Опубликовано: журнал “Большой Вашингтон”, 2003 год
Едва мы успеваем удобно устроиться в вагоне на подобных самолётным сидениях, как поезд неслышно «отплывает» от платформы, и вот уже чернокожий кондуктор, красиво затянутый в серую униформу, останавливается у наших кресел и мягким низким басом произносит: «Тикетс, плиз…».
В голосе ни намека на личное отношение, никаких эмоций. Только вежливость, чисто служебная. Он на работе. Смотрит спокойно, каждое его движенье и слово — соответствие инструкции. Обращаясь ко мне, видит ли он меня вообще — тем зрением, которое предполагает детальное видение, индивидуализацию предмета? Думаю, нет, да и зачем. Я тоже без особых эмоций и размышлений должна сейчас протянуть кондуктору билет для проверки и отрыва соответствующей части, в результате чего у меня в руках останется нужная частичка… и всё. Он безмятежно перейдет к следующему, а я, мгновенно забыв о нем, продолжу глядение в окно, чтение, жевание, в общем, счастливое или, во всяком случае, благополучное следование.
Почему-то ничего подобного во мне не происходит. Мгновенная мысль: «Где билет?» выбивает меня из равновесия, и хотя я знаю наверняка (проверяла несколько раз), что билет со мной, странный туман заволакивает сознание, я мгновенно забываю, в каком именно кармане он лежит, и взор мой застилают, казалось, забытые картины.
* * *
— Билет ваш где, гражданка? — мы с мамой пытаемся влезть на высоченную подножку вагона, впереди нас двое солдат с вещмешками, позади — толпа.
— Есть, есть билет, не сомневайтесь, дайте войти…. — и мама тянет меня вверх за руку, которую мне больно перерезает сетка-авоська с завернутым в газету хлебом.
— Войдете, когда предъявите! — и проводник загораживает дорогу зеленым, намотанным на палку сигнальным флажком. Его рука уже тянется схватить меня за шиворот.
Мама передвигает сумку, висящую на плече, поближе к животу, Опускает рядом с собой на ступеньку другую сумку, кивнув мне: «Посмотри, чтоб не упало». Я кидаюсь поддержать сумку, свисающую с узкой ступеньки. Я знаю, там варенье, только бы не разбить!
Пальцы мамы онемели и замерзли, она долго перебирает бумаги в своей сумке, так долго, что за спиной начинаются недовольные крики. Певуче с украинским выговором:
— Тётечка, тай, что ж так долго?
Грубовато простецки:
— Поторапливайся что ли! Зимно!
Я знаю, что мама спешит. Она добрая, она не хочет никого задерживать. Но я знаю также, что, если сейчас они еще немного покричат, страдальческое выражение на лице мамы усилится и она, едва сдерживая рыдания, начнет кричать им в ответ зло, истерично.… Наконец билеты в руках кондуктора. Он прокалывает их блестящей «щёлколкой» и мы проходим внутрь пахнущего углем душного вагона. Нас обступает это тепло. Можно развязать шапку, её тонкие спутавшиеся ленточки, затянувшиеся в узлы. Я рву себе ногти, помогаю зубами. Мама впереди меня, и мы медленно продвигаемся. Она с двумя сумками, я — со своей авоськой, иногда поддерживая и направляя угол громоздкой сумки, в которой варенье. Вокруг люди. Сидят и лежат на полках. У нас билеты, но втиснуться на наши места мы не можем…
* * *
— Тикетс, плиз.
Я смотрю на него и начинаю открывать поочередно карманы и карманчики моей сумки. Руки у меня дрожат.
— Прекрати панику, — резко начинает мой сын. — Ты взяла билеты?
Я молчу. Во всяком случае, спрашивать об этом надо было при выходе из дому. Синяя обложка билетов наконец-то мелькает в одном из отделений сумки, и я протягиваю их кондуктору. Он протыкает их специальной «щелколкой», что-то отрывает. Надо же! Похоже, с тех пор ничего не изменилось. Потом он благодарит и отходит к следующим. Там какая-то проблема. Он что-то долго и терпеливо объясняет…
* * *
— А где посадочный талон? — кричит маме в лицо на ветру у вагона простуженным голосом проводница. Это уже другая поездка, и я постарше. Мне лет 10. Мы едем с Сибирь, к брату мамы. Он болен, одинок. Мы едем забрать его к нам домой из больницы. У мамы чемодан, у меня сумка. В чемодане — продукты, они должны поддержать дядю. Там соленое сало, копченая рыба, колбаса. Там гречка и сгущенное молоко. Тонкие ломтики этих вкусностей мама отрезала и положила к нам в сумку на черный хлеб. Сгущенного молока в нашей сумке нет. Но это ничего, у нас морс в молочной бутылке. Это тоже вкусно. Запивать. А стаканы даст кондуктор.
— Какой посадочный талон?
— Детский!
— Детский? Я не знаю.… То есть мне так дали…
— Не могли вам так дать! Должен быть вот такой же вместе с детским билетом. — И она вертит перед мамиными глазами маленькой длинненькой картонкой с красными и черными буквами.
— Как же это?! — мама шарит в сумке. Достает расческу, варежки…
Неужели нас высадят? Мама что-то шепчет кондукторше, та недовольно трясет головой, мама говорит что-то в ответ. Я приваливаюсь к ступеньке и чувствую, что засыпаю. Потом, уже в вагоне, мама лезет в сумку с нашими бутербродами, вынимает их и куда-то уносит. Мы пьем морс, заедая крутыми яйцами без хлеба.
Потом мне долго снится, что мы едем в поезде, и когда я просыпаюсь утром, мы тоже едем и едем еще ночь и часть следующего дня. А когда выходим из поезда и находим больницу, выясняется, что дядю уже похоронили позавчера, и мы идем в его пустую квартиру.
Нас трясет от холода, и мама разжигает печку. А потом мы открываем чемодан.
Мы пьем горячий чай с хлебом, соленым салом и ломтиками балыка, который наш папа выменял на базаре за свою летную куртку, и обе плачем, каждая о своем. Я главным образом потому, что мне больно жевать из-за качающегося молочного зуба.
* * *
— Прекрати истерику! — говорит мой сын свистящим шепотом. — Совсем уже…
И я замечаю, что действительно плачу.
