Опубликовано: журнал “Простор”, №12, 2005 год
Долгое прощание
У бабы Ани никого не было, кроме Светланы, дочери умершей сестры. Старушка жила неподалеку от города, в селе Новоалексеевка, в небольшом доме с садом и огородом.
Годы шли, а здоровье ее всё ухудшалось и ухудшалось. Глаза плохо видели, суставы ныли, часто подскакивало давление, да и сама она от одинокой жизни стала меняться в худшую сторону. Все это замечала Светлана, когда в очередной раз приезжала из города проведать старую тетю. И племянница уговорила ее продать избушку, а затем устроила в дом престарелых.
Баба Аня никак не могла привыкнуть к палате, где жили шестеро таких же, как она, старушек. Кто чихает, кто храпит, кто стонет – никакого покоя. Во всем доме ей принадлежали только скрипучая кровать и крохотная тумбочка. С тоской она вспоминала свою уютную избушку, правда, уже совсем старую и запущенную. Ощущение бездомности и внутренней неприкаянности стало преследовать ее. По ночам ей снились странные сны. Будто она снова живет в своем милом домике. Ходит по комнате, стирает с мебели пыль, поливает цветы в горшочках, выглядывает в окно. И это ей казалось настолько реальным, что, просыпаясь и видя перед собой белую палату, она внутренне сжималась и тяжелый плотный ком подходил к горлу. И вот время от времени она стала исчезать из дома престарелых. Садилась на автобус и доезжала до автовокзала. Там просилась у водителей на пригородный маршрут. За ней посылали дежурного милиционера. Он встречал ее на конечной остановке в Новоалексеевке и отвозил на машине обратно. Так длилось несколько лет. Свои попытки посетить село она делала весной. А зимой пила чай со старушками, беседовала о жизни и на время забывала про свой дом.
Кончалась вереница серых зимних дней, наступала праздничная весна. Каждое деревце и каждый кустик одевались цветами и бередили ей душу воспоминаниями. И баба Аня начинала снова убегать. И снова Шурик, молодой усатый милиционер, гонялся за ней по городу. Так бы это и продолжалось, если бы однажды ей не удалось все же побывать в своем доме.
Шурик был в отгуле, а другого милиционера никто не предупредил о побегах бабы Ани. Благополучно добралась она до автовокзала, там попросилась в пригородный автобус и доехала до села. Вышла и пошла по знакомой алее. Листья тополей серебрились в лучах утреннего солнца. Она доковыляла до поворота на Зеленую улицу, и сердце ее тревожно застучало. Вот ржавая колонка, куда она ходила за водой, вот соседский дом с выцветшим голубым забором, вот восемьдесят пятый дом, а вот и восемьдесят седьмой. Она замерла в удивлении. Вместо старого некрашенного забора в заплатах и легкой калитки она увидела высокие железные ворота с острыми стрелами на концах. Она засомневалась – ее ли это дом? Но сирень возле ворот, ее любимая сирень, с сухим жилистым стволом и пышной кроной, пахнущей горьким миндалем, говорила ей, что именно здесь она жила. Баба Аня позвонила. Раздался угрожающий лай собаки. Затем дверь открыла женщина средних лет в брюках и рубашке навыпуск.
– Вам кого? – спросила она.
– Мне, нет, никого, – робко ответила баба Аня. – Понимаете, это раньше был мой дом. Я просто хотела посмотреть, вспомнить его.
– Ваш? – удивилась женщина. – Мы покупали его у молодой женщины.
– Да, да, это моя племянница. Продала по моей доверенности.
– Ну и что теперь. Продала и все. Какое отношение теперь вы к нему имеете?
– Прости, хозяюшка, конечно, никакого. Можно я только посмотрю на дом и сад, и уйду, милая…
Женщине вдруг стало жалко старушку, и она пригласила ее войти.
Баба Аня прошла по асфальтированной дорожке к дому. Она оглядывала сад и огород. Возле ворот деревья были вырублены. Там теперь красовался железный гараж. Вместо нарциссов и ирисов под окнами были посажены помидоры. В середине бил фонтанчик из трубы. Вместо старенькой баньки выстроена новая, из красного кирпича. Она подошла к дому, на который и смотреть-то боялась, хотя он сразу бросился в глаза. На месте ее избушки громоздился двухэтажный особняк с мансардой. Баба Аня попросилась войти в дом. Но и там ничего не было такого, что напомнило бы ее жилье. Вместо скрипящих широких половиц – паркет, вместо беленых кривоватых стен шелковые обои. Кафель, картины, сверкающие люстры – все было другое. На окнах стояли цветы. Но не те – изогнутый алоэ, розовые фиалки, нежно-зеленый ванька-мокрый. Это были кактусы, бегонии, амариллисы.
Баба Аня присела на диван и задумалась. Долго думала о чем-то своем, а потом тихонько заплакала.
Хозяйка смотрела на нее недоуменно и сочувственно.
– Ну, я пойду, – встала баба Аня, отирая глаза краями платочка. – Спасибо вам. – Она направилась к двери.
Старушка шла по улице, и никто ее не узнавал. Лица были все новые, большей частью озабоченные. На домах висели яркие вывески, плакаты, объявления. Она дошла до автобусной остановки. И вдруг увидела Шурика. Ему позвонили и вызвали на работу. Он молча взял ее за исхудалую костистую руку, посадил в машину и отвез в дом престарелых.
Больше баба Аня не убегала.
Кошачья свобода
оя сестра, старшина милиции в отставке, живет с дочерью в однокомнатной квартире на девятом этаже монолитного дома. Раньше у нее была неплохая двухкомнатная в микрорайоне. Желая улучшить жилищные условия, она два раза попадалась на удочку маклерам и в результате оказалась здесь.
Всю жизнь сестра работала на двух работах, чтобы поднять дочь. И вот, в пятьдесят, наконец, вышла на пенсию.
Первым долгом она решила навести уют в квартире. Кухню оклеила обоями под кирпичики. Над столом повесила абажур, инкрустированный деревом. Керамические горшочки, раскрашенные деревянные доски украшали кухню, напоминающую старинный кабачок. В комнате же было все светлым: на окнах белый тюль с вышитыми на нем цветами, светлая стенка, белый узорчатый ковер, бамбуковая занавеска на дверях.
Закончив благоустройство квартиры, сестра стала скучать. Дочь целыми днями пропадала на работе. И она завела себе кошку с необыкновенно красивыми зелеными глазами. В них, казалось, сверкали изумрудные огни. Назвали кошку Ксюшей. Возле двери поставили коробку с песком. Вначале кормили молоком, мясом, a потом по рекламе перешли на китикат. И теперь, кроме него, она ничего не ела.
Вскоре от китиката Ксюша превратилась в длинную, почти метровую кошку. Целыми днями она резвилась под музыку «Кармен-сюиты”, которую часто включала хозяйка. Точила когти об обивку дивана, цеплялась за бамбуковую занавеску, влезала на сервант и опрокидывала хрустальные вазочки – подарки хозяйкиных друзей – на ковер. Сестра моя души в ней не чаяла. Всю нерастраченную доброту своей души она отдавала кошке. Часто звонила мне и рассказывала о проделках Ксюши. А вот дочь не особенно жаловала кошку, хотя та всегда ложилась ей на больные колени – лечила.
Когда я приходила в гости к сестре и пыталась приласкать Ксюшу, она резко вырывалась из рук и убегала. А если я старалась не замечать ее, она намеренно прыгала мне на плечо, а затем уносилась в кухню. «Ну и кокетка», – думала я.
Вскоре Ксюше исполнился год. Это событие отметили в семье. Хозяйка, прижав ее к себе, сказала: “Будешь у меня девушкой. Не пущу на улицу – грязь домой таскать!” Но не тут-то было. Вскоре Ксюша начала так орать, хоть уши зажимай. И ночью, и днем продолжались эти концерты. Сестра ничего не могла поделать с ней. В один из мартовских дней она открыла дверь и крикнула: “Иди, иди, посмотрим, как ты будешь жить без меня!” Ксюша стремительно бросилась по лестнице вниз.
Сестра плакала несколько дней, тосковала. Ощущение потери не покидало ее. После этого сестра решила больше не заводить никакой живности в доме.
А Ксюша тем временем жила в подвале. Питалась отбросами на помойке вместе с бомжами. Гуляла с котами. По ночам слышались их страстные завывания. Потом она влюбилась в большого черного пушистого кота. Он был такой нежный, игривый и совсем молодой. Осторожно ступает по земле, повиливая хвостом. А то гоняется за мухами, играет с какой-нибудь травинкой или, убегая от собаки, залезет на дерево, а хозяйка, девочка лет двенадцати, ласково, поглаживая его пушистый хвост, снимает его оттуда. Ксюша долго заигрывала с ним, а он был очень сдержан. И все-таки она соблазнила его. И родила котят.
И вот она лежит на траве под ярким слепящим солнышком. Ее сосут три бело-черно-коричневых котенка. Животики их колыхаются, слышно влажное шумное дыхание.
Но котята не выжили. Поумирали один за другим, когда начались холода и голод. Осталась Ксюша одна. Шерсть у нее скаталась, обтрепалась. Три цвета – белый, черный и коричневый, которыми она гордилась – поблекли и превратились в серую массу. А изумительные изумрудные глаза, в которых сверкали загадочные огоньки, стали похожими на зеленые стекляшки.
Как-то поздно вечером, возвращаясь с оптовки, сестра увидела у подъезда длинную пеструю кошку. Несмотря на потрепанный вид, она узнала в ней Ксюшу и позвала ее.
Кошка глянула на нее зелеными радужными глазами. И в ее памяти мелькнули: тюлевые занавески, словно цветущие вишни в саду, хрустальные вазочки, китикат, ласковые крепкие руки. Она явственно услышала упругие ритмы красивой музыки – и хотела было кинуться навстречу бывшей хозяйке, но вдруг резко повернулась и помчалась по лестнице вниз неслышной дымчатой тенью.
– Ксюша, Ксюша! – жалобно прокричала ей вслед сестра.
Поздняя любовь
ария Семеновна жила со мной на одной лестничной площадке. Семьи у нее не было. Всю жизнь работала она наборщицей в типографии, зарабатывала на пенсию. Там и получила однокомнатную квартиру. Когда работала, то не замечала своего одиночества. Дни были заняты. Приходя домой, ужинала и от усталости почти сразу же ложилась спать. Так и пролетели тридцать пять лет, как один день. Общалась Мария Семеновна только с коллегами и соседями. Близких подруг не завела.
Мария Семеновна очень любила свою квартиру и выкладывалась, чтобы благоустроить ее. Она экономила на еде и одежде и застеклила балкон, утеплила дверь. А когда стали повышаться цены на воду, сумела поставить и счетчики. У нее в квартире везде стояли маленькие стульчики: один, чтобы обуться, другой – постирать; висели удобные крючочки для сумок и одежды. Мария Семеновна хорошо рисовала. Свои рисунки она переносила на ткань и вышивала цветными нитками. В квартире на стене у нее висел старинный замок, вышитый крестиком. Особенно красиво смотрелось его отражение в пруду.
Выйдя на пенсию, моя соседка продолжала вышивать, вязать. Потом стала разводить фиалки – розовые, белые, голубые. Купила двух канареек. Целыми днями они весело чирикали. Иногда она приглашала к себе меня. Мы пили чай с пирогами, она давала мне их и на работу. Мария Семеновна была интеллигентным, умеющим чувствовать во всем меру человеком. От ее лучистых голубых глаз исходил свет истинного благородства души. Хотелось говорить с ней, довериться во всем. И мы говорили, говорили… Потом смотрели телевизор, который она почти не выключала. Он заменял ей живого человека. Так и жила бы она тихо, спокойно, если бы с ней не случилась беда.
Как-то Марию Семеновну пригласила на вечер знакомств ее давняя приятельница. Там ее и заприметил Иван Филиппович. И она стала встречаться с ним. Она приходила ко мне и рассказывала о нем. “Очень обходительный, воспитанный, ласковый”, – говорила она. Потом познакомила меня с ним. Это был мужчина шестидесяти лет. В общем, симпатичный, с седыми висками, со множеством морщин у глаз и рта, но взгляд его небольших серых глаз – бегающий, скользкий. И одет он был слишком щеголевато – в замшевую куртку, вельветовые брюки. На нем был галстук с заколкой и узконосые туфли на небольших каблуках “Еще тот гусь”, – невольно подумала я, и сказала соседке, чтоб та была поосторожней с ним. Но Мария Семеновна не слушала меня. Впервые в жизни она влюбилась.
В скором времени Иван Филиппович переехал к ней. Жили они, на первый взгляд, очень дружно. Утром непременно делали зарядку на балконе. Затем Иван Филиппович уходил по своим делам, а Мария Семеновна готовила вкусный обед, изощряясь в кулинарном искусстве. Стирала рубашки мужа, вывешивала на воздухе, затем гладила их и складывала в шкаф. Старалась во всем ему угодить. Мария Семеновна сделала очень важное открытие для себя: оказывается, можно жить не одной, общаться не только с собой, а с милым, близким по духу человеком, причем ежедневно, ежеминутно.
Глаза ее стали пронзительно синими, взгляд трепетным. И Иван Филиппович, казалось, был благодарен ей. Дарил ей по праздникам цветы и духи. Приятно было видеть, как они под ручку гуляли в сквере возле дома.
Мария Семеновна стала красить волосы хной, носить вышитые блузки, которые раньше стеснялась показывать. Лицо ее посветлело, морщинки у рта разгладились, глаза сияли необыкновенной голубизной. Она испытывала праздничное чувство, доселе незнакомое ей, возникшее из ощущения нужности другому человеку. Но счастье ее длилось недолго. Вывешивая белье зимой на балконе, она простудилась и слегла. Иван Филиппович положил ее в больницу. Каждый день навещал. Когда ей стало немного лучше, он вдруг сказал, что жить в микрорайоне непрестижно. Нужно продать квартиру, он добавит денег, и они купят себе жилье в центре города, где-нибудь “во дворах”, в тихом центре, и непременно возле скверика. Тогда они смогут почаще ходить в театр, кино, музеи. Может быть, ему удастся организовать и выставку ее работ. Мария Семеновна согласилась. Вскоре он пришел с готовой доверенностью на продажу квартиры, и она подписала ее. Он обещал ей, что, когда она выпишется, они въедут в новую квартиру.
Прошло две недели, и Мария Семеновна вышла из больницы. Иван Филиппович почему-то не пришел за ней, хотя накануне звонил ей в отделение. Она собрала вещи в пакет и отправилась домой сама.
Мария Семеновна поднялась по ступенькам на четвертый этаж, вставила ключ в скважину, но не смогла открыть. Тогда она позвонила. Дверь открыла молодая кудрявая женщина. Спросила, что ей нужно.
– Как что? Я пришла к себе домой.
– Домой? Мы купили эту квартиру неделю назад…
– Как купили? – у Марии Семеновны комок к горлу подступил.
– Да, купили, у Ивана Филипповича.
– А где он? – пролепетала Мария Семеновна.
– Кажется, он переехал с семьей в Москву.
– С семьей в Москву?.. Так ведь я его жена.
– Вы?.. Знаете, мне некогда с вами разбираться, у меня грудной ребенок. Вот договор купли-продажи. – Она сунула ей под нос бумаги.
– Подождите, подождите, – Мария Семеновна дрожащими руками надела очки.
В бумагах лежала копия доверенности, подписанная ее собственной рукой. Она схватилась за сердце. Но у нее хватило сил подойти к моей двери и позвонить. Я открыла дверь и увидела перед собой застланные слезами глаза Марии Семеновны, сбившийся набок цветной платочек и дрожащие руки, судорожно сжимавшие пакет. Вызвала “скорую”, и Мария Семеновна снова оказалась в больнице.
Теперь уже навсегда…
Мгновения
(Лирические миниатюры)
Река
Весь день поезд несся по пустыне. Однообразный ландшафт навевал дремоту. К вечеру мы уснули. Резкий толчок разбудил нас на рассвете. Поезд вздохнул и остановился. За окном серебрилась, словно рыбья чешуя, огромная река. Пустынно. Тишина. Босая женщина в развевающемся цветастом платье и камзоле шла к глинистому берегу реки. В одной руке она держала ведро, другой вела загорелого малыша. «Сырдарья – моя Родина», – пронеслось в голове. Сердце сжалось от любви и жалости.
В будущее
Высотное здание больницы. Седьмой последний этаж. Небольшая площадка. В центре ее, на маленькой скамеечке из кирпичей и досок, сидят двое. В смутных очертаниях их фигур можно угадать мужчину в пальто и хрупкую девушку в больничном халате. Перед ними дощатая дверь, ведущая в солярий. В незастекленном узком ее проеме вершины синих гор под холодным сиянием далекой голубой звезды…
Легкое мгновение
Утро. Поселок. Мы выходим к автобусной остановке. Ты с другом, я – одна…
Навстречу грядой зеленые тополя. Их листья трепещут и светятся в лучах утреннего солнца В их кронах непрерывное многоголосье, птичье щебетанье…
Легко.
О смысле жизни
К зиме мы прочистили дымоход, поняли, наконец, как устроены колодцы в печи. И вот это простое дело принесло нам удовлетворение. Что-то суметь хорошо сделать, написать хороший рассказ, связать красивый джемпер, просто удачно сходить в гости, посмеяться неожиданно чему-то с друзьями… В этом и есть, может быть, смысл жизни. Мы ведь ищем его всегда где-то в будущем, словно запрограммированы жить вечно. И живем так, будто перед нами целая вечность. Все что-то собираем, копим, рассчитываем на будущие времена… А смысл жизни таится в каждом нашем дне, прожитом радостно, а иногда и грустно…
Сон
В картинах Рериха, несмотря на красоту, есть что-то пугающее, наполняющее человека холодной тоской.
Я вижу сон под впечатлением его картин: горы, горы, розовые цветущие деревья, розовое небо, розовые облака. Краски яркие, но сдержанные, суровые. Пустынно. На этот образ наплывает другой. Спускаемся с горы, впереди холмы, холмы, далекий горизонт. Неожиданно на тропе появляются люди в черных одеяниях. Вдруг небо ужасающе потемнело. Сквозь разорванные черные тучи проглядывало уже не солнце, а луна. Полил дождь. Ощущение пустоты. Кажется, уже ничего нет за пределами этого мира.
Тамара
Высокая, прямая, худощавая женщина с короткой стрижкой. На ней то платье со шлейфом, то крылатая накидка – все это придает величавость ее облику. Лицо смуглое, темное, иногда яркий румянец проступает нa нем. Губы маленькие, детские. Да и всё лицо, с короткой челкой – милое и детское, но выражение карих глаз серьезно и трепетно, ведь она – поэт.
Венера
Ранним зимним утром ты стучишься ко мне. Я открываю. Ты стоишь на пороге в ярко-синем кожаном плаще и осенних туфельках. На полных щеках алеет румянец. В окружении светлых ресниц задумчиво щурятся васильковые глаза. Из-под полы плаща выглядывает огромная серебристо-серая кошка с голубыми глазами. Ты говоришь, что ее зовут Венерой и что ее сейчас нужно куда-то нести. Я одеваюсь, мы выходим на улицу. Идем по хрустящему снежному насту. Вокруг нас – деревья в затаившейся синеве… А высоко в небе блистающая, как алмаз, утренняя звезда.
Новый город
Внезапное пробуждение. За окном нежное предрассветное небо, серая стена здания напротив… и непрерывный рокот проснувшегося города – шум машин, гудки, стук трамвайных колес. И такое ощущение, что я нахожусь в незнакомом городе. Чувство тревоги, смешанное с предстоящей радостью встречи, охватило меня. Мне показалось, что я только вчера приехала в этот город, заснула в гостиничном номере, и вот долгожданное утро, обещающее чудесные встречи и «открытия».
Это длилось мгновение. Окно постепенно исчезло из поля зрения, на его место выдвинулись контуры знакомых вещей моей комнаты.
