* * *
Мы ели почки сосен майских —
казалась сладкою еда.
Мы пили воду из колодцев райских —
казалась мятною вода.
Мы жгли костры.
И плод костров — картошка
вкусней всего на свете
нам была.
Всё потому, что родина окошко
открыла,
улыбнулась,
приняла.
* * *
В Москве голодной и больной,
бедой и срамом опаленной,
оркестр играл “…в последний бой”
стране, еще не побежденной.
В подземных капищах метро
(под стать ущелиям Дарьяла)
играла музыка про то,
про что лет двести не играла.
…И слезы чистые твои.
…И миг чудесный воспаренья.
Играла музыка во дни
великого сопротивленья.
* * *
***
Вся эта жизнь — как город паутинный…
вот-вот прорвется крыша бытия.
Под пеленою, пыльной и полынной,
себя — всей жизнью — схоронила я.
Затрону перстью — пелена взметнется:
откроется из мглы полузнакомый вид,
где я жива, где сердце ярко бьется
и плоть, как факел огненный, летит.
Не трогай мрежи! Одного дыханья
достаточно, чтоб пелену смахнуть…
Твой космос рухнул в глубину сознанья.
И значит — здесь — кончается твой путь.
СЕКРЕТ БЕЛОСНЕЖНЫХ ПРОСТЫНОК
Говорят, что красивой была.
Может быть.
Красота деревенская проще.
Только мне
некрасивой её не забыть.
Вот стирает…
Вот простынь полощет…
От нагибки багровым лицо налилось.
Руки бедные не разгибались.
Так их вздуло и так от воды разнесло,
что руками утопших казались
(по весне, в ледоход, много
плавало их
по разбитой Двине. Навидались).
…Но летают они над водой, распалясь.
Прорубь паром исходит недаром.
А потом на салазках с простынками таз
в гору тащат, окутаны паром.
И зачем нам, голодным,
была чистота,
холод простыни этой хрустальной!
Видно, та чистота и была
высота
нашей северной мамы печальной.
Много лет без тебя…
Я смогла устоять
и в жестокий мороз не загинуть.
Только вот не могу… не могу разгадать
твой секрет белоснежных простынок.
Видно, руки мои, чтобы воду отжать,
перенежены, слишком красивы.
Видно, вправду коленями надо вмерзать
в белый лёд
перед прорубью синей.
И лицом багроветь,
и красу вытравлять
беспокойством о сыне и внуке.
И на стуле нечаянно засыпать,
уронив некрасивые руки.
НАЧАЛО АПРЕЛЯ
В небе много тяжелой сини —
голубиной, размытой, стальной.
Там встречается время-разиня
с подследившей его весной.
Как девица, хотящая замуж,
отличила, она, наконец,
подходящего… нужного… так уж
подмочил ей подол молодец.
Стынут лужи весны-скороспелки
по ночам; а пробился день —
разыгрались, распрыгались белки
света вышнего врассыпень.
* * *
Что небу эти муки жданья…
сомненья жалкие… терзанья…
неразглашаемые сны?
В каких подпольях мирозданья
И кем они сотворены?
И так умру, как все на свете,
как только изнеможет плоть;
невидимые пытки эти зачем,
зачем тебе, Господь?
Как будто что-то с этой болью,
не измеряемой числом,
освобождается на волю,
не постижимое умом,
сырье неведомых энергий
тончайших и волшебных свойств.
Без коих Космос — как Тиберий,
один, без войск.
КИТАВРАСКА
Кончается вечер прощальный
с крестьянским трудом пополам, —
не то чтобы мы обнищали
и трудно без пахоты нам…
а то, что крестьянство забывший,
на труд сей возвысивший глас, —
он выгодно плюнет в Всевышних,
и Родину сдельно продаст.
Такая простая привязка…
однако, не сразу поймешь.
Крестьянка, она ж — китовраска:
всё вынесет, что ни положь.
ФРАНКЕНШТЕЙН
Нет слова подлее, чем слово “свобода”.
Припустишь и — носом в окоп,
в кровавый кисель затяжной непогоды.
…Свобода — повапленный гроб.
Тьмы мира сего не она ль предводитель,
свобода — буза — лабуда?!.
Она же — лукавый жестокий учитель
и проводник… в никуда.
“Свобода! свобода… пос-ть с огорода,
замечено без затей.
А кто это слопал бифштекс у народа? —
Свобода — чума — Франкенштейн.
А вы, вольнодумцы, свободы поэты,
где голос ваш, хоть бы один?
— Вы вздернуты, смяты, разбиты, раздеты,
воздеты на колья осин.
Над вами смеется какой-нибудь Хаим,
над вами смеется ленсек,
над вами смеются бандюги окраин,
перепоганивши всех.
призывы к свободе — подлог и pro forma —
кабальнее всех кааб.
Но… неисканье свободы — позорно,
когда понимаешь, что раб!
ЖАВОРОНОК
Не говори, что нет любви.
Не умаляй значенья света,
пока никем ты не воспета,
затерянная меж людьми.
Не богохульствуй, не спеши,
не убивай словами сердце.
И так довольно соли с перцем
в твоей глуши.
Ни для кого ты не княжна.
И потому, ещё не зная,
как ты нежна и как нужна,
ворчишь, голодная и злая.
И всё ж держись за небеса,
ведь звёзды в небе — не от злости:
Со злостью забивают гвозди.
А тут — такие чудеса!..
От слёз, пожалуйста, утрись
и потихонечку учись…
учись у жаворонка-птахи
в дешёвой серенькой рубахе…
* * *
Какие-то люди… с какою-то темной любовью…
Бог с ними! Ведомые русской неспешною кровью,
без вас пробытуем на скромной земле без прикрас.
Что в промыслах ваших: найти сотоварища в скуке?
Подспудное зверство: кого бы замучить и вам?..
Идите себе… Отвожу свои руки:
и вашу в свою не возьму, и свою не подам.
Такие ль вцеплялись в нее сипуны-вурдалаки,
такие ли птички желали ее щекотать.
Да хватит об этом… Когда-то мы были варяги.
Теперь — доходяги. И вот он бесчинствует, тать.
Какие-то люди у нас… с иноземной любовью…
Гляди: окружают заботой, идут по пятам.
Но я на лукавые зовы не дрогну и бровью.
И я их руки не приму. И свою — не подам.
ПО ПОВОДУ ПАРАДА ПЛАНЕТ
— Что происходит в небесах?
— Опять парад планет.
Такой оттуда льется страх!
Такой неверный свет!
Там — подготовка, там — муштра,
на то и есть парад.
А здесь с утра и до утра
всё спорят да бомбят.
От тех парадов здесь беда,
смерть, вопли и разор.
Ой, небо-батюшка, пора
сей прекратить позор.
Расставь все звезды, как всегда,
как было в первый час.
А по линейке никогда
не строй ни звезд, ни нас.
* * *
Петушок на красной кружке
из рубинного стекла
ждет подружки, ждет пеструшки,
ждет… А жизнь текла-текла…
Дотекла до новой Пасхи:
красим яйца, тесто жмем
и, как наши бабки, счастья —
русского — уже не ждем.
Ехал грека через реку,
а по речке плыл навоз…
Выдай, Петя, кукареку,
разверни гармонью хвост!
Петушок на красной кружке
с каждым годом всё умней:
не видать ему подружки,
кроме личности моей.