И у подсолнуха, ни с того ни с сего выросшего на обочине пробитой колесами и каблуками дороги, есть, наверное, своя прелесть и назначение в круговороте неистребимого движения жизни.
То ли птица обронила зернышко, пролетая над дорогой, то ли вытекло оно из кузова проезжавшей трехтонки, — поди узнай. Но посмотри, оно проросло, уцепилось крепкими корнями за каменную землю, выросло, превратилось в рыжеголовое чудо на длинной ноге, схожее с самим солнышком, и издалека светит людям, радуя глаз и означая дорогу.
Так же и Поэзия. Она, как и все прекрасное на свете, растет на перекрестках человеческих дорог, означая иx своим удивительным светом, ориентируя человеческие души на пути в поисках своей радости, закрепляя опыт этих трудных поисков на Празднике жизни.
Но подсолнух стоит на месте, а Поэт и его песня вечно в движении, вечно в полете, в обеспокоенности своего сочувствия человеческим душам на магистральных трассах и тропинках времени.
Эта книга тоже, как подсолнух, вырастала по воле случая на перекрестках нашего времени, она росла, ни мало ни много, а полвека вбирая в себя цвет и запах, свет и мрак, надежду и тоску, просчеты и победы великого сражения на земле за совершенство человеческой души, на пути познания ее назначения и удивительном в своих возможностях и страшном в проявлении своих трагедий мире.
Эту книгу написал Борис Шмидт. Родился он в Петербурге в 1913 году, накануне мировой войны и Великой революции, на Малой Oxте, тогдашней рабочей окраине, в семье портнихи и почтового служащего. Из окон дома, где он родился, была видна Нева.
Как он пристрастился к книгам, он и сам не помнит, но мир, который ему открыли Пушкин и Некрасов, заворожил и возвысил его душу, заставил ее трепетать и радоваться великим сочувствием Поэзии. В школу он поступил прямо в третий класс, уже повзрослевшим мальчишкой, умевшим постоять и за себя и за товарищей и словом и кулаками. А потом через стенную газету и школьный литературный рукописный журнал пришла страсть к сочинительству, и он, влюбленный в судьбу рыцарского подвига лейтенанта Шмидта, стал подписывать свои рассказы и стихи не своей отеческой фамилией Кузнецов, а возвышающей душу подписью Шмидт (по крайней мере, так ему самому казалось), и поколебать его в этом желании уже никто не мог.
Потом он после окончания семилетки пришел в литейный цех завода имени Лепсе и, став рабочим, с гордостью подтверждал делом эту высшую человеческую обязанность на зеленой Земле, утвержденную революцией.
Но поэзия оставалась с ним и там, в литейном цехе, на пронзительном сквозняке свистящего в пламени воздуха. Стихи его, печатавшиеся в многотиражке, попали на стол к Николаю Тихонову, и он не постеснялся поставить свою подпись на месте редактора в первом сборнике стихотворений восемнадцатилетнего поэта Бориса Шмидта. И это было благословением на ответственность трудной и прекрасной судьбы служения Слову и Времени.
А потом было строительство Хибиногорска, споры и поиски, предчувствие войны и сама война, с трагедией Блокады и выстраданной Победой, горные вершины мечты и обрывистые тропинки над бездонными пропастями беззащитной любви, великая наука синяков и шишек познания жизни на собственном опыте. И биография Времени стала биографией Поэзии Бориса Шмидта, срослась с ней, придав индивидуальности Поэзии свои горизонты просчетов и откровений.
Все это есть в этой книге. Автор, умудренный опытом жизни, как бы подытоживая ее на этом привале, говорит себе самому и всем, кто его хочет слушать:
Чтоб не зря житье-бытье
Наше с вами пролетело,
Надо каждому свое
Вдохновенно делать дело.
И не важно, брат иль сват,—
По делам любого судим.
Всякий труд на свете свят,
Если он на пользv людям.
В этой книге есть судьба времени и судьба Поэта. Они переплелись. Переплелись крепко, неразъединимо. Навсегда. Так ее и надо воспринимать, эту книгу, как опыт одаренной поэзией человеческой души, взявшей на себя обязательность человеческой ответственности за свое Время, ради торжества человеческой души в будущем, ради человеческой жизни, ради поисков своего родства со всей землей и со всей вселенной.
Эта книга едина и в то же время мозаична, где каждый сколок смальты имеет свою индивидуальность, несет свой, только ему свойственный, вполне законченный отпечаток времени, свою краску и музыку. Наверное, и сам автор задумал и построил эту книгу как своеобразную картину своей жизненной дороги, как путь служения своей души поэзии русского языка.
Он знает, что все в этом мире, а особенно в искусстве, стояло и стоит на мастерах, на людях, умеющих в совершенстве делать свое дело. И у мастерства Бориса Шмидта свой почерк. Вслушайтесь и него:
Был отдых после боя. Я запомнил
Заглохший пруд, старинный особняк
С неисчислимой анфиладой комнат,
По ним гулял неистовый сквозняк.
Но я расположился в кабинете,
Где было много книг и камелёк.
Портрет красавицы — в закатном ровном свете —
Тогда мое внимание привлек.
Был взор ее торжественным и ясным.
О чем-то о несбыточном скорбя,
В своем уборе простеньком крестьянском
Она была похожа на тебя.
Совсем забыв о сне и раздеваньи
Взволнованный, я просто прикорнул.
Не сняв шинели, на чужом диване,
И, сам того не ведая, уснул…
Наверно, ветер хлопнул дверью громко,
Очнувшись, я взглянул через плечо:
Обрюзгшая старуха экономка
Передо мной стояла со свечой.
Казалось, только скорбь при ней осталась
И ничего от красоты былой…
Я заглянул на миг, как в пропасть, в старость
Погасших глаз, подернутых золой.
И ветер стих, тьма за окном редела.
Шептались елей голубых верхи.
И со стены красавица глядела.
Я спать не мог и сел писать стихи.
У этого стихотворения есть – как бессонница – необходимость написания, и она, эта необходимость, и делает его необходимым для других. Смею думать, что в книге этих необходимостей много и они, сплетаясь в общую цепь, делают и саму книгу необходимостью.
Борис Шмидт живет после войны в Карелии, и он свято помнит традиции, оставленные Гавриилом Державиным и Федором Глинкой. Много своего таланта и вдохновения он отдал воспеванию этого удивительного края и его людей, и сам воздух Карелии стал воздухом его Поэзии. Он, как это подобает мастеру, был наставником местных молодых поэтов, и некоторые из них уже шумят в Москве всесоюзной славой, а он остается верен своей Карелии, примером своей творческой судьбы истинного поэта как бы доказывая, что для Поэзии провинции не существует, что провинциальной поэзии нет и быть не должно, что без тропинки, проторенной им, наша Поэзия будет неполной.
Следует еще добавить, чго Борис Шмидт, однажды в детстве очарованный песней жизни Александра Сергеевича Пушкина, верно и трогательно несет эту зачарованность. Ее благородный отсвет лежит на этой книге, книге его жизни и его судьбы, книге полной любви и сочувствия и к самой человеческой душе и ко всему миру жизни, окружающему эту душу, тянущуюся к своему совершенству подобно подсолнуху, выросшему в дорожном прахе и обращенному солцеподобной головой к самому Солнцу.
