заявление с просьбой изменить Вам национальность на еврейскую. (А дело происходит в разгар борьбы с космополитизмом).
– Хорошо.
И Юлик подает соответствующее заявление.
– Приходите за новым паспортом через неделю.
А во время следующего визита Юлик получает свой прежний паспорт и заявление, на котором написано: “По отсутствию, каких-либо документов, подтверждающих, что заявитель – еврей, то в просьбе ему отказать”.
3. О пользе восклицаний
Мой друг Семен был назначен председателем ликвидационной комиссии на каком-то объекте у известного советского бизнесмена. Дело было минут на 5, но после того, как он изложил его суть, присутствующие начали выступать.
– Минут 15 я терпел, терпел, но мялся, наконец, меня прорвало, и я мрачно гаркнул:
Ура!
Все удивились и объект немедленно ликвидировали.
СОН ИНТЕЛЛИГЕНТНОЙ ЖЕНЩИНЫ
Посвящается Ральфу Дутли*
Я вызван к жизни темнотой
Волшебных снов литературы…
Эдуард Лимонов
Мне приснилось, что мы с мужем долго и обстоятельно обсуждаем достоинства и недостатки переводов, сделанных Семеном Липкиным – переводов Мандельштама на русский язык.
ПРИЕМНЫЙ ПОКОЙ
М. Шишкину
В конце рабочего дня районный психиатр выписал мне путевку в больницу. Он очень настаивал, чтобы мы с мужем поехали туда сегодня же, не откладывая. Сказал, что дал рекомендации для лечения в санаторном отделении, и очень тяжело мне не будет.
В приемном покое долго никого не было, а за нами защелкнулась дверь, так что при желании и уйти нельзя. Вышла сестра, посмотрела путевку, сказала, что она неправильно оформлена, однако нас не выпустила. Наконец, пригласила в кабинет.
Врач – женщина вошла одновременно с нами. Она смахнула крошки с губ (видимо, пила чай или ужинала), поправила неизменный у таких женщин перманент и проверила, застегнуты ли у пуговицы у халата. Пару пришлось застегнуть.
Видимо, я включилась в ее вечерний отход ко сну.
Врач небрежно смотрит в путевку и говорит враждебно:
-Почему вы пришли сегодня, ведь поздно.
-Так нам посоветовал врач.
-Ведь я же ему объяснила, что лучше всем этим заниматься завтра.
-Так как же? Уезжать? Ну, тогда выпустите нас.
-А Вы тут не капризничайте. За это я не отправлю вас в санаторное отделение.
-Мне все равно.
Вдруг выясняется, что все мои вещи надо отвозить домой, а мы не взяли с собой никаких сумок. Я нервничаю, раздеваюсь и складываю кое-как барахло. Меня почему-то (никого в приемной нет) торопят, и я понемногу злюсь. Входит нянька.
-Снимай очки!
-Нет.
-Снимай очки.
-Нет.
-Ну, иди мыться.
Совершенно голую меня внимательно осматривает врач, и я влезаю в ванну. Вода почти холодная. Мне дают довольно-таки грязную мочалку. Спорить бесполезно. Я начинаю намыливаться. Нянька стоит рядом и через несколько секунд говорит:
-Мой голову.
-В холодной воде я не промою волосы, а они у меня чистые.
-Мой голову.
-Не буду.
-Снимай очки.
-Не сниму.
И вдруг резким движением она направила струю душа мне в лицо. Я выскочила из ванны. Нянька шипит:
-Лезь в ванну.
Я в голос:
-Не полезу.
-Лезь и мой голову.
-Не буду.
-Мой голову.
-Да моя голова чище твоей, что ты ко мне привязалась.
Она начинает орать. В дверях появился молодой санитар, призванный следить за порядком, но не вмешивается. Прибежала женщина – врач.
-В чем дело?
-Да вот, ненормальная кричит, что она вроде бы чистая и не хочет мыться.
Врач: – Идите мыться.
Я: – Вода холодная, мочалка грязная, голова чистая, а станет грязной.
-Не упрямьтесь – таков порядок.
-Так я поеду домой, вы же сами отсюда меня отправляли.
-А теперь не отправляю. Вымойте тело, а голову не трогайте.
Я снова лезу в ванну. Чтобы вымыть спину, хочу встать. Нянька грубо толкает меня.
-Сиди.
-Но, сидя, я не могу намылить спину.
-Я сама вымою, а то ты меня еще ударишь.
-Ах, так, три, три, зарабатывай деньги.
Нянька трет меня и зло, тихо, чтоб не услышал врач, сквозь зубы приговаривает:
-У, ведьма нашлась проклятая, характер какой. Вот погоди, муж бросит, будешь знать.
-А ты – то, что беспокоишься, ведь меня бросит, а не тебя.
-Женщин нынче много, а мужиков мало, вот пока здесь сидишь, он себе другую найдет.
-А ты – то, что волнуешься. Или претендуешь?
Нянька выходит из себя, злобно шипя, почти сдирает с меня кожу и, грубо толкая, говорит:
-Вылезай.
Я одеваюсь. Штанов нет. Это наполняет меня горькой обидой: отобрали все, а даже штанов не дали.
В отделение (другой корпус) меня ведет молодой санитар. Он нежно поддерживает меня за локоть и спрашивает:
-Ну, чего плачешь, чего?
-Все отобрали, все, а штанов не дали.
-Ну, на что тебе штаны?
-Конечно, женщине и штанов не нужно.
И я горько плачу.
Нежно ведя, санитар доставляет меня в отделение. Мне выдают рубашку, чулки и (о радость) трико. Я надеваю их с вздохом облегчения и нежностью. Итак, я в сумасшедшем доме, в спокойном отделении, палата №4, предпоследняя койка слева.
* Paльф Дутли – швейцарец, живущий в Париже, французский поэт и переводчик Мандельштама на немецкий язык.
вернуться на страницу гостей
