БЕГСТВО
«Пани разуме по-российску?» — услышала она возле самого низкий мужской голос.
Ветер дул с палубы в океан, унося с собой рассыпавшиеся польские слова. Она повернула голову и почти уткнулась лицом в чью-то белую, свеже-накрахмаленную рубашку.
«Пани разуме по-российску?» — теперь голос звучал нетерпеливо.
Она подняла голову. Возле нее стоял тот самый русский, который спорил утром с горничной так громко, что его искаверканные итальянские слова доносились до соседней кабины. Она кивнула холодно, не отвечая. Он, как бы не замечая ее нежелания продолжать разговор, удобно разместил свое огромное тело рядом, опираясь на перила.
«Я слышал, как вы утром разговаривали с мужем по-польски. Из вашего разговора я уловил, что вы тоже, как и я, направляетесь в Бразилию. Чертовы времена! Проклятая война! Всех разбросало по свету, так, что уже забываешь и где ты, и кто, и зачем живешь. Люди без настоящего и будушего, прошлое, как в тумане. А у вас есть прошлое?» Теперь он повернул к ней лицо и посмотрел ей прямо в глаза.
От этого прямого, напряженного взгляда ей стало страшно, внутри что-то оборвалось. Ей вдруг почудилось, что это уже было с ней раньше – и он, и эта палуба, и пронизывающий до костей океанский ветер, уносящий ее и ее прошлое к чужим берегам, в неизвестность, и этот взгляд, холодный и любопытный, скользящий вдоль ее тела, от лица на грудь, в вырез легкой шелковой блузы. Он ждал ответа. Было ли у нее прошлое? Как расскажешь ему о том, что пережила она за последние годы? Потери, страх, бегство, ненависть, всеохватывающую ненависть ко всему и ко всем, даже к мужу, единственному оставшемуся в живых близкому человеку. Но, может быть, именно потому, что выжил он, а не сын, сильная любовь к нему переросла в такую же сильную неприязнь. Она ушла в свои мысли, забыв о вопросе. Он понял, что задел за больное, и молча ждал.
Теперь она смотрела на него в упор, и не стесняясь разглядывала его. Был он высокий, полный. Темных, волнистых волос едва коснулась первая седина. Небольшая, аккуратно подстриженная борода, обрамляла холеное лицо. Был он красив той мужской красотой русского барина, что так привлекает женщин. Но глаза! Зеленые, застывшие, неприятно-холодные, совсем не сочетавшиеся с его ласковой улыбкой и мягкой манерой вести разговор.
«Вы меня простите,» — сказала она на ломаном русском языке довольно резко, «но я не расположена разговаривать с незнакомцем о своем прошлом. Простите.» И повернувшись, направилась прочь.
Он не двинулся с места, только удивленно вскинул брови, и нехорошая улыбка скривила его холеное лицо.
* * * * *
К вечеру ветер затих, океан успокоился. Солнце медленно остывало, и красный, гаснущий шар нехотя погружался в серебряную гладь океана. Поверхность воды, подсвечиваемая угасающим солнцем, лоснилась и переливалась, как стальной шар. От этого блеска рябило в глазах и кружилась голова.
Был второй день их путешествия. Збигнев не выходил из каюты. Морская болезнь донимала его. Его знобило, тошнило, кружилась голова. И о каждом неприятном симптоме он докладывал Барбаре, ища ее сочувствия, ее жалости, но не находя ни того, ни другого, отворачивался к стенке и вскоре засыпал крепким сном здорового человека. К ужину он не пошел, и она отметила, что в душе радуется неожиданной свободе.
* * * * *
После ужина толпа пассажиров высыпала на палубу. Шум вечерней воды, редкие всплески набегавших волн сливались с гулом голосов. Люди знакомились, обменивались новостями последних сводок, любовались вросшей в небо луной, щедро расточавшей густой янтарный свет, падающий желтыми пятнами на палубу. Вот в таком странном лунном освещении заметила Барбара своего нового знакомого. Он стоял один, все также крепко впившись руками в перила палубы. Лица его она не видела, но во всей его одиноко стоявшей в лунном свете фигуре было что-то мистичесое, притягивающее и отталкивающее. Она хотела проскользнуть мимо, когда он резко повернулся, будто ждал ее, и в упор посмотрел ей в глаза прямым холодным взглядом. Она остановилась в той же полосе лунного света, который будто связывал их одной таинственной нитью.
«Я вас ждал. Вы так и не ответили на мой утренний вопрос, а я не представился. Меня зовут Федор Николаевичем или просто Федор. Родом я из России, с Волги. Вот уже больше десяти лет скитаюсь по свету. Теперь бегу, как вы из Италии, с которой расстался так же тяжело, как расстаются с любимой женщиной. А вас как зовут?» И протянул к ней свою холеную, сильную руку.
Он дольше положенного держал ее маленькую ладонь в своей крепкой руке и также в открытую опять разглядывал ее уверенным, скользящим взглядом. Она уже не чувствовала страха, и этот открытый, уверенный взгляд ее только немного растревожил. Она облокатилась рядом с ним на перила.
«Меня зовут Барбара. Рада познакомиться.» И замолчала смущенно, как бы давая ему возможность закончить осмотр.
Она знала, что красотой никогда не отличалась, той красотой, что захватывают мужчину с первого взгляда, но было в ней столько мягкости, женственности, что поговорив с ней минуту, хотелось остаться рядом, пригреться, как у расточающей тепло печки.
«В вас есть что-то притягивающее. Я не могу отвести от вас взгляда. У вас такая гладкая, белая кожа и эти глаза…» И он опять прямо и вызывающе посмотрел на нее.
Это была уже наглость. Она знала, что должна повернуться и уйти, но опасность начатой игры стала ее забавлять.
«Что еще нравится вам во мне?» — спросила она громко, переходя на итальянский, так громко, что проходящая мимо пара удивленно на нее обернулась.
Неожиданно с севера подул холодный ночной ветер и сильная океанская волна ударилась о борт. Брызги холодной воды обдали их с ног до головы. Оба отпрянули и столкнулись. Она рассмеялась и стала вытирать лицо платком. Он последовал ее примеру, а потом вдруг снял теплый шарф, обвивавший его шею, и бережно накинул его ей на плечи. Оба почувствовали себя свободнее и разговор полился леко и непринужденно. Так они познакомились.
* * * * *
Збигнев продолжал оставаться в каюте, чувствуя ее ненавсть, ее нежелание быть с ним. Он остро переживал смерть сына, гибель родителей и ее незаслуженное отчуждение. Относился он к тому редкому типу утонченных мужчин, которые чувствуют и переживают случившиеся неприятности слишком нервно, слишком обостренно. Барбара была для него теперь всем ради чего он жил – его матерью, его ребенком, его музой.
Там в Польше перед войной он становился известным поэтом, но вместе с потоком горя, смертей, болезней, разлук, уходила в забытье его слава. Ненужность своего творческого труда он воспринимал тяжело. Писать все равно продолжал, по ночам – лихорадочно, нервно, самозабвенно, отдаваясь слову, чувству, бумаге. Ее белизна тянула его к себе, будто видел он на ней очертания любимой женщины. И тогда рассерженный, неудовлетворенный, неистово наносил он на бумагу поток слов, выливавшихся подсознательно из каждой клетки его неуспокоенной души.
Я – сон. Я – явь. Я – тень. Я – боль,
как влагу, впитываю души
страдающих. Ты мне позволь
пристать, как тонущему к суше,
Господь, устал я жить
в пространстве лунного затменья.
Пошли луча живого нить
в подарок мне для воскрешенья.
Но солнце спит. И тонет снег
в небесной массе, и на землю
летит, как будто человек
расшил узорами вселенной
огромный мир. И, как огонь,
как тяжесть неземного груза,
тоской ложится на ладонь,
моя несбывшаяся муза.
А утром, читая написанное Барбаре, видел по ее молчаливому лицу насколько удалось ему ночное писание. Она никогда не критиковала его стихи, но по аккуратно оброненным словам он знал, как тонко чувствует она его поэзию. Все сказанное ей, в ней увиденное, каждый штрих ее жизни он наносил на бумагу, превращая в слова образы, размышления. Он проживал ее жизнь, следил за каждым ее шагом. Болезненно переживая ее начавшееся отчуждение, равнодушие, он еще больше уходил в свое горе, терзая ее мелочностью, капризами, непониманием. Она и творчество были для него равнозначны, и с ее уходом уходило вдохновение. Не хотелось двигаться, вставать, одеваться. Морская болезнь была предлогом запереться в каюте, уйти в себя не о чем не думая, ничего не желая, кроме одного – вернуть Барбару. Он томился скукою, мучил ее и себя.
«Почему вдруг мир вокруг стал распадаться на мелкие раздробленные кусочки? Я пытаюсь их соединить вместе, склеить, а они все равно рассыпаются у меня в руках, как строчки, в которые я хочу уложить слова, а они скользят, дробятся на пустые, ничего не значащие звуки. Я еще чего-то жду. Может быть чуда, что все будет снова, как прежде.»
С этими словами он встал, притянул ее к себе. Его горячее дыхание падало на ее плечи. Ей хотелось сбросить его руки, бежать. Он закрыл глаза, и как во сне, стал читать:
Ты вслушайся. И подбородок
в молчаньи урони на грудь.
Я позову. Но долог путь,
и блекнет яркий самородок
в кольце венчальном. И не скрыть,
как медленно бледнеют щеки.
И, словно осени потоки,
стекает грусть с густых ресниц.
Янтарь обугленный с деревьев
летит на острие ножа,
и по-цыгански ворожа,
пророчит осень: «Ты не верь ей.»
Не верь ей! Это просто бред!
Стенанье над плитой могильной.
И этот страх, и эти ливни,
и листопад – страстей набег!
Он читал эти стихи, как молитву, как заклинание, словно умоляя ее вспомнить их короткие моменты счастья, их давно ушедшую страсть. Она чувствовала, понимала, что он хотел сказать, и в тоже время злилась на него за его эгоизм, за его погруженность в себя, за любование собственным горем и неумением, и нежеланем понять ее. Она устала от него, от его тонкости, чувствительности, душевной и физической неподвижности. Она боялась поддаться его состоянию, потерять желание жить, двигаться, идти вперед, надеяться.
От Федора Николаевича веяло подчиняющей, разрушительной силой. Когда он стоял рядом с ней, ей казалось, что он и океанский порыв ветра – одно целое. Ее качало, сбивало с ног, знобило, а Федор Николаевич стоял твердо, вросший в палубу, будто ветер обтекал его. Он был сильнее ветра, сильнее ее, сильнее всех на свете. Он внушал страх, и в тоже время необузданное желание быть рядом, совсем близко, будто искала она в нем опоры, черпала силы, чтобы устоять и не погибнуть. Подчас она ловила себя на мысли, что ей хочется почувствовать его руки на своих плечах, его губы на своих губах. Но он только смотрел на нее долгим открытым взглядом и оставался в стороне, разжигая ее желание, ее любопытство, предоставляя ей первой возможность выбора между ним и судьбой, как между жизнью и смертью. Он распрашивал ее обо всем. О муже, о прошлом, о ней самой, как бы изучая ее всю — до каждой мелочи, до каждого изгиба души.
«Мой муж был известным поэтом,» — говорила Барбара Федору Николаевичу, словно эта пустая фраза могла придать значимость Збигневу в ее собственных глазах. А получилось нелепо, ненужно и он, словно понимая ее состояние, переводил разговор на нее, на ее прошлое, на ее интересы. И она, поддаваясь его требованиям, рассказывала. Ей хотелось выговориться, выплеснуть из себя всю накопившуеся боль, усталость, неудовлетворенность. Федор Николаевич умел слушать не перебивая, заинтересованно, с любопытством человека жадного до чужой жизни, словно он изучал соперника, прежде чем нанести свой последний сокрушительный удар.
* * * * *
Был шестой день их знакомства – еще один день внутренней борьбы, напряженной накаленности, балансирования между «да» и «нет», его игры, холодной и расчетливой. Оба чувствовали, что устали, что подходят к развязке. Она нервничала, теряла ход мыслей. Хотелось забыться, отдаться чувству, плыть по течению в неизвестность, в темную, неведомую океанскую ночь из душного дня, где липкая, как загустевший мед жара, прилипала к телу, вместе с океанской волной сползала горячими каплями, томила, расслабляла, словно не солнце, а он впивался в нее горячими губами, касался обжигающими лучами ладоней.
Они сидели в жезлонгах на палубе. Она закрыла глаза, чтобы собраться с мыслями, уйти от этого состояния оцепенелости, тревожной расслабленности, ленности, перестать чувствовать его присутствие, не видеть его жаждущего вгляда. Так тяжело и сладостно горько ей еще никогда не было. Ей мучительно хотелось протянуть руку, дотронуться до его лица, бороды, губ. Как сквозь дрему слышала она его ласковый теплый голос, тонущий в океанской волне, и как бы зовущий ее за собой погрузиться в глубину океана.
«Посмотрите на воду, Барбара. Вы видите этих двух белых птиц? Они тоже томятся, как мы с вами. Чему вы противитесь? Мгновению счастья? Как редки эти моменты в нашей кочующей несчастной жизни! Вы сводите меня с ума. Поддайтесь чувству, не сопротивляйтесь себе, своему желанию. Я вижу, как боритесь вы со своею страстью и не понимаю зачем.» Он взял ее руку и нежно поднес к губам.
Она открыла глаза. Две белые большие птицы кружились над палубой в любовной игре, то взлетая высоко в небо, то опускаясь на воду, приближаясь и отдаляясь от парохода, пока не скрылись из виду в дымке тяжелого тумана.
«В любви всегда побеждает страсть,» — продолжал свои мысли Федор Николаевич. «Женщине нельзя давать права выбора. Ее надо добиваться, за нее надо бороться, расправить над ней свои сильные крылья, покрыть теплом, нежностью. И она подчинится.»
Он вдруг запнулся, почувствовав на себе испуганный взгляд Барбары, понял, что зашел в своих рассуждениях слишком далеко. Нежно дотронулся до ее ладони, провел рукой выше локтя до плеча, остановился, и резко наклонившись, дотянулся губами до ее губ. Она вся напряглась, оттолкнула его. Он выпрямился и отвернулся. Голос его звучал глухо:
«Мы все измучены, устали от бегства в никуда, от себя, от прошлого. Вся наша жизнь состоит теперь из острых углов, впивающихся в тело, терзающих своей остротой. Хочется округлости, простоты, плавности. Таких моментов любви, желания отдать себя, раствориться в небытие, забыться, так мало. Берите данное вам, Барбара, не сопротивляйтесь желанию, забудьте обо всем – о прошлом, о будущем, о настоящем. Помните, как у Тургенева: «Завтра я буду счастлив. Но у счастья нет прошлого и нет будущего. Есть настоящее и то не час, а мгновение.»»
Он опять нагнулся к ее лицу, поцеловал глаза, покрыл плечи легкими, сладкими поцелуями. Она уже не о чем не думала, ничего не слышала. Она растворилась в теплоте солнечных лучей, горячности его рук, терпкости его губ. Небо, вода, палуба – все плыло перед глазами назад, в прошлое и только в прошлое. Она знала, что не будет будущего, а есть только мгновение на грани жизни и смерти.
* * * * *
К вечеру заштормило и жара спала. Океан тяжело вздыхал, выплескивая на палубу остатки рассыпающихся волн. Ветер кружил вокруг парохода, будто стараясь накренить его, сбить с намеченного пути. Прохладный, соленый воздух океана принес облегчение. Барбара чувствовала себя свободнее. Мысли прояснились, словно спала лихорадка.
Збигнев лежал в кровати, наблюдая, как Барбара тщательно собирается к ужину. Утром, выйдя за ней на палубу, он увидел ее рядом с незнакомым мужчиной, и жгучее чувство ревности, обиды и боли охватило его. Но еще сильнее было чувство самолюбия, нежелания быть униженным в ее глазах. Она его больше не звала, не спрашивала не о чем, что его волновало, и он опять остался один.
Сейчас он смотрел на жену в упор, злясь, что она не видит его, не обращает на него никагого внимания, погруженная в свои мысли. Она достала из чемодана свой лучший наряд – белое платье из тяжелого шелка, с большим вырезом, плотно облегающее ее стройную фигуру. Это платье ей подарила мама перед самой войной и с тех пор Барбара никогда его не надевала. В нем она чувствовала себя опять молодой.
Збигнев приподнялся на локте: «Барбара!» Тихо позвал он.
Она медленно повернулась, с трудом переходя из прошлого в настоящее, и лицо ее покрылось краской. Она совсем забыла о нем, о его присутствии, его существовании.
«Барбара, не уходи, останься со мной. Мне так тоскливо, так не хватает тебя. Я вижу, как ты ускользаешь, уходишь от меня и я не знаю как, и не умею тебя удержать. Я совсем перестал тебя понимать. Ты ненавидишь меня, винишь. Я слишком слаб для тебя. Я плыву по течению, а ты – против. Мы оба тонем, падаем в пропасть, и цепляясь друг за друга, еще глубже тянем друг друга вниз. Но если я отпущу тебя, ты погибнешь. Я один знаю и понимаю тебя. Я один для тебя в этом огромном мире. Не уходи.»
Он грустно смотрел на нее, и в глазах у него было столько боли, что на одну минуту Барбара поколебалась, но только на одну минуту. Она не могла больше оставаться с ним наедине, опять выслушивать его жалобы, уверения в любви. Она устала от него, ей было тесно в каюте, ее тянуло на палубу, к океану. Он, как и Федор Николаевич, будоражил ее, обжигал то теплом, то холодом, выводил из состояния равновесия и тянул, тянул в самую глубину. Она села рядом с мужем на кровать, взяла его за руку:
«Я хочу побыть на палубе. Мне душно здесь, с тобой. Дай мне свободу, Збигнев. Живи своей жизнью, оставь меня.» И резко встав, вышла из каюты, плотно закрыв за собой дверь. Она не видела, как Збигнев вышел вслед и медленно поднялся за ней на палубу.
* * * * *
Федор Николаевич ждал ее на палубе, на прежнем месте. Белые брюки и белая рубашка оттеняли его темный загар и вьющиеся волосы. Они стояли на палубе, крепко взявшись за руки, как две белые птицы, готовые к отчаянному прыжку в бездну.
Збигнева охватило странное предчувствие конца. Барбара от него ушла, ее уже не было рядом. Збигнев понимал, что спасти ее и себя он уже не мог. Она плыла от него, как всегда против течения, навстречу неизвестности, гибели.
Шатаясь, он с трудом вернулся в каюту и стал лихорадочно писать. Строчки плыли перед глазами, расползаясь на бумаге и снова соединяясь в неясные образы – Барбары, погибшего сына, горящей Варшавы, горящего дома, руин, под которыми погибла жизнь, любовь, творчество.
Холодно небу под тонким ночным одеялом.
Стонет тоска и печалится в клетке скворец.
В вазе холодной стеклянные розы завяли.
Старый цыган нагадал, напророчил конец.
Улицы тонут в размытых мазках акварелей.
Розовый луч затерялся в палитре цветов.
Хрупкое солнце расстаяло в снежной постели.
Молятся люди и просят прощенья богов…
Кажется будто бы мир вдруг застыл в ожиданьи.
Реки замерзли и в сталь превратилась вода.
Тайнопись памяти, с прошлым навеки прощанье,
Вспышка сознанья — последний полет в никуда…
Закончив писать, он обвел глазами каюту, как бы стараясь вспомнить, где он и зачем. В расширенных глазах было безумие, боль, отчаяние. Будто раненая птица метался он в клетке каюты, словно ища выхода из нее, освобождения, но были подбиты крылья и заблокированы все выходы в жизнь. Он нагнулся над чемоданом, долго рылся в его содержимом, и, наконец, разогнувшись, достал из него тщательно спрятанный от Барбары пистолет. Страх, словно струя липкой утренней влаги, струился по телу. Оно покрылось горячей испариной. Збигнев нервно зажал в руке пистолет, посмотрел вокруг расширенными, ничего не видящими глазами, и нажал на курок.
* * * * *
Ужин проходил оживленно. Федор Николаевич рассказывал о своем детстве в России, упоминал какие-то связи, много пил, шутил и громко, раскатисто смеялся, заражая Барбару своим весельем. Ей было хорошо и бездумно.
«Там в России,» — рассказывал он, — «у меня было все, о чем можно мечтать – деньги, красивые женщины, хорошее общество.»
На какую-то минуту в голове Барбары промелькнула мысль о его бездуховности, пустоте, но сочность его голоса, обаяние его широкой, сладкой улыбки, свет его больших мягких глаз, проникающих в каждую клетку ее тела, влекли ее до головокружения, до полного опьянения. Она погружалась в истому вечера, забыв обо всем. Ей казалось, что так легко счастлива она еще никогда не была. В его речах, взглядах, касаниях была сладость безумного наслаждения, легкость паутинной сетки, опутывающей ее мелкими стяжками все крепче, все сильнее, все настойчивее. Время летело вперед, лихорадочно приближаясь к развязке, к концу, а ей казалось, что вот с этого момента только начинается жизнь ее и Федора, их совместное путешествие в завтра. Она не думала больше о Збигневе, о горе, о войне, она отдавалась моменту, наслаждалась мгновением, о котором мечтала, как о вечности, вечности ее и Федора…
Параход качало от сильного ветра и разбушевавшейся грозы, стало вдруг свежо и зябко. Нежно обняв ее за плечи, Федор Николаевич уводил Барбару к себе в каюту, не спрашивая ее согласия, словно этот вечер был уже давно предначертан судьбой, решен без ее ведома.
* * * * *
Было далеко за полночь. Она лежала в его каюте, сжавшись в комок, нервно обхватив руками колени. Глаза бессмысленно смотрели перед собой, разглядывая яркий лоскуток обоев, высвеченный лунным светом через узкое пространство иллюминатора. Она не знала, сколько времени они провели вместе. Было холодно. Вспомнились почему-то строчки из стихов Збигнева:
Луна висит над звездной кручей
Тяжелым знаком топора.
И тень острее, тоньше. Жгуче
Твои глаза глядят в упор.
И холод медленно крадется,
Как будто жизнь укравший вор.
Как сквозь сон слышала она голос Федор Николаевича:
«Любовь это что-то вялое, размокшее, неопределенно-растянутое. Ее я не признаю. Для меня существует только страсть, одноминутная, всепоглащающая, та, что испепеляет, истощает, сжигает все, что накопилось внутри – злость, ненависть, боль. Знаете, Барбара, такое выражение «опустошающая страсть.»»
Но Барбара уже не слушала его. Ей было гадко, противно, именно от того, что она больше ничего не чувствовала, лежа рядом с этим чужим, холодным человеком, и от того, что было пусто внутри. Не было вчерашней боли, сегодняшней любви. Ушло мгновение. Их больше ничего не связывало – ни его, заблудившегося в пустоте своего сушествования, ни ее, погибающей от неумения жить в этом непонятном и жестоком мире. Луна, то появлялась в иллюминаторе, то пряталась за облаками, словно страшась, как и она, окончания ночи и наступающего рассвета. Приближались к концу последние часы бегства.
