ТАТЬЯНА БЕК
1949, Москва – 2005, Москва
Дочь известного прозаика Александра Бека, выпускница факультета журналистики МГУ, где вторым языком (вдобавок к английскому) изучала шведский, что сделало естественным появление ее имени среди переводчиков-скандинавистов. В постсоветский период работала в редакции журнала “Вопросы литературы”, участие в сборнике “Современная поэзия Израиля в переводах с иврита”, (М., 1990) было едва ли не последней серьезной переводческой работой.
ПОЛЬ ЛАКУР
(1902-1956)
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Камней грохотанье и яблок паденье
в ночи небывалой подслушаю смело…
В садах заблудились лужайки и тропы,
вне возраста всё, и не сыщешь предела.
Лоза виноградная холод полночный
рукою нащупала благоуханной, –
так дети ладони свои под водою
разглядывать любят, склонившись над ванной.
Далеко, уже у забора, столпились
снопы, выгибая тяжелые шеи.
Жнивье постепенно меняет окраску –
от ржавой до серой – светлее, светлее…
Тут горы, как ласка, мечтательны. Дивен
излом очертаний в руках перспективы,
и дышат, упившись покоем, отроги,
и линии формы суровы, но живы.
Мне всё незнакомо. Во всем перемены.
Не глядя, я вижу сквозь перегородки.
И телом постылым я чую, я слышу:
вещей голоса хороши и нечетки.
ЙОРАН ПАЛЬМ
(р. 1931)
ПАЦИФИЗМ
Три мудреца-директора
три возглавляли сектора,
заведуя зелеными
и кислыми лимонами,
а вовсе не патронами, –
но, в пушку затолкав лимон,
взорвали целый бастион.
И был полковник возмущен
эксплуатацией лимона
как нарушением закона…
И долго раздавались стоны…
– Могли бы быть вкусней патроны:
всё макароны да лимоны!
МОШЕ ДОР
(р. 1932)
ДУМАЯ О ГУМИЛЕВЕ
Покуда рука твоя
ночью чертила заново
Карту моего
метеоритами битого тела, –
Я думал о поэте
и о разведчике,
О Гумилеве.
Душа моя вспять из-под век глядела:
Вот он в далекую Африку
отплывает в начале столетия,
Которое от избытка сил
столь праздно-пышно бурлило, –
Чтоб написать о жирафах, о капитанах ли
И вернуться в страну огромную,
где мрачно, нечисто, стыло, –
Чтоб жениться вскоре
на грядущей Ахматовой,
Став королем сероглазым,
и чтобы потом – порывая
С Анной, –
до безумья влюбиться в простую Машеньку
И бродить на путях
заблудившегося трамвая…
А на дворе – луна
чужая, как миска нищего.
О сроках давности
не знает она закона.
Черный Февраль
Дездемону душит руками сильными:
Заиндевела.
На челе – из нарциссов корона.
Не на таком ли фоне ему и вменили “заговор”,
В тюремном дворе расстрелявши
либо в подвале?
Стал он жертвою строя
первым среди художников,
А записки о милости
от Ильича – не прислали!
– Руки твои,
как пчелы над неровной низиною,
Порхают, ища нектар,
над сухим и неюным телом… –
Сколько хранит следов
отчаянья, страсти ли
Тело мое,
неценное для истории в целом!
Скоро восход.
Я думаю о Гумилеве расстрелянном.
Балтийские или славянские,
проступают кровавые полосы
На уходящей в вечность
предутренней занавеске.
Бедный – скрипел зубами ли,
или стонал в беспамятстве,
Или дрожал в ознобе, плача помимо воли?
Перед разлукой с жизнью
плоть его не ослабла ли?
Мужество в час расстрела начисто не ушло ли?
Впрочем, вполне достаточно
того, что уже рассказано, –
Он, уходя из жизни,
к груди прижимал Гомера.
…Картографистка милая!
Не трепещи, не вздрагивай:
Это гроза за окнами –
не более – прогремела.
