Идиллия
Таисии Баженовой
Сонно бродит – что ей торопиться! –
Средь широких улиц тишина,
И луна молодкой белолицей
Смотрит из небесного окна.
Обдает эфир своим дыханьем
За день раскаленная земля,
И молчат, подобно изваяньям,
Гордые красавцы-тополя.
Их кольчуги отражают дрожью
Переливы звездного огня.
Ластятся арыки к их подножью,
Серебром рассыпанным звеня.
Одуряющ аромат жасмина.
Вздохи майских роз порой слышны.
Домики, в саду наполовину,
Излучают скромность белизны.
Вот затрепетала чья-то песня,
Полилась, волнуясь, вдоль аллей,
А навстречу ей, еще чудесней,
Загремел, защелкал соловей.
На призыв его с таким же рвеньем
Зазвучали ближние сады –
И о чем-то дивном и весеннем
Как не помечтать на все лады?
Чуть ступая, медленно и сонно,
Спугнутая, скрылась тишина,
Но внимает сверху благосклонно
Песням и сердцам неугомонным
Томная молодушка – луна…
Помнишь ты все это? – Ну, еще бы!
Тополя… и песни… и сады…
Ах, в том мире не было ни злобы,
Ни смертельной атомной вражды!
До того все было в нем иное,
До того все шло иным путем,
Что и мы, ища себе покоя,
Разве только там его найдем!
1976
6-е декабря
Картины прошлого воскресли предо мной
И память мне встревожили не зря:
Сегодня ведь – наш праздник войсковой,
Сегодня ведь – Шестое декабря!
Забыть ли мне, как много лет назад,
Когда была Россия, цел был дом,
День этот был величествен и свят,
И чтился исстари сибирским казаком?
Обширен наш степной казачий край,
Но дух один у всех – и в этот день
Патрон наш войсковой, Святитель Николай,
Всех привлекал под храмовую сень.
Везде, везде, в один и тот же час
В соборах и церквах бесчисленных станиц
Рвались молитвы ввысь, сиял иконостас,
И праздничен был вид казачьих лиц.
А после… музыка… и дружное “ура”…
Красив парад в морозный зимний день!
Чубы казачьи завиты с утра,
Папахи ухарски надеты набекрень!
Гарцуют бойкие коньки:
Они давно отлично знают строй!
Вот и конец – уходят казаки,
И все гремит от песни удалой.
А вечером, за чаркою вина,
Все та же песня прадедов звучит:
Казачья память прошлому верна,
Она заветы прошлого хранит.
И вот теперь… под гнетом страшных лет,
Уйдя с тоской от близких, от семьи,
Узнали мы холодный, чуждый свет,
Узнали мы все горести земли…
Трудны, темны, неведомы пути…
Бороться и страдать назначено судьбой…
Но чрез мытарства все должны мы пронести
Казачий дух, свободный и лихой!
Пусть нет дороги нам к станицам дорогим,
Пусть далека желанная заря –
Но праздник войсковой за рубежом мы чтим
И помним все Шестое декабря!
6 декабря 1929 года
“Сибирский Казак. 1582 – 1932.
Войсковой юбилейный сборник
Сибирского Казачьего войска”, Харбин, 1934.
В стране отцов
Разве можно забвенью отдать
Эту буйную древнюю гладь,
Что кругом обнялась с небесами
И где воля коснулась чела
И навеки в груди разожгла
Непокорное времени пламя!
Разве можно не видеть во сне,
Как бредешь по родной целине,
Ни косы не знававшей, ни плуга,
Где ковыль, что в былинах воспет,
Оковал с незапамятных лет
Тело степи блестящей кольчугой!
Часто в сутолке длинного дня
Вдруг почудится топот коня,
Свист лихого, как ветер, намета,
Чьих-то слов бегло схваченный звук,
Но сомкнется разорванный круг,
И слеза набежит отчего-то…
А в иной затуманенный миг
Слышит сердце, как шепчет тальник
Про казачье житье по старинке,
Как в озерной, хрустальной тиши,
Чуть дрожа, шелестят камыши
И, кручинясь, вздыхают кувшинки…
“Сибирский Казак. Войсковой юбилейный
сборник”. Выпуск № 2. Харбин, 1941.
6 сентября 1930 года
Гляди, Париж, – их годы не сломили,
Их бодрый дух в изгнанье не угас:
Они верны своей исконной были
И тот же все огонь открытых глаз!
На зов вождя слетелись отовсюду,
Прогнав усталость – прямо от станка,
И ты, Париж, приветствуешь, как чудо,
Не тень, не миф – живого казака!
Дивись, дивись, французская столица,
Притихла вдруг вся площадь Этуаль!
Они идут! Их много. Светлы лица
И с них сошла обычная печаль…
Забыто все: что на чужбине тяжко,
Что мир давно к ним равнодушен стал –
Ведь стоит жить, коль на боку есть шашка,
Иль верный друг – испытанный кинжал!
Париж, Париж! Степей далеких дети
Пришли к тебе – ведь ты им не чужой:
И за тебя в кошмаре лихолетий
Они сражались в пляске огневой!
Железных полчищ силу привлекали
Они к себе… Бесстрастен суд времен, –
Болота Польши трупы поглощали,
Но устоял истерзанный Верден!
Бесценна кровь… и подвиги былые…
И жизнь… и смерть… Но больше пышных слов
Нежданный клич: “Да здравствует Россия!”
Согрел ее отверженных сынов.
Им этот клич напомнил о страданьях,
О грозных днях, о славе, о войне,
О счастье, о семье, о горестном изгнанье,
О милой, но далекой стороне…
И снова взор подернулся тоскою,
Но цель близка – не время горевать!
Могиле Неизвестного Солдата
Они пришли последний долг отдать!
Великий миг! – его постигнуть надо,
Молчат цветы роскошного венка…
И вот – уже затеплена лампада
Рукою русского скитальца – Казака!
“Родимый край”. Париж, 15 сентября 1930 года.
Долина смерти
Есть долина такая в Тироле,
А в долине той Драва река…
Только вспомнишь – и дрогнешь от боли,
Как от вскрывшего рану клинка!
Там, где крепко задумались горы,
Обступивши небесную гладь,
Ветер повесть греха и позора
Не устанет в веках повторять.
Ты ж, поэт, свои горькие строфы,
Что на волю прорваться спешат,
У подножия новой Голгофы
На коленях слагай, не дыша!
Где-то Драва в безудержном плаче,
Ударяя, как в грудь, в берега,
Причитает о жизнях казачьих,
Хладно брошенных в руки врага.
Обманули закон и защита,
Просьбы тронуть глухих не могли…
Кровь коварно, безвинно убитых
Вопиет, вопиет от земли!
Колыхнулись хоругви, как тени…
И в молитвенный жаркий порыв
Злобно хлынуло уничтоженье,
Все стихией своей затопив!
По плечам, головам и иконам
Мчались сотни подкованных ног…
Даль и высь переполнились стоном,
Но никто не пришел – не помог!
Лишь одна сердобольная Драва,
Отражая июньскую твердь,
Укрывала волною кровавой
Убежавших от ужаса в смерть…
Горы строже нахмурили брови,
В долгом эхе их дрожь проняла, –
Не от лязга ль железных чудовищ,
Волочивших и рвавших тела?
Казаки, и казачки, и дети,
Цвет последней казачьей земли,
Позабытые всеми на свете
Ни за что в западне полегли…
Так склонись же, поэт, на колени,
И взывай, и моли, и проси,
Чтоб хоть поздняя весть об измене,
Как огонь, пронеслась по Руси,
Чтобы память о жертвах дрожала
В русском сердце рыданьем всегда!
А пока… пусть тирольские скалы
Наливаются краской стыда!
***
Не страшно то, что нет продленья срокам,
Но страшно знать, что в нас – источник зла.
Спешим, горим и будто ненароком
Чужую жизнь попутно жжем до тла,
Рвем без нужды, без ненависти губим,
На крик души бредем едва-едва
И часто тем, кого сильнее любим,
Мы говорим жестокие слова.
Неумолим закон судьбы железный:
Пощады нет ни телу, ни уму,
О, если бы дойти до края бездны,
Не причинив страданья никому!
1939.
“Возрождение”. Париж, 1955, № 37.
Княжьи очи
Кньяжьи очи
Молча поднесла воды напиться
и слегка с поклоном подалась.
“Спаси Бог, красавица-девица”, –
отдавая чашу, молвил князь.
Был он грустен, тяжко озабочен,
не сошел с коня набраться сил,
но свои задумчивые очи
все ж на миг на ней остановил.
Лишь на миг… что значит миг единый,
есть ли у него над жизнью власть?
Подан знак – и вот уже дружина
на рысях за князем понеслась!
Вдоль дороги, вдоль ее обочин
пыль тянулась. Распалялся зной.
Никого… И только княжьи очи
будто здесь и светят ей одной!
Девушка, да полно! что с тобою,
отчего сама ты не своя?
Притаилось счастье непростое
в уголке бессчастного житья!
Легкой доли сердце не пророчит:
бабий век да гарь избы курной…
Но из этой теми княжьи очи
будут ей сиять – лишь ей одной!
1968
“Стихотворения”. Мюнхен, 1991.
Иллюзия
Ты колышешь меня на волнах,
Ободряюще солнцем прогретых,
Чертишь в полночь на белых стенах
Обольстительные силуэты
И, развеявши в прах
Все запреты,
Чрез пространства кидаешь мне мост
До звезд!
К полыханью чужого огня
Ты подводишь меня легкой тенью
И показываешь, дразня,
Незабывшихся снов воплощенья,
Чтоб томили меня
Наважденья,
И рождались в чаду колдовства
Слова…
Антология “Содружество”. Вашингтон, 1966
