Руфь
Следует долг за любовью,
Но сэкономлю слова.—
Твердо идет за свекровью
Руфь, молодая вдова.
Сладко ль идти на чужбину,
Знают лишь Бог да она.
Бьются пожитки о спину,
Ноет плечо и спина.
И образуется ранка —
Груб сыромятный ремень.
Смуглая моавитянка
Жарит на ужин ячмень.
А за спиною — кумиры
И дорогая родня.
Но милосердием мирры
Пахнет зерно ячменя.
До Вифлеема не близко,
Нет при дороге воды,—
Горсточка зерен да искра —
Искра грядущей звезды…
В Эрмитаже
* * *
Ты – жертва лавра, я – добыча тёрна,
И нам признаться в этом не зазорно,
Коль в очи времени смотреть в упор, –
В одно сошлись Голгофа и Фавор.
Мы молоды, поскольку слишком стары.
Судьбы нерукотворные удары,
Во-первых, претерпели. Во-вторых,
Лишь жертвы оставляются в живых
Рукою горней.
1997
ИЗ ТЕТРАДИ 1993
*
Лазурно-изумрудное сиянье
Всегда, где сад, особенно где лес.
Стволы — земной юдоли достоянье,
А листья — достояние небес.
И птиц федеративная держава
Вьет гнезда на земле и в облаках,
И, как у нас, их певческая слава
Основана на разных языках.
И не грозит им участь Вавилона…
Об этом мне и говорить грешно,
Мне, не постигшей главного закона,
Как отличить от зеркала окно.
Мне все одно — в себя или наружу
Глядеть, поскольку вижу я всегда,
Как изумрудный свет втекает в душу
И как душа взлетает из гнезда.
* *
*
Твоя комната широкоокая
Над рекою повисла,
Вот и бродишь вокруг да около,
Вот и бредишь без смысла.
Гласных гладкое клокотание,
Спотыканье согласных, —
Ты отдай свою речь на заклание
Ради истин алмазных.
Не отдам я слова многотерпные
На закланье идее,
В них колеблются веточки вербные
И пески Иудеи.
* *
*
К чему внимание заострять
На том, что вместе мы и поврозь?
Стрела амура — чтобы застрять.
Стрела Господня — чтобы насквозь.
Сквозь щель поменее, чем ушко,
В какое тщился верблюд пролезть,
Проходит то, что давно прошло,
И то, что будет, и то, что есть.
Вся смерть, прошедшая сквозь меня,
Всем чудом жизни во мне болит,
И воздух, дующий сквозь меня,
Паучьи волосы шевелит,
Колышет иву, колеблет пруд,
Толкает музыку сквозь камыш…
И если песни мои умрут,
То, значит, правду ты говоришь,
И, значит, нету меня темней,
И бред мой сущий — не вещий бред,
А ты бессмертен в толпе теней,
Поскольку свет сквозь тебя продет.
Береза и алоэ
Елене Макаровой.
Что за время удалое?
Алый бант в косе алоэ
Там, где ты, мое дитя.
Здесь, где я, твое былое
Машет, по небу летя,
Машет веточкой березы
Сквозь невидимые слезы,
Но сквозь видимый туман.
Красный цвет, вплетенный в косы.
Моря Мертвого стакан…
А на дне того стакана,
Как ни глупо, как ни странно,
Косу времени плетя,
Нахожусь я постоянно,
Там, где ты, мое дитя.
* *
*
Смерть стала роскошью.
С. Липкин.
Видно, мой ангел-хранитель — одна из ворон,
Только закаркает — в комнате запираюсь,
Так бережливо к столу своему прикасаюсь,
Словно сгодится и он для моих похорон.
Слишком уж дорого вечный обходится сон.
Вот и боюсь, что родне я в копеечку встану, —
Смерть стала роскошью, вот и себя берегу:
Не выхожу я на улицу в дождь и в пургу
И с подозрением я отношусь и к туману.
И молоко от простуды пью в день по стакану.
Днем ем овсянку, а к ночи кастрюлю скоблю.
Вряд ли нужна я родне, и тетради, и другу…
Ангел-ворона, прости меня, горе-хитрюгу, —
Нет, не себя, эту нищую жизнь я люблю.
* *
*
Пойму не сразу и не вдруг
Лишь у последней остановки,
Что меж живыми нет разлук,
А есть разрывы и размолвки.
Священника не призову,
Сама соборованье справлю,
Покаюсь, упаду в траву
И листья палые восславлю.
Отмоет дождик сентября
Меня — скудельную причуду,
Сперва забуду я себя,
А после землю я забуду,
Забуду и во смерть войду
И положу конец разлуке —
Слепыми пальцами найду
Меня заждавшиеся руки.
* *
*
И если даже умру,
Не верь, что я умерла,
Живущая на юру,
Я стану тенью орла.
Двуглавый, он на гербе
И в жизнь и в гибель глядит,
Доверься моей мольбе,
Приди, когда повелит.
Приди и встретишь меня,
Два разных глаза поймешь,
Один — это правда дня,
Другой — это ночи ложь.
Пусть — тень я, но подопру
Надломленные крыла,
И если даже умру,
Не думай, что умерла.
* *
*
У тайны нет загадочной повадки,
Она проста, как мой житейский сон,
Где яблони стоят в своем порядке
И муравьи свой строят Вавилон.
Сокрыт ромашкой телефонный кабель
И муравьиный Вавилон сокрыт…
Еще мне снится, что воскреснет Авель
И Каина ревнивого простит.
песни юродивой
. . .
Теб тащили в эту жизнь щипцами,
Щипцовым и осталась ты дитем,
Вот и живешь между двумя концами –
Недорожденностью и забытьем.
Вот и живи и не нуждайся в сходстве
С тебе подобными. Какая дурь
Не видеть благости в своем юродстве
Среди житейских и магнитных бурь.
Ищи угла, огрызок жуй московский.
Непрочная, тебе ли в прочность лезть?
Есть у тебя заморские обноски,
Даже кольцо салфеточное есть.
Переводи на пузыри обмылки,
Дуди в необручальное кольцо.
Ну что тебе охулки и ухмылки,
Да и плевки не в спину, а в лицо?
Ты погляди, как небеса глубоки,
И как поверхностен овражий мрак,
И научись отваге у сороки,
Гуляющей среди пяти собак.
Как барственна походочка сорочь
Средь пригостиничных приблудных псов!
Я расстелю тебе и этой ночью
Постель из лучших подмосковных снов.
. . .
Где живу, там и рай земной.
Меж березою и сосной
Проступил в синеве сплошной
Ангел, словно знак водяной.
Больше я не могу о войне
Ни в Сараеве, ни в Чечне,
Этот век так устал во мне,
Что усоп на косматом дне
Простоватой души моей,
Виноватой души моей,
Бесноватой души моей,
Господи, не жалей!
. . .
А ты – всего лишь бабочка, поскольку
Ничтожна разница меж днем и веком,
Случайно ты зовешься человеком,
Орфееву играя рольку,
Перебирая палевые струны,
Которые паук в саду расставил,
О чем скорбишь, не оскорбляя правил
Ни музыки и ни фортуны?
О чем скорблю? О пламени, влекущем
Сгореть дотла. Сказать приспело время:
Мы шар земной, а не подсолнух лущим, –
Земля не более, чем семя
В системе Солнечной…
. . .
А что алело на холмах,
А что сияло в тех шатрах,
Об этом дурочке не надо
Ни знать, ни думать, ни гадать.
Ее волос седа прядь –
Как отсвет лунный винограда.
О чем смуглянка Суламифь
Мечтала, сердце оголив
И целомудренное лоно?
Прижать к себе, словно печать,
Царя и сладостно зачать
Мальчоночку от Соломона.
Закат алел, восход алел,
И царь ей Песню Песней пел,
Но от другой он ждал ребенка…
О ком ты, дурочка, о чем?
Прядь серебрится над плечом,
И русская поет гребенка:
Цевница, улица, котомка.
на краю окружной
Что еще сказать на краю
Окружной, где черна пыльца?
Я придумала жизнь мою
От начала и до конца.
Что сказать на краю утра,
Прохимичевшего зарю?
Я, быть может, лишь тем хитра,
Что нисколечко не хитрю.
Что еще на краю сказать
Окружной, где крови – алеть?
Научились мне доверять,
Разучились меня жалеть.
На мормышку рыбка клюет,
На доверие клюю.
Так о чем же рыбка поет
У погибели на краю?
. . .
А.И.Солженицыну
Что за мельник мелет этот снег,
Что за пекарь месит эту вьюгу?
Делается волком человек,
Волком воет да на всю округу.
Где же лекарь русскому недугу?
Ничего я нынче не пойму,
В голове ни складу и ни ладу.
Ломтик льда я за щеку возьму,
Глядь – и подморозится надсада
Хоть на миг… А большего не надо.
. . .
Така мгла,
Что тень светла
На фоне тьмы.
И я жила и не могла
Просить взаймы
Ни хлеба-соли, ни рубля,
И ни тепла.
Но где же небо, где земля?
Такая мгла,
Что я свечусь, словно мишень,
И я кричу:
Убей меня, я – только тень,
Я спать хочу.
равновесие
Думала: хоть что-то перестроено,
Но на деле – все перелицовано,
И твое лицо, – ты так устроена –
Этою бедою зацеловано.
Смехом ее горьким изморщинено, –
Стала правда ложью, гость – непрошеным,
И двуглавый в небе, что подсинено
С краю одного, глядитс коршуном.
Коготь да зеленый серпик месяца
Друг о дружку точатся и тупятся.
Жизнь твоя, как погляжу, – нелепица,
Смерть твоя – пред Господом заступница,
Только за кого, – мне знать не дадено,
Как ни морщу лоб – одна испарина.
…Сколько у теб судьбой украдено,
Ровно столько же тебе подарено.
в холодную неделю мая
Только в отрочестве раскрывала тетрадь,
Словно в мир окно и из мира окно,
Чтоб себя показать и других повидать,
Как давно это было и как смешно.
То ли дух усох, то ли мозг распух, –
Ты себя разгадывать не неволь.
Прежде в окна летел тополиный пух,
А теперь летит тополиная моль.
От нее подоконник подвижно сер,
И тетрадь как ртуть, хоть не раскрывай.
А меж тем в окне тот же самый сквер
И хрусталь трамвая и сам трамвай.
Только люди с виду совсем не те, –
Кто в обносках ходит, а кто в бобрах.
Научись о них писать в темноте,
Научилась же ты сидеть на бобах.
Ностальгична старость. Да ты не из тех,
Кто на раны текущие сыплет соль.
Да и тополь безгрешен, как детский смех:
Все ж – не мертвый пух, а живая моль.
сожженные слезы
Я сожгла свои слезы на дне глазном,
На сетчатке остался пепел,
Чтобы гость незваный в дому моем
Их не видел, и друг их не пил.
Я могла бы слезами землю залить
Перед тем, как в небо отчалить.
Но к чему мне недруга веселить
И к чему мне друга печалить.
.
Я речами сыта ветвистыми
И делами сыта бесславными, –
Раб крадет, и грабит хозяин.
И по гороло сыта убийствами
Заказными да и державными
От Москвы до самых окраин.
Все ж надежду мою не выветрить
Да и веры моей не вытравить
Солью лжи, сулемой событий.
Слезы жгу, – как на коже мебельной,
На глазах лежат пылью пепельной, –
Не глядите в глаза, не глядите!
Не глядите в глаза мои пыльные,
Твари темные, светы небесные,
Не глядите, Авель и Каин.
У меня ведь силы стожильные,
И, конечно, нервы железные,
И, конечно, сердце что камень.
. . .
Словно начало жизни, начало дня.
Кофе, тетрадь, молитва и сигарета.
Это потом начинается колготн
Всякого рода и до скончания света
В лампе, чью кнопку ты нажимаешь с трудом,
Ибо уже проглотила две сонных пилюли,
Чтобы не спятить от пережитого днем…
Благословенно и это утро в июле:
Дождь за окном, предоставленный сам себе,
Кажется, что и к тетради перпендикулярен,
Льется, не думая о предстоящей борьбе
С пылью, асфальтом, пятой, – и судьбе благодарен.
Пересекаются капли дождя и слов.
О как чудесно их утреннее перекрестье!
Ну, а потом ты готова, и дождь готов
Жить под ногами у всех, в колготе и в безвестье.
Да и, признаться, ты рада доле такой, –
Что только кнопка от лампы тебе подвластна,
Что лишь подушку давишь своей щекой…
Раннее утро, как раннее детство, прекрасно.
. . .
Эта старуха устала, устала быть молодою, –
На побегушках у всех и у всех под рукою –
Лекаркой, банщицей, стражницею и связною,
Грелкой душевной и книжицей записною.
Так что не троньте ее, не троньте, не троньте,
Как опустевшую гильзу на жизненном фронте,
Так что оставьте ее, оставьте, оставьте,
Как отшумевшую воду на шумном асфальте.
. . .
Ах, неужели я здесь была,
Ох, неужели брала перо
И выводила алое А
И золотое О?
Я ли талдычила при свече
Вместо молитвы, – ах неужель, –
Что человек – есть черное ЧЕ
И только в люльке – ЭЛЬ?
И неужели меня здесь нет,
Где и среди суеты сует
Кажда буква имеет цвет,
Каждое имя – свет.
