Подборка стихотворений С. Прегель

Эта Америка

В небе курганы, курганы, курганы,
Горы тяжелого небытия,
А в кукурузных степях Мичигана
Стелется дымом отчизна моя.

Луг удивляется, нем и нескошен,
И колокольчики, нет им числа…
Вот муравей с непосильною ношей,
В сердце шиповника злая пчела.

Тычет теленок шершавую морду
Прямо в кустарник свирепо-густой.
“Эй, подвези-ка”, – столетнему форду
Делаю знак на дороге пустой.

Едем равнинами, едем полями,
Перебежал нам дорогу русак,
И куропатка взвилася, как пламя,
Под удивительными парусами
Входим в предместий сухой полумрак,

В город медовый и набожно-чистый
В липовом, голубоватом пуху,
Справа баптисты,
Внизу методисты,
Епископальный собор наверху.

Рельсы, разъезды, висячая будка,
Стены в мерцании маленьких роз,
И тишине подвывающий жутко
Весь в огневых светляках паровоз.

Едем лощинами, едем лесами,
Слышен вдали нарастающий гром,
Бросились тени вдогонку за нами,
Под ослепительными парусами,
Тучи лежат как седой бурелом.

В чаше зеленого света сердитого
Дуб отражается полуслепой,
Эти пролеты глазами сосчитывай,
Эти ложбины рессорами пой.

Версты, весну, и ворон, и во тьме реку,
Эту дорогу колесами пей,
Эту Россию и эту Америку
В необозримом разгоне степей.

На берегах Гудзона

Прилетали с зарей разговаривать
И стучались упрямо, пока
Выходила из пыльного зарева
На простор обнаженный река.

В необъятном и светлом узоре я
Различала, как парус вздыхал,
И сверкали в небесной фактории
Облаков золотые меха,

И в прибоя ликующей речи той
Разбегались по грунту живей
Беспокойные голуби в клетчатой
Старомодной одежде своей.

На площадке, пронизанной влагою,
Стало круглое солнце сиять.
Снова шляпу шарманщик протягивал
И подсчитывал сдачу опять.

И слова дребезжали бесстрастные
Над неверной, дрожащей рукой,
И сходили с помоста атласного
На пустынный асфальт городской.

И катились лучи настоящие
Над случайной деревьев листвой,
Но в груди музыкального ящика
Был чахотки огонь гробовой.

Так по глади, туманами устланной,
Ожиданьем последним полна,
На панели, медлительно-грустная,
И звенящая, и захолустная,
Неумело кружилась весна.

***

И воротник уснувшего соседа,
И желтый и прозрачный лик воды,
И трехколесного велосипеда
Уютные, широкие следы –

Все хорошо. Минувшее не точит,
В тени домов румян осенний мир,
В листве скребется белка и хлопочет,
Копает землю будущий рабочий,
Жует травинку маленький банкир.

Николаев

В городе, напитанном досугом,
В плаванье последнее готовиться
Им нестрашно было. Ветер с юга
Пел над пышным и тенистым Бугом,
Над звездою ягоды-шелковицы.
В бледных ставнях солнце догорало,
Тонкий месяц выходил с опаскою…
Отставные жили адмиралы
В улицах подстриженных и ласковых.

***

Над кустами, над мохнатой веткой
Разлилось вечернее тепло.
Влажный ветер вздрагивает редко.
Облако, как черная наседка,
Собирает звезды под крыло.
И они, свершив замысловатый
Путь далекий в холоде густом,
Нежностью задумчивой объяты,
Тихо, как пугливые цыплята,
Исчезают в мраке золотом.

***

Морщины забора белели заметнее,
Сгущалась фонтанов эмалевых тень,
Упруго-живая, семнадцатилетняя,
На скромном кусте распустилась сирень.
Играли, на полдень весенний похожие,
Косые, кошачьи глаза синевой,
Пролетки мелькали, спешили прохожие,
И прыгали мальчики краснокожие
По светлой, резиновой мостовой!

***

Под обрывом, у самого моря,
Одичалое сердце стучит,
Там играют свидания зорю
На прибрежной заре трубачи.
Снова травы под солнечным грузом,
Остов лодки в рассветном огне,
И в тиши ледяная медуза
На холодной, лучистой волне,
В скалах тинистые занавески
И двустворчатые лепестки,
Воздух пенный, и пряный, и резкий,
Круглый мох, путевые пески, —
Нa широких равнинах одесских
Разговаривают маяки.

***

Луны голубые, лучики фонарные,
Полумрак на станции облака седей,
И опять навстречу поезда товарные:
Сорок человек и восемь лошадей…
Подмерзает лужи золото сусальное,
Обдувает ветер черноту садов,
И звенят в унылом холоде кандальные
Цепи бесконечные гулких поездов.
В топоте размеренном жалобное ржание,
На рассвете талом хлюпающий снег,
Песня расставания, пьяное дыхание:
Восемь лошадей и сорок человек!..

***

Огромного дерева жесткая пряжа
И тот холодный и ржавый закат,
И рыхлая женщина, из экипажа
Благословлявшая пыльных солдат…
На площади серой, уныло-безбровой,
На красном вокзале, где свечи коптят,
И в тесном, бездонном ущельи сосновом
Огнем полыхающих грозных Карпат, —
Лихие, надвинутые фуражки,
Винтовки колючая, острая тень,
И ворот ветрам открытой рубашки…
Все те же, все те лее, грузно и тяжко
Идущие в сумрак чужих деревень.

***

По столбам, грачами освистанным,
Луч промчался в блеске живом,
Паруса взъерошились чистые,
Русый мальчик на волжской пристани
Воробья поймал рукавом.
Отдыхают воды печальные
Средь точеных берега плит,
И на небе солнце пасхальное
Завитым барашком стоит.
Отгремев ночными веригами,
Утихает ветер, звеня,
И последние капли прыгают
В глубину апрельского дня.

Заяц

Было небо тогда по утрам
И насупленным и низколобым.
Серый заяц ходил по дворам,
По замшелым шатался трущобам.
Пыли зубы, как злая тоска
В обездоленном и седоусом.
Над щекою, растянутой флюсом,
Уголки возвышались платка.
Он, играя, вздыхал. Медяки
В ущербленной томились тарелке.
Дождь стучал надоедливый, мелкий,
Капель бегали пауки.
Он играл, припадая слегка
К черной скрипке, и струны стонали,
И сердитые дворники гнали
Одинокого чудака !..

Шарманка

В луже потушенной бедный один
В позеленевшем пальто господин,
Сгорбленный, старый, в пенсне и ус
В луже стена в затененных лесах,
Нес, приблудившийся издалека,
Пеплом обсыпанные облака…
В улице грязный, лоскутный туман,
Окна, окурки, охрипший орган,
В улице, все заслоняя собой,
Крутится медленно шар голубой.
Крутится, вертится, хочет упасть,
Щелкает зонтика черная пасть.

Гурзуф

В саду пылает утро. Ветви гнутся,
Смущенный лист зовет издалека,
Дрожит воды надтреснутое блюдце,
И я стою, не смея прикоснуться
К горячим стрелам сонного цветка.
Я слабости боюсь молочных лилий,
Написанных на выпуклом щите
Знакомых клумб. Я черных сухожилий
Боюсь на белорозовом кусте
В саду густом, где запах нетревожен
Червонных роз, где, далека от бурь,
Звеня, скользит меж кипариса ножен
Высокая и вешняя лазурь.

Весна в Европе

Ты пустым рукавом вечера туши,
Мокрый пепел сдувай со стены,
Над косматыми крышами ратуши
Две кровавые светят луны.
Чья могила снарядами вырыта?
Чья деревня врагом сожжена?
Слышишь, ветки стучатся, как сироты,
В одичалую темень окна.
Годы вечностью ржавой украдены,
Задержало мгновенье полет,
Ворон сгорбленный на перекладине
Над повешенным песню поет.
Над чужими сухими равнинами,
Там, где неба сгорают края,
Над мостов перебитыми спинами,
Над твоими полями минными
Осыпается звезд чешуя.

Индейская песня

Горы спят в закате орлином,
И река забвенья быстра —
Не нужны твои мокасины
И запястья из серебра,
Медной кровью сверкнувший ножик
Рукоятки голубизна,
И лоскут из оленьей кожи,
Что твоя сушила жена.
Умирает тополь цветущий,
Не дождавшись светлой поры.
На поляне ветер веснущат,
И упрям, и ширококрыл.
День уходит поступью длинной,
И спешат лучи догорать,
Скучно, скучно в мраке долины…
Горы спят в закате орлином,
И река забвенья быстра.

Вермонт

Дрожала робкая паутина,
И флаг в тени качался кривой,
И наклонялись все георгины
Над прошлогодней, бедной травой,
И в деревянном своем томленьи
Ступеньки знали: время скрипеть…
Когда ж мелькнули в окне тюлени
И одинокий, в клетке, медведь,
И на полуденном перевале
Фургоны вышли из синевы —
Пустые домики закивали,
И занавески умчались ввысь.
Каштан последний стряхивал пепел,
И шелестел покинутый сад,
И в обветшалом великолепьи
Бродячий цирк в дорожных отрепьях
Вступал в малиновый листопад.

Новая Англия

Там ясень вздымает согбенный
Колючую ветки клюку,
И мхи по темнеющим склонам
Прохладною пеной текут,
И яблонь осенняя радуга
Сквозь сумрак долины видна,
Растет, как над стынущей Ладогой,
Восторженная тишина,
И в час одинокого бденья,
От шелеста оторопев,
Стоят молодые олени
На узкой и старой тропе,
И светят, разбросаны щедро
В разливе созвездий других,
Орешки сибирского кедра
На небе вермонтской тайги.

В молельне

Бледный сумрак ресницами соткан,
В грязной меди фитиль изнемог,
И ладони взлетают, как щетки
Над огнем глянцевитых сапог.
Безысходностью согнуты спины,
Виснет в кольцах сухая рука,
Шелестят ледяным нафталином
Полы вытертого сюртука.
Свет бежит, о скамью спотыкаясь,
Тень от лампы устала мелькать…
Наклоняется сморщенный Каин
Над курчавым подростком опять,
И святые опять багровеют
В паутинной одежд бахроме,
Снова чистильщик хриплый с Бродвея
Входит в гимнов текучий размер.
Подгибаются с треском колени,
И страницы шуршат на парче,
И педали гудят о терпеньи,
О смиреньи,
О набожном тленьи
Средь останков последних свечей

Мальчик из Гарлема

Все тише и незаметней
Пролетов были межи,
Он шел один, восьмилетний,
В мерцанье улиц чужих,
Бесстыдным ветром завьюжен,
Одетый в мерзлую гарь…
«Ты — вор», — трезвонили лужи,
«Ты — вор», — гнусавил фонарь.
И снова в вечер вгрызались
Машины в злобной тоске,
И слезы вновь подмерзали
На черной круглой щеке.
Но средь огней и туманов,
В пустынной, брызжущей мгле,
Он шел размашисто-пьяной
Походкою капитана
На трехмачтовом корабле.

***

От виноградников косого склона
Лучи бегут ко мне из полутьмы.
Плывут опять, дрожа в окне вагона,
Домами испещренные холмы.
Опять кусты тяжелый ветер клонит,
Чужой петух кричит в который раз.
Стоит старик, прикрыв большой ладонью
Разрез крестьянских, вылинявших глаз.
И на дорогах всякому поется
И ходится по солнцу веселей.
Есть всюду жизнь: в канавах и колодцах,
Скрипящих в трудной памяти моей,
В таинственном и золотом посеве,
В тени цветочных, розовых кудрей…
Оливковые умные деревья
Самой земли и старше и мудрей.

Городская осень

Будет лаять мотор виноватый
И по-старчески кашлять со сна.
Под червонной дугой циферблата
Ровно в полночь, гуляка завзятый,
Тень пройдет, спотыкаясь, одна.
Пьяный взор за тяжелою дверцей,
Пленных стекол надтреснутый лед,
Уязвленное старое сердце,
Вдруг почуявшее: не придет.
И над площадью, в неба поляне
Будут грустно и долго парить
В розовато-клубничном тумане
Заблудившиеся фонари.

Дочь фараона

И скатерти крахмальная стена,
И тяжкий вздох в молитвенном напеве,
И десять капель смуглого вина
Нa память о Господнем страшном гневе.
Подсвечников тяжелых якоря
И бисерные бахромы ресницы,
На темных буквах вечера заря,
На крыше слов глубокий сумрак длится.
Течет во мглу в веселии, в тоске
И плещет полноводная Агада:
Вот буйволов коричневое стадо
На водопое топчется в песке,
И девушка спускается к реке,
Служанки ждут под тихой сенью сада,
И ей навстречу горькой усладой
Глаза младенца светят в тростнике.

Нищая весна

Окна гаснут в луже горячечной,
И кивают сонно дома.
Над китайской узенькой прачечной
Серебрится звезд бахрома.

Фонари в пространство уносятся,
Где суровые валуны
И чугунная переносица
Ухмыляющейся луны.

И молчат мостки деревянные
Над вечернею глубиной,
И, качаясь, движутся пьяные
В голубом пожаре пивной.

Там бокалы гулкие цокают,
По стеклу сползает слеза,
И зовут немой поволокою
Потухающие глаза.

Растекается в изобилии
Мокрый свет на камне пустом,
И в тумане вновь, как в Сицилии,
Итальянка с медным крестом,

В бесконечных спутанных косах и
Шерстяной накидке, одна…
А по черной влаге, как по суху,
Ей навстречу с нищенским посохом
Городская спешит весна.

Одесса

Подымается дым ли, угар ли,
От акаций, что вдруг расцвели,
От пирожных, затянутых марлей,
От весенней размытой земли…

Все слова, все сердца на примете,
Каждый ходит, предчувствием пьян,
Изнывая в лиловом букете,
Одинокий томится тюльпан.

Улыбается девушка смугло,
И на скулах румянец горит,
И мелькают в движении круглом
Легкомысленные фонари.

За окном, как в малиновой ложе,
Чей-то робкий склоняется стан.
Пушкин жил в этом доме, похожем
На опавший пустой чемодан.

Вы, весенние сны, унесите
В легких улиц живительный мрак –
Голубеет извозчика ситец
И огнем отливает армяк,

Опускается солнца завеса,
Словно кисти – тумана края…
Ты, родная, смешная Одесса,
Золотая Одесса моя!

Бретонская колыбельная

Остров уходит в море тумана,
Бледное солнце село на мель,
И над водою клич корморана…
Будешь матросом, Ив-Габриель!

Парус по кручам бешено скачет,
Пусто и дико в этой глуши.
В сером поселке дед твой рыбачил,
В сонном закате сети сушил.

Овцы стоят на медленном склоне,
В небе барашки ходят легки.
Как умирал отец твой в Тулоне,
Будут рассказывать старики.

Как трепетала, гневом объята,
В громе железном глаз синева,
Как на смолу тяжелых канатов
Тихо склонилася голова.

В дом свой, поросший мохом и цвелью,
Он не вернется, не суждено,
Не постоит он у колыбели
И на луну не взглянет в окно.

Яблони цвет осыпался ранний,
Флюгеру снятся вещие сны,
Как до конца, за счастье Бретани,
Будут ее сражаться сыны.

Это поет прибой неустанно,
Это играет ветра свирель,
И повторяет клич корморана…
Будешь матросом, Ив-Габриель!

***

На чугунной скамье серсо
Словно круг волшебный белеет,
И завернутая в песок
Капля прыгает по аллее.
И струя фонтана легка —
Есть, что есть, и будет, что было.
Опрокинул ветер без силы
Задрожавшие облака.
Провода запели тайком,
Замирая в стынущем небе,
И каштан, упрятанный в щебень,
Зашептал немым языком.
И внезапно день оробел,
Тенью лег у самой дороги,
И во тьме исчез воробей,
Остроглазый и быстроногий.
И плюща упала коса,
Расплетаясь с медленным стоном,
И опять вошла утомленно
Тишина в Люксембургский сад,
Где под сенью нимф и тритонов
Голубые спят паруса.

***

Осмысленны радость густая,
Балкон, тишина, синева…
Хожу и шагов не считаю,
На волны бросаю слова.
В пустынного моря шипенье,
В изменчивый водоворот.
Неделя семи воскресений,
Высокая, взбитая, в пене,
Серебряной лавой течет!

Сена

Хромой каштан, унылый и безлистый,
Смотрелся в золотые струи вод.
(Река текла, она еще течет…)
Коричневые пальцы букиниста
Поглаживали тусклый переплет.
Ревнивая любовь была и жалость
В тех узловатых, знающих руках,
И так нежданно книга раскрывалась
Пред юным покупателем в очках.
Но комнатный, учено-бледнолицый,
Стоял он нем, в пальто своем худом,
И сквозь туман, напитанный корицей,
Текли, текли легчайшие страницы,
Обрызганные мартовским дождем!

Продавщица цветов

Тяжело машины дышали,
Нарастала вечера мгла,
Та же девочка в черной шали
Выходила из-за угла.
Был надтреснут и горестно-жалок
Тонкий вздох. Качалась слеза
На ветру, но темней фиалок
И упрямей жили глаза.
Так пугливо опа сновала
Среди праздничной тесноты
И, бездомная, продавала
И весной и тленом подвала
Остро пахнущие цветы.

Люксембургский сад

Чей-то смех сконфуженно-веселый,
Чьи-то плечи нежные узки.
Тихо на латинские глаголы
Круглые ложатся лепестки,
Медленно, задумчиво, без цели
Падают в полуденной заре.
Спит ребенок в розовом бездельи,
И мелькают крыши карусели
В солнечном волшебном фонаре.

Инвалид

Зеленое небо над нами
Высокой пеной бурлит.
Сердито стучит орденами
Подвыпивший инвалид.
Он курит, старик нелюдимый,
Сливается с трубкой закат,
И в кольцах табачного дыма
Вращается пепельный сад.
Стоит воробей на распутьи,
И голубь ищет еду,
Смеются, толкаются, шутят
Рабочие на ходу.
И блещет в последнем раздольи
И в белых каштанах кипит
То солнце, с которым без боли,
В Париже
IIa Марсовом поле
Прощается инвалид!

***

Солнце, раздвигающее стены,
Мутная фонтана глубина,
В мыльной луже, в брызгах белой пены
Солнечная, легкая весна.
На аллее сломанные грабли
И козел в ученой бороде…
Едет-едет лаковый кораблик
По едва зыбящейся воде,
И младенцы важно и спесиво,
Сонные, вздыхают в тишине,
И проходят голуби учтиво
В этой, мне приснившейся, на диво
Вспаханной огнем голубизне!

***

Подпрыгивали кованые брички,
Поскрипывали двери поутру,
И девочка с испуганной косичкой
Держала цепко старшую сестру,
И в розовом, воскресном освещеньи
Стояла улица, подняв крахмальный стан,
И деревенский, ласковый священник
Приветствовал суровых прихожан,
И были дымкой серой чуть прикрыты
Пронзительные летние лучи.
Шли па базар, спеша, гремя о плиты…
И на ходу стучали деловито
Хозяйские тяжелые ключи.

***

Уголь трещал в жаровне унылой,
Не заглушая долгих ночей,
Утром безлюдным солнце всходило
Всех обреченных и палачей.
Камни сияли в воздухе шелковом,
Реял покойный, ласковый свет,
Но капельмейстер жадно прищелкивал,
И грохотали трубы в ответ.
И завывая, с пьяными визгами,
Танки шатались в мраке пустом
В городе старом, кровью обрызганном,
Все испытавшем городе том.
И бесконечно, в злобном шипении
Пушки ползли, асфальт накалив.
Только б забыть… В последнем сомнении,
Вижу, восходит солнце весеннее
В освобожденных улиц пыли.

Патриоту

Ты разбей тюремные годы,
Дни в крови и ночи в огне.
Ты убей, чтоб ветер свободы
По свободной веял стране,
Чтоб весной хлопотали осы
И клубился яблонный дым,
Чтоб под утро пели колеса
По дорогам светлым твоим.
Зашуршит трава удивленно,
Ты покой ее не буди,
Часовой упадет без стона,
Прижимая ружье к груди.
Позабудь же воздух зеленый
И реки прохладную муть,
Эти всплески оркестриона
У ворот парижских забудь.
Вытрет слезы восток румяный,
Встанет солнце над головой,
Ты уйди во тьму, безымянный,
Чтобы Франции быть живой!

В гетто

По закоулкам гомозились слухи,
Быстрее бомбы говорил наган,
Но с нами был голодный мальчик Нухим,
Веселый и бездомный мальчуган.
На склоне ночи, в тишину рассвета
Не смело солнце выйти из норы,
Тогда, бушуя, потухало гетто,
Сочились мраком скользкие дворы.
И падал дождь, нелегкий и несмелый,
И замер луч… и навсегда… с тех пор.
А он с кирпичной груды обгорелой
Стрелял во тьму безликую в упор.
Он захлебнулся ветра влагой талой,
Он смехом гнал тревожные свистки…
Был огонек, и вот его не стало,
Но все в огне крутые завитки.
Тринадцать лет, мальчишеская удаль,
На баррикаде сладко умирать…
Тогда еще казалось — будет чудо,
И чудо совершилося, как знать!

Вы припомните

По ночам смятенье в подвале
При огне безумной свечи.
Тех, кто в шопоте изнывали,
Вы припомните, палачи.
Эту раннюю позолоту
На непрочных листьях осок,
И обильный дождь пулемета,
И прощальный белый песок.
Как их гнали на старую пристань
Из местечка хмурой глуши,
Были камни обрызганы чисто,
Выпрямлялися камыши.
Перед смертью последний роздых,
Три минуты здесь, на мосту.
О, чужие, бледные звезды,
Потухающие на лету.
Этот холод рассвета лютый
И лиловый огонь щеки,
Нет страшнее первой минуты
Одиночества и тоски.

Потекла минута вторая,
Самый страшный водораздел,
Мальчик крикнул: «Слушай, Израиль!»
И худые руки воздел.
Но молчало темное небо
И не слышало голосов,
Только грузный немец фельдфебель
Постучал о крышку часов,
Поднял выше палец корявый,
Посвистел и подал сигнал, —
И картуз с головы кудрявой
На сухие доски упал.
Затихали, дрожа, ресницы,
Сердце, сердце — оно не стучит…
Вы припомните, смолкли птицы,
Пес не лаял, скрылись лучи.
Восковые детские лица
Вы припомните, палачи.

Зарево смерти

Гнали в чужую рощу безлицую,
Гнали в пустой туман, торопя,
Кукла лежала в платьице ситцевом
На обожженной куче тряпья.
Долго шептались ветры унылые
В этой долине глухонемой,
И постояла ночь над могилою
И наложила тучи клеймо.
Ветви согнулись, дрогнула елка ли,
Затрепетала в стонущей тьме,
И не затворы ль синие щелкали
На невысоком, бледном холме,
В тот, осененный сумрачной сыростью
Час, когда звезды небо мостят…
Город на детских трупах не вырастет,
И не взойдет трава на костях,
И не укроет утро бездонное
Самый кровавый, волчий рассвет —
Зарево смерти неотомщенное
В неукротимом залпе побед.

Ирун

Под мостом облака по канве
Желто-серой воды колыхались.
Дети плакали. Мысли порвались
В обезумевшей голове.
Сам жандарм, надменно-усат
И ленив, меня удостоил
Мутным взглядом. Солнце простое
В одноцветный скрылось закат,
И исчезло запястье гор,
И земля уплыла куда-то,
И о том, что не будет возврата,
Утомленный хрипел мотор.

Час Победы

Закружились знамена, как пьяные,
Засияли в тревожной воде,
Прокатилась волна барабанная
По откосу густых площадей.
В чащу звона гудящего, зычного,
Медный колокол звал и манил,
По скале небоскреба коричневой
В темноту убегали огни.
Тучи шли над гранитными склонами,
Шелестели, качаясь в пути,
И опять полицейского сонного
Орошало дождем конфетти,
И сирены свистели протяжные,
И ревела труба на барже,
И слетали созвездья бумажные
С высоты золотых этажей.

Пекин

Засыхала червонная чечевица,
И салат на блюде медленно чах,
И фазаны склонялись, как очевидцы,
Над широким крабом в красных усах,
И не спал базар, ветрами сожженный,
На прилавке развевались весы,
О земной любви рычал прокаженный,
И гортанным громом вторили псы,
Улыбался ниций всему па свете,
И младенца речь журчала без слов,
И тяжелая стрелка тысячелетья
Отмечала в темном круге часов,
И взглянув на этот мир исподлобья,
В превосходстве совершенном своем
Тень ушла спокойно в полдня подобье,
И слепой песок из пустыни Гоби
Осыпал Пекин обманным дождем.

В местечке

Ветер кашлял медленно, с хрипом,
Средь пустой, сухой тишины,
И стояли белые липы
Нa большой дороге войны.
Был свечи фитиль обветшалый
И угара тлеющий дым,
Синагога в землю врастала
Узловатым телом своим.
Восковые окна пугливо
Оплывали в желтой заре,
И цвела тугая крапива
На изрытом тенью дворе.
Нa базаре пахло помолом,
Пахло хлебом в теплой трубе.
Был в прохладной нише костела
Хлопотливый шум голубей.

Старики ходили молиться,
Чтоб судьбу скрепить навсегда.
Нищим снились только столицы
И гудящие города.
Тонкой пылью утро блестело,
Открывались луж огоньки.
И пришло, свинцом налетело,
Тучи подняло на штыки,
Раскидало черные кипы,
Разметало камни стены…
И в бреду, с отчаянья хрипом,
Вдруг упали белые липы
На дорогу большой войны.

***

Усталые слабели руки,
И дни старели на лету,
Но падали сквозь чад разлуки,
Как слезы, искры в темноту.
Унылый дождь в безмолвье капал.
Я знала, ночь в окно стучит.
С большой широкополой шляпы
Стекали пенные лучи.
Под утро иней слал обманы
Тому, кого пленяет лед,
Кто на груди, остывшей рано,
Родную землю бережет.
Кто не забыл во тьме поселок,
Полозья ровные в снегу,
И тот бутылочный осколок
Нa черноморском берегу,
Весенних парков шелест чинный,
Скамейки, урны и мостки,
И запах буйного жасмина, —
В высокомерии чужбины
На перекрестках городских.

Смерть Варшавы

В мокрых Лазенках, где дерево тлеет
Стынет зола в погибшей траве,
Птицы когда-то шумели в аллеях,
Пел соловей в глухой синеве.
Ранней зимой, хрустящей и зябкой,
Воздух был ровен, розов и тих.
О, куполов серебряных шапки,
Светлые лики зданий твоих!
О, площадей бездонные лужи,
О, голубых решеток рога!..
Город упал, смертельно контужен
Злобой поверженного врага.
Стены последним огнем истекали,
Кровью горели струпья двора,
Балок иссохшие руки мелькали
В пламени медленного костра.

В муке гортанной и прихоти пестрой
Улиц тревожных, улиц кривых,
Ночь расставалась с булыжником острым,
Звонким булыжником мостовых.
Красный туман над предместьями плавал,
В тусклой воде тонули мосты…
Так на рассвете скончалась Варшава,
Город торжественной нищеты.

Испания

1
Сонного флюгера тусклые взоры,
И облаков уходящих снега,
Красные реки, сердитые горы,
Солью напитанные луга,
И на дорогах побитые плетни,
Лужи мерцающий, блеклый алмаз.
Кровью слезятся у ведьмы столетней
Грозные впадины вытекших глаз,
И на понуром осле горделиво
Едет крестьянин в дырявом плаще.
Небо из туч улыбается криво,
Бурей распаханы черные нивы,
Много есть камня в Господней праще.

Как будто продолжается игра,
И каплет кровь из незаметной ранки,
И в сумрачных кварталах Саламанки
Таинственные бродят доктора.
Гитара, повторяя свой рассказ,
Тяжелой дробью ранит кантилену.
Взбивая легкомысленную пену,
Цирюльник прячет солнце в медный таз.
И пахнет мертвым ладаном бульвар,
Забытая слепая балюстрада,
И вечера внезапная прохлада
Несет на крыльях ладана угар.
В тени собора — грешная жена —
Покоится под розовым гранитом,
В углу, дождем и ветром позабытом,
Чудовищная, черная страна!

В пустыне

В пустыне, в твердокаменном жилище
Он был один. Вечерняя смола
Над ним лилась. Два черные крыла
Ему носили питие и пищу.
Ночная муть была ему ясна,
Он звезд читал мерцающие знаки.
Когда же в тучах зажигала факел
Огромная, кровавая луна,
Он возносился, ветром опален,
В седых волос бушующей короне,
Он к Богу поднимал свои ладони,
И пальцы раздирали небосклон.

***

Путь окончен там, где был начат,
Не свернуть и не повторить:
Городская сырость собачья,
На слепом окне фонари.
Я, как ты, прохожий, бездомна
На асфальта серых лугах.
Над рекламой головоломной
Электрические снега.
И ни звезд, ни лунного диска,
В вышине пустой ничего
Не осталось. Небо так низко,
Я могу потрогать его —
Пахнет горем и незадачей,
Мокрым светом сердце мутит…
Путь окончен там, где был начат.
Путь окончен, и нет пути.

***

Камень бурей обглодан,
Выщерблен мавзолей,
Жатву страшного года
Здесь вернули земле.
Узенького шалфея
В травах стынет перо,
Танк уныло ржавеет
У решотки сырой.
И бессмертника слезы
Каплют в чаши венков,
И проходят обозы
Медленных облаков.
Утром в клочьях тумана
Тот же страх за кустом —
Серый холм безымянный,
Светлый гроб деревянный
На погосте пустом.