Вдохновенье
«И исполнились все Духа Святого,
И начали говорить на иных языках…»
Деяния апостолов, 2,4
Душа над жизнью пролетает,
пути воздушные легки,
земная тяжесть исчезает,
все выше, все светлей круги.
Тогда перо крадется в руки,
рождая жаркий шум в крови,
что нас уводит от разлуки,
и возвращает нас к любви.
Воде подобна эта сила,
что словом – жажду утолит,
вот так волна, коснувшись ила,
сухую плоть его живит.
То, что зовешь ты вдохновеньем,
не есть ли просто миг, когда,
сменяясь счастья дуновеньем,
вдруг оставляет нас беда.
Не тот ли это миг из Были,
когда, забыв про сон и страх,
ученики заговорили
на незнакомых языках.
Так мне – с тобой делиться нечем,
страницей правит тишина,
пока преображенной речи
не хлынет новая волна…
Памяти Марины Цветаевой
Сияньем августа сотри,
Пока не поздно,
Строку пленяющей петли,
Звук гласный, грозный.
Приют бревенчатый, труха
Сухого лета.
О, как провинция глуха
К судьбе поэта.
Рябины ранней горечь-горсть,
Скупая лепта.
Строка-петля обв/ила гвоздь
Литою лентой.
В гортани звуки от рывка
Спеклись и слиплись.
Исчезло все. Душа легка.
Апокалипсис.
Хранитель-ангел тонких рук
Разнять не сможет.
Хранитель-ветер к звуку звук –
Молитву сложит.
Пишу тебе потому, что давно не слышу…
Пишу тебе потому, что давно не слышу – как,
с кем – ты дышишь, пьешь коньяк,
кьянти, в’иски, потому, что давно – виск’и
твои поцеловать нельзя… Это – тоски,
видимо, наступает время… Любой
строке рада, пусть шелестит как прибой,
как иллюзия того, что я – говорю с тобой.
Это – кто-то, когда-то назвал – стансы.
А для меня строфа – просто станция,
миг, тупик, возможность – остановить
мысль, чтобы восстановить нить,
связывавшую нас, прежде, чем
голос мой над твоим плечем
стал тишиною – то есть, ничем…
Тишине только, может быть, и служу,
словно Господу… А себе – ворожу,
пытаясь узнать, как дойти туда, где суть
самая во всем…. Знаю только – чем путь
грядущий – твой ли, мой ли – короче,
тем одиноче –
ночи…
После звонка из дали… (посвящается сыну)
Пусть плывет караван лебединых вопросов
над пустою тетрадью из гаснущей дали,
с ледяных ли торосов, с песчаных откосов –
там, где странником ты пробегаешь в сандалях,
где священен песок зарубежной пустыни,
ветра вздох непонятен, как чуждые речи,
если слово мое долетит, то остынет,
даже если твой слух устремится навстречу.
Я сметаю осколки тех дней, что бесцельны.
Их узор разорен на земле, голос тише…
Но в какой-то из них, в самый темный, метельный
ты войдешь, даже если я стук не услышу.
И распросов взлетит караван лебединый –
всех сошедшихся здесь, кто тебя еще помнит,
с кем еще ты плывешь, словно странник на льдине,
забывая весь мир, в заводь светлую комнат…
Надо этим словам умереть, чтоб родиться,
там, где кончится стих, вспыхнет тихая проза,
лист тетрадный взлетит надо мной плащаницей,
плач дойдет до тебя как ответ на вопросы…
***
Ловит слух шуршание песка,
снова время перешло на шепот,
чтобы мы прислушивались, чтобы
луч звезды коснулся бы виска… –
Той, что миллионы лет назад
где-то в необъятности угасла,
но горит над нами точкой ясной,
к небесам притягивая взгляд
твой, чтоб ты сегодня не был строг
с кем-нибудь, со мной, по крайней мере,
чтоб лучом мы отпирали двери,
на родной переходя порог
в дом, где паутиною тоска
на оконных растянулась пяльцах…
чтоб опять мои бродили пальцы
над прохладой твоего виска,
чтобы ты услышал, как шуршит
тот песок, что замедляет время
в час, когда спадает жизни бремя,
но звезда угасшая – дрожит…
Любовной пытки путь продля
Любовной пытки путь продля,
мы свой роман недолистали,
но вдруг увидели: земля
укрыта желтыми листами,
и сеет золото фонарь,
и поздний свет ложится ровно
туда, где шепчет календарь
о наступившем дне Покрова,
когда, начавшись, разговор
молитвой медленной прервется,
и Девы снежный омофор
над нами облаком прольется,
когда уже не отыскать
от боли действеннее средства,
когда так щедро благодать
лучом рассветным входит в сердце.
“Я сегодня – буду Сольвейг, прибежавшею к тебе…”
«Сольвейг прибегает на лыжах..» Ибсен
Звездный луч прольется солью,
свет оставив на судьбе,
я сегодня – буду Сольвейг,
прибежавшею к тебе.
Я приду к тебе на лыжах,
когда кончится пурга,
чтоб огонь увидеть рыжий
сквозь оконце очага.
Я мелькну легко, как веха,
на пути, на рубеже,
чтоб войти осколком смеха,
вспыхнувшем в твоей душе.
Я найду твою избушку,
на опушке, близ сосны,
пусть любовь над нами кружит,
вечерами – до весны.
Чтоб не знали – ночь ли день ли,
что нам делать? – встать, уснуть…
Чтоб могла неслышной тенью
сквозь калитку ускользнуть
в жизнь свою, где солнце брызжет,
неподвластное судьбе –
от тебя сбегу на лыжах,
от тебя сбегу – к себе…
Встреча
Порой промелькнет страница,
как схимница, в белых ризах,
и мнится, что время двоится,
как рама, сквозь снежную призму,
и снится, что времени рана
сырою затянется мглою,
что в мире еще так рано,
так пусто еще над землею.
За тишиной не слышно,
откуда приходит зов твой?
земля, словно Дева дышит,
обручен ’а с горизонтом.
Береза рябит верстою,
с которой мой путь начнется,
возможно, я даже не стою,
крыла, что вослед качнется,
когда рассыпется млечный
прах над моей головою,
когда молчанье при встрече
твою тишину удвоит…
Но я принесу голубицу,
в храм, как бедную лепту,
пророчицы гимн устремится
под купол строкою-лентой,
ведь тот, кто именье раздарит,
станет богат несметно,
окликнет меня Симон-старец
короткою песнью бессмертной,
душу мою привечая,
пустив на простор голубицу,
ведь тот, кто Бога встречает –
смерти уже не боится…
Был он денди… (Георгию Иванову)
«Какие прекрасные лица, и как это было давно…»
Георгий Иванов
Слово рвется сквозь закорюки,
новых строчек пути ясны,
«Но еще без перчаток руки
Мерзнут, как в начале весны…»
Прошлых лет вспоминаю уроки,
снова чьи-то слова повторю –
Век Серебряный… И за строки
эти – поэта благодарю.
Был он денди, галстук из шелка,
острословец, лик – херувим,
над бровями черная челка…
Стал певцом «Петербургских зим».
Эмигрант, пережил он скольких…
Жизнь приснилась или была?
В нищете на больничной койке
умер. Спит в Женевьев-де-Буа.
Раб поэзии был он верный,
горькой правдой стихи полны,
и считался поэтом первым –
эмиграции первой волны.
Цвет эпохи тускл на страницах,
как солдатской шинели сукно…
Но какие прекрасные лица,
и как всё это – было давно…
Здесь расставанье названо наукой…
Здесь расставанье названо наукой…
ее мы знаем наизусть, затих
последний звук, насыщенный разлукой,
быть может, начиная новый стих,
в котором строк темнеющих морщины
избороздят белейшее чело
страницы, ждущей повода, причины,
словами удержать то, что ушло –
растворено в пустыне расставанья,
где только память сердца говорит,
как на огонь мы смотрим со вниманьем
туда, где наше прошлое горит.
Но мы о нем кому-нибудь расскажем
в тот час, когда поет веретено –
клубок метельный в снежный кубок слажен,
как было кем-то сказано давно.
Свеча ночная эти строки скрепит
слезами воска – верная печать…
слова вернутся снова в детский лепет,
чтоб из осколков чью-то жизнь создать.
***
Я возьму кусочек прозы жизни нашей,
разобью и склею заново по строчкам,
чтоб склониться, как те Ангелы пред чашей,
в час, когда поставит Кто-то где-то точку.
Может, ты по строкам кротким пробежишься,
до конца не зная – что же мне ответить,
может, тенью рядом в том кругу склонишься
перед чашей… И лучей прольются сети.
Так замрем мы, словно образуя фреску,
словно мы мечтали о таком пути-исходе,
видишь – линией размытой чуть, нерезкой,
нас какой-нибудь Рублев уже обводит.
Так застынем, кисти мастера покорны,
высшей воле (не своей былой капризной),
лишь почувствуем – пока еще просторны
грешным нам – святые эти ризы.
Нам склонения – еще опасна поза,
от движенья чаша может вдруг разбиться,
я тебе верну кусочек жизни-прозы,
потому что мы – не ангелы, а птицы…
“Еще мы не теряем к жизни вкус” (К Рождеству)
«Дрожит вокзал от пенья Аонид..» Мандельштам
Еще мы не теряем к жизни вкус,
хотя в уме уже печали множим.
Еще дрожит над нами пенье Муз
и двери в комнатах поют до дрожи,
и вторят музыке сплетенных рук
и учащенным переливам сердца…
Как горизонт, далек последний круг,
но в той черте уже открыта дверца.
Еще есть Слово, чтоб его сдержать,
слова, чтобы шептать, молить, пророчить,
морозный воздух, чтобы им дышать
какой-нибудь Рождественскою ночью,
когда над нами медленно кружит,
как будто приближая к новой вере,
то пенье Муз, что над землей дрожит,
и звук плывет в распахнутые двери…
“В реке времен, наверно, нет причала”
Я путь к тебе измеряю в верстах –
столб полосатый лунно серебрится…
Поземка вдоль обочины змеится,
как след твоей улыбки на устах
в те дни, когда ты в доме где-то был,
как незаметный Ангел всюду, рядом,
кольцо из рук мне не было преградой,
но означало безопасный тыл.
И падал на веранду снежный прах,
я разговора нить тогда теряла,
потом в судьбу её всегда вплетала
одна из наших осторожных прях,
оканчивая этим жестом день,
обрывок жизни без конца-начала…
В реке времен, наверно, нет причала,
но прошлое отбрасывает тень,
и в новый день вплетается легко,
и облаками проплывает низко,
и снова что-то подступает близко –
то, что казалось – где-то далеко…
Береза и время
Времени пряжа тянется,
распутываясь в дали,
где пряди березы касаются,
чуть косо, края земли.
Береза растет за околицей,
поскольку земля мала,
в краю, где блещут на Троицу
вещие колокола.
Воздушной пряже не больно,
она задевает, легка,
вечности колокольню
видную издалека,
где вольные колокольцы
голосом ветра поют,
когда березы на Троицу
из прядей косы плетут.
Может быть, пряжа прервется –
времени как устоять? –
когда березой сплетется
в к’осу последняя прядь…
Читая книгу О. Лекманова “Мандельштам”
Может это и есть тот хлеб
насущный, о коем просишь,
в пути на работу читая взахлеб
о Мандельштаме Иосифе? –
книгу, купленнную всего
за десять долларов Штатов,
знал бы поэт, сколько его –
каждая весит цитата.
Ведь он взял у Вечности столько строк,
верней, их основу сырую.
Вечность, – сказал он, – просто песок,
каждый – немного ворует.
Сколько можно у Вечности взять
слов, край ее потревожив?
Кому дано преобразовать
их? – нищему, Ангелу Божьему,
прошедшему – через времени гам,
сквозь колымские муки,
в яме погибшему… Мандельштам –
протягиваю Вам руки…
Тибетский монастырь (по мотивам Ивана Ефремова)
Горизонт отдавал последние соки
Алой краски, земле их напрасно даря,
В час, когда и мы подошли к высоким
Воротам горного монастыря.
Мысли крутыми тропами вились,
Облако плыло на расстоянье руки,
От ручья молитвенно доносились
Мельниц буддийских реденькие звонки.
Только даль ждала – когда же причалит
К горизонту первый морозный туман,
Ритмом замедленным и печальным
Вторил звездной музыке – барабан,
Чьи удары сплетались со звуками теми,
Для которых не создано мелких нот,
Постепенно слух – к одинокой теме
Привыкал, отрешась от иных забот.
Только Бог отзывался на звуки эхом,
да фонарь, стоящий здесь тысячу лет,
освещал крупинки сухого снега,
посылая звездам свой слабый свет…
“В простор страны заресничной…”
«…заресничная страна,
там ты будешь мне жена.»
О. Мандельштам
В простор страны заресничной
уходим рука к руке,
на быстром, летучем, птичьем
легко говорим языке.
Уводимся в высь не по чину –
в страну без земных прикрас,
ангел со звездной лучиной
пастырем станет для нас.
В даль уходить не устанем –
сообщниками в любви,
облако храмом встанет –
на закатной крови…
Уходим по райским неровным,
заросшим травой путям,
кто-то лампаду в часовне
земной зажигает нам.
Свечу оставляем в храме-
облаке на крови…
Кто-то пойдет за нами –
сообщниками в любви…
С эпиграфом из Михаила Кузмина
«…и она смотрела на меня, улыбаясь,
и бросила мне цветок из волос, желтый.
Я поднял его и поднес к губам…»
Когда меня провели через сад,
направо, налево, через комнат ряд,
в прохладный покой, залитый светом,
лиловатым, как тени лета,
я подумал: « ангелы живут в такой тишине,
когда лето сменяет весну…»,
и дальше пошел, как идут во сне,
и ангел спросил меня : «Ну?» –
и бросил цветок из золотых волос –
это было начало суда –
как бросают камешки под откос…
а я поднял цветок и поднес к губам,
это был мой земной ответ,
и будущей жизни исток…
И ангел спросил: « На этот свет
зачем ты пришел?»
– «Чтобы поцеловать цветок…»
Ависага«Когда царь Давид состарился, … то покрывали
его одеждами, но не мог согреться. …и нашли Ависагу, и привели ее к царю. Девица была очень красива, и прислуживала она ему; но царь не познал ее.» (Третья Книга Царств, 1)
Как талый снег, клубилась
влага
девичьих слез – бедой-обидой,
когда любилась
Ависага
с дряхлеющем царем Давидом,
крылом-рукою укрывая,
как ангел,
царственное тело,
дитя, от слез едва живая,
себя оплакивая,
пела…
Свивалась
тень от юных линий,
но царь, тепла
уже лишенный,
перед пастушкой
был бессилен –
женой, воздушно-
обнаженной…
Клубилась влага
снегом талым –
девичьих слез, росой пролитой…
Свой свод свивала Ависага,
устало,
над царем Давидом…
***
«Как люблю я, вечные боги,
прекрасный мир!»
Как люблю я, боги вечные,
Солнце, тростники, осоку,
Пути небесные, млечные,
Тишину жилища одинокого,
Блеск моря зеленоватого,
Час тот, когда пора расставаться,
И уходя, оглядываться виновато,
Сквозь тонкие ветки акаций
Отыскивая удаляющийся силуэт,
Как будто уходишь на много, на много лет…
Как люблю я – домой возвращение,
Прощание с другом, уже неверным,
Поздно вечером, при звездах первых…
Смерть люблю легкую, без сожаления
О жизни, о любви, которой не жаль….
Как люблю я, боги, боги вечные!
Любовь до завтра, светлую, как печаль,
И пути – небесные, млечные…
* * *
«Разве неправда, что жемчужина в уксусе тает,
что вербена освежает воздух…».
Уставшее сердце прощает,
Прощаньем смывается пена,
Жемчужина в уксусе тает
И воздух сжигает вербена.
Слова мои сказаны поздно,
Жемчужною ниткой ты связан.
Но хочешь, считать будем звезды,
И сбившийся – будет наказан.
Тебя угощу виноградом,
И сок протечет между нами.
Вослед – поцелуя награду
Из губ ты возьмешь губами.
И сок винограда осушишь,
Последнюю выдержу пытку,
Ведь я отдала свою душу
За чашу с жестоким напитком.
Растаяла горстка жемчужин,
Сожгла бедный воздух вербена…
Прощенный – ты станешь не нужен,
Из жизни уйдешь, как из плена.
Один – оборвешь виноградник,
И звезды сочтешь все над нами…
И лишь поцелуя награду
Из губ не возьмешь губами.
***
Что же делать, что вечерних
Облаков багрянец быстро
На глазах бледнеет, тает?
Что же делать, что дочерних
Строчек бег, еще неистов,
Чуть зардевшись, замирает?
Что же делать, если путь
Долгой жизни был несносен,
Но окончен как-нибудь,
Возле дома, возле сосен?
Что же делать, что кольцо
Бед забыто, как обида
Дней, когда твое лицо
Ясноликое – сокрыто?
Что же делать, что одно
Уступает путь другому…
Скиснет крепкое вино,
Платье стлеет дорогое…
Что же делать, если плен
Времени – заменит вечность…
Мне равны и жизнь и тлен
Всякой, самой хрупкой вещи.
Что же делать, что стихи –
Тайна Музы Божьеликой –
Позабудутся, легки,
Равно – малых и великих?
Что же делать, что багрянец
Облака-подковы тает,
Что же делать, если танец
Строк дочерних замирает?
* * *
Нить судьбы – в узлах от петель,
осторожно расплету их –
прядь серебряно-седую
вот и ты уже заметил –
линию, черту, границу,
где кончается беспечность…
Мне назначенная вечность –
прядью первой серебрится…
1996
* * *
Былинку-звук, как ветку птица,
влеку к тенистому сплетенью
строк, прислонившихся к странице,
я отделяю свет от тени,
и слово влажное двоится,
и в слове каждом – даль сырая,
что за окном венком повисла,
и в бездне-вышине скрывает
оттенки будущего смысла,
который, может быть, и нужен –
изгнанник дней, житейской прозы,
глубин морских метаморфоза,
чуть розоватый брат жемчужин…
Не удивляйся, что нет связи
меж словом и былою тайной,
звук – прах, песок, я резвой вязью
восполню время ожиданья,
в ладонях тишину сжимая,
огонь ли, боль – лечу прохладой,
огонь и боль… И знать не надо
того, что о тебе не знаю…
1997
* * *
Форель весною разбивает лёд,
Ручей ожил, но никому нет дела,
И серебрится, угасая, тело,
И кто придёт, освободит, спасёт?
Весною сердце рвётся сквозь печаль.
Душа ожила. Никому нет дела.
Весенней дрожью охватило тело,
И дрожь, как звон, как серебра печать.
А разум, вопреки всему, молчит,
Ждёт указанья, оправданья жеста…
Но если это – лишь последний стыд,
Тот, за которым – первое блаженство,
Которое прохладой обожжёт…
Нет, это всё пленительная глупость –
Форель весною разбивает лёд,
В ладонях остаётся только хрупкость.
О, как ни бейся, не сломить печаль,
И сердцу, как и слову, нет исхода,
Лишь славить, да оплакивать свободу,
И стыд хранить, как тайную печать.
1997, апрель
Роща
Теряя веру, никнут до земли,
Слова, как травы, разрывая звенья
Забвенья слов, которые росли,
Как безответные цветы-деревья.
Средь них ты жил, тревожил, чтил, читал,
Одолевал пробела пропасть-прочерк,
Листая лист, который отлетал,
Когда простором разрывалась роща.
Снег роще придавал прощенья тон,
И снежный прах распахивался эхом,
Переходившим за страницей в стон,
Когда клонилась роща ветвью-вехой,
Чтоб ты признал: «Склоненье – знак любви»,
Чтоб мысль вживалась бережно в тетрадку,
Гоня огонь той верности в крови,
К которой возвращаешься украдкой,
Прощаясь с рощей, листьев вороша
Ноябрьский рой под снеговою сенью,
И повторяя: «Это лишь душа,
Готовая, как роща, к вознесенью…»
1997
Голос твой шелковинкой-закладкой
«А на обложке — надпись Творца…»
Велимир Хлебников
Голос твой шелковинкой-закладкой
в книге единой — о нас, в страницах,
там, где написано кратко и гладко
все, что о жизни нашей приснится.
Звездным вечером розно никнем
над чьим-то томом, мыслью непраздной,
читаем одну бесконечную книгу,
думаем вечно, прочтя — о разном.
Перелетает страница-странница,
клад охраняет граница-закладочка,
к вечеру тень от страницы сгибается
черным крылом погубленной бабочки.
Наших имен письмена голубые
луч подчеркнет ненадежной дорожкой,
судьбы из книг выбираем любые —
надпись Творца, прочтя на обложке…
* * *
Ветки быстрые бьются о тьму –
Дали-тьме веток шорох доверю,
Ворох капель в ладони возьму,
Серебром расплещу перед дверью.
Створки рвутся подобием крыл –
Разлетятся, раскрывшись, сомкнутся…
Кто же – дверь, нам поверив, открыл,
Словно знал, эти тени сойдутся,
Образуя взаимную тьму,
Рассыпаясь под утро росою,
Ворох капель в ладони возьму,
Ускользну виноградной лозою.
Кто послал нас в единственный путь?
Ветвей-дужек ловушка невнятна,
Если вспомнишь, то снова забудь,
Как листвы тлели-плавились пятна
На асфальте… Дорога вела
В березняк, от прохлады озёрной…
Что от жизни останется? Мгла,
Тени счастья, иль тени позора.
Тени быстрые бьются о тьму –
Не бывает прозрачной преграда,
Тенью-каплей в ладони скользну,
Вырвусь ветвью, лозой виноградной…
1997, июль
* * *
Так легко погубить тишиной
Голос осени, вещий и влажный.
Разве меньше ты любишь земной
Голос гулких вещей, чуть протяжный?
Кроме осени, нет важных тем –
Кроме грации мелких акаций…
Слово-лист вырастает затем,
Чтоб с беспечною жизнью расстаться.
Звук – надёжней, звук скромен и мудр,
Звук не знает унынья-преграды,
В укоряющей краткости утр –
Звук-молитва, звук-плач, звук-отрада.
Так легко тишиной погубить
Голос осени, влажный и вещий…
Разве меньше ты будешь любить
Дом пустой, в доме – хрупкие вещи
За их тленность? Серебряный прах,
Горсть которого – горше, дороже,
Чем то слово, что ждёт на устах,
Гибких губ переходит порожек,
Сквозь омытые листья летит,
Чтобы слух твой задеть и изранить,
Аромат свой утратив в пути,
Истлевая прозрачною тканью.
Что же делать? У слова таков,
Плачем-эхом очерченный жребий,
Слову внятен удел облаков,
Исчезающих в медленном небе…
Погубить тишиной так легко
Голос гулких вещей, чуть протяжный.
Видишь, слово, как Бог, далеко…
Как назвать всё сначала – неважно…
1997, октябрь
* * *
Из страницы случайной, из скучного склочного плена,
Заблудившись пером, за строкой выбираю строку.
Этим жестом не сдвину молчанья, хотя несомненно,
Я собью тишину, если звук из неё извлеку.
В каждом слове, как в комнате, новое эхо томится,
Чей-то голос, поющий каждый раз на другом языке.
Чей сорвавшийся голос, сам с собою встречаясь, двоится,
И волненье уняв, забывает себя вдалеке?
В каждом слове, как в комнате, мечется старое эхо.
О, как трудно войти, чтоб о жизни притихшей узнать.
Что же легче? По плачу узнать о себе, иль по смеху,
И узнав, осудить, и уже осуждая, принять?
Что же легче? По счастью узнать о себе, по отчаянью?
Пробиваясь с трудом за черту своей жизни, за круг…
Неподвижности Бога равна неподвижность молчанья.
В тишине – превращается в веху томящийся звук.
Этой вехи держусь, обо мне говорящей подробно,
Голос Твой ещё может утешить, унять, остудить…
Мне же – слушать его… Я на подвиг неслышный способна –
Осужденье приняв, за строкою строку выводить.
1998, январь
Полёт ласточки
Слух – к звуку далёкому ластится.
Звук – тающий шлейф за касаткой.
Полёт по касательной ласточки –
Лишь суть бытия и порядка.
А ласточка – часть, средоточие,
Комочек в небесной пучине…
Пунктирами звуков простроченный –
Простор вдруг провис паутиной,
Из голоса слаженной сетью,
Ловушкою рвущейся, тающей,
Служащей преградой для света,
Но – ангелов пропускающей,
Той сетью, что тянется волоком,
Себя задевая, как эхо,
В которой запуталось облако
И встало над жизнью, как веха.
Слух ластится к звуку далёкому,
Звук – шлейф за касаткою тающий,
Арканящий лёгкое облако,
Но – ангелов пропускающий.
1998, лето
Вступление
Неужели – сердце твое не дрогнет,
слова не вспыхнут, истлеют тихи,
ты не догадаешься, что по дороге идешь,
которой доверились пастухи?
Сердце не дрогнет твое, неужели?
Неужели, жизнь перейдя, продрог
ты, не догадавшись, что в колыбели плачет,
лучами задетый – Бог,
в час, когда открывает тайну
Марии – Звезда, возникшая в тенях туч
Нам же, забывшим, мнится случайным –
тот, дорогою ставший Луч…
Неужели, не чувствуешь, как движенье
освобождает тебя… Как свежа
снежная мгла… Как – от униженья
избавляет – по этой дороге шаг?
“Благословенна… ”
Весть – малу часть от пламени святого
я донесла, как слово, до страницы,
в начале дня апрельского шестого,
к истоку Благовещенской седмицы,
к границе, обведенной по лекалу
луча скупым нажимом, тонко, сухо…
Я каждый звук несла, не расплескала,
смиряя шаг, за шепотом, за звуком,
за смыслом, что вместить еще не может
– приливом слова оглушенный смертный,
я шла за словом, незнакомым с ложью,
за словом, оттененным тканью света…
То слово не вмещают буквы-рамки,
И каждый звук из буквы-ранки хлещет…
Произнесет то слово голос-Ангел,
И не удержит голос человечий…
Сентябрь
Цвет листвы с каждым днём горячей,
И частицу участия просит,
Подбирается к сути вещей,
К первозданности прописей – осень.
Первозданный – ты снова ничей,
Равен небу, проверенной тверди,
С каждой жизнью душа горячей,
И прозрачнее – с каждою смертью,
Той, что помнит увянувший лист,
Чьи прожилки, как сети, уловят
Ветра сорванный голос и свист,
Всё, что эхом задержится в слове,
Всё, что ты открываешь, забыв,
Что хранил эту мысль между скобок,
Слова участь однажды открыв,
Каждой осенью в слове – ты робок,
Утешаешься сутью вещей,
Как листвой первозданности осень.
Слова луч с каждым днём горячей
И участья у совести просит…
1998
* * *
«Слушай, сердце, и жди – на коленях.»
Р.М.Рильке
О, ещё я склоняюсь, служа…
Слушай, сердце и жди – на коленях,
Как стрела рвётся к дали, дрожа,
Обгоняя полёт свой и пенье.
Надо снова превысить себя,
Надо стать только звуком и словом,
Как святые, в пустыне губя
Жизнь, дождавшись Господнего зова.
Как и жизнь, смерть в начале трудна.
Слушай, сердце, и жди – на коленях,
Как рождает, дрожа, тишина
То ли весть, то ль её дуновенье.
О, ещё я склоняюсь… Зови,
Увлекай до безумств, до полёта.
Только знаю я, выше любви
Есть в пространстве незримое что-то…
Как и смерть, жизнь в начале трудна.
В жизнь шагнём мы из облачной пены,
Чтобы вечности нежной волна
Набегала на нас постепенно.
О, ещё я склоняюсь, губя
Жизнь, дождавшись Господнего зова…
Надо снова превысить себя,
Надо стать только звуком и словом.
1998, осень
Памяти Елены Степановой
«Итак, кончено. Ни слова более о времени,
Которое мы расточили»
В.Шекспир
Ни слова, ни слова боле
О времени, что расточили,
Ведь время кончается болью,
А боль мы не приручили.
Мгновенья прозрачна основа,
Мгновенья невидимо бремя,
Всё кончено. Боле – ни слова
О том, что растрачено время,
О днях, что не завершили,
О жизни, усильях всечасных,
О том, что считали вершиной
Усердья и поиска страстного.
Мгновенья прозрачны одежды,
Невидимо бремя мгновенья…
– О цели, разрушенной прежде
Момента ее достиженья –
Ни слова, ни слова боле,
Ведь время кончается болью…
1998
* * *
Наша встреча – игра, повторенье, вращенье по кругу,
Суета, безымянность, бездомность, пустыня, мираж.
Голос клонит к земле, нас же клонит, как ветви, друг к другу,
Так за тёмной строкой увлекается в путь карандаш.
Нас друг к другу влечёт, тишина так стремится к покою,
Так стремится в бездонность, устав от простора, река.
Прикоснёмся к вещам, прикоснёмся дрожащей рукою,
Как ребёнка обвив, тронем стебель невинный цветка.
Сходит ангел с небес и крестом метит двери невинных.
Так – не троньте – кричим, прикасаясь к обжитым вещам.
Но кончается ночь, сонмы ангелов тянутся клином.
Тех, на ком нет штриха, как добычу, как жертву влачат.
Так влечёшь ты меня. Я же славлю тебя неустанно,
Благодарная жертва, в твой тёмный окутана плащ.
Помнишь? Жизнь началась как молитва, как гимн, как осанна.
Знаешь? Кончится жизнь как молитва, как гимн и как плач.
О, когда я усну, ты об этом узнаешь заранье.
К изголовью слетит, в серебро тихий ангел трубя.
Но ещё я успею в твоём раствориться дыханье.
Вместе с ветром ночным я ещё долечу до тебя.
Наша встреча – судьба. Это ангел ведёт нас по кругу.
Так за тёмной строкой увлекается в путь карандаш.
Голос клонит к земле, нас же клонит, как ветви, друг к другу.
Может быть, за меня ты ещё свою душу отдашь…
***
«Пусть упадет как беззаконница
меня водившая звезда…»
Ангел в тучах, в лучах,
иль около –
у плеча
колет взглядом-соколом…
В крыльях сгорбленных –
у околицы,
он над прорубью
смертной склонится
скорбно,
крылья сложив неслышно,
чтоб
звезда по земле водившая –
днем, в ладони лучом упала,
болью став,
иль поняв –
устала
беззаконницей слыть –
вожатой,
в небесах быть –
судьбы заплатой…
***
« – Чистым – все чисто, –
Помнишь, сказал Апостол?»
Истоки строки лучисты –
Дамаска стальные дали…
Посланник-апостол Павел
сказал: «Для чистых все чисто…»
Сказал-припечатал навеки,
а мы начитались вдосталь,
слова, как острые вехи,
поставил нам Павел-апостол.
Из слов невесомы завесы,
как вееры мелких акаций,
водителем душ Гермесом
ты мне начинаешь казаться,
идущим ночью по звездам,
чтоб мы распростились с адом –
от бархата тихой бездны,
до шелеста шелка по саду –
чтоб мы нагляделись вдосталь
в Дамаска стальные дали,
куда так спешил апостол –
от Савла к имени Павел…
***
Если будет дано умереть на святом месте,
закрывая лицо ладонями-латами,
голос твой вернется с жизнью вместе,
голос твой, незабываемо-крылатый.
Если будет дано умереть смертью ранней
– можно ли вообразить себе участь лучше? –
вздрогни, вспоминая обо мне, странник,
провожая меня вместе с солнцем летучим.
Даже если никогда не попадем в святые,
все ж не будем прокляты небесами,
потому что дни-завесы, из лучей свит/ые,
шепчут нашими словесами,
потому что, даже если сердцем устали,
иль устами – перечислять обиды –
пусть нас судят боги в той дали –
по книгам, которые никогда не выйдут…
***
Мы шагов стежками
стушевать не сможем
даль… Забросим камень –
пламень возвратится,
над твоим оконцем
всходит осторожно
брошенное солнце,
над моим – садится.
Две неравных части,
счастье так двоится…
Надо мною – властен,
но и ты – мой пленник,
и любовь скупая слепо
возродится,
как из пены пепла,
опаленный феникс.
Скованы незримо
строками-цепями,
словно паутиной,
даль – пустое бремя,
образ твой, как Божий,
в ребрах, словно в раме,
даль осилить можно,
превозмочь бы – время…
***
Жизнь – еще порадует угрозами,
иль, в конце концов – склонится лилией…
Надо ждать, как Меньшиков в Березове,
да читать единственную Библию.
И презрев толпу – ценить лишь братство,
и стяжать не золото – горсть пепла,
и пройти небесные мытарства,
и отдать на Храм – скупую лепту.
Не копить подарков бренных, царских –
ждать волхвов с последними дарами…
Уходить в обещанное Царство –
по тропинкам, тихими дворами,
средь берез, цветов, да трав высоких….
Пред иконой падать на колени,
подставлять врагу – другую щёку,
и любить того, кто не изменит…
Путями святого Франциска
Мой последний в жизни сюжет –
здешней тенью пройти за тобой,
слово в слово и след во след,
по земле, как Франциск святой.
Мой последний в жизни каприз –
так идти… Сюжет завершен.
Над плащом – шелестенье риз
над челом, крылом – капюшон.
Под стопами дорог узлы –
их распутаем, не спеша,
станут мысли чисты, не злы,
станет нищей даже душа.
Под стопами сестра-трава,
над плащом веет ветер-брат,
вслед за ветром стихает молва,
впереди двери райских врат,
там земли обозначен край,
там обрыв, над обрывом мост,
за мостом застывает Рай,
а над Раем – игранье звезд…
* * *
«Но как безумный светел день»
О.Мандельштам
Утро, мудрая сводня,
Луч выводит из мглы,
Дни – безумны сегодня,
Дали – светлы…
Молчанье иль звук загадкой
Выскальзывает из рук,
Русалкою с кожей гладкой –
Молчание или звук?
Музыка ль, знавшая слово,
В чьи долы, смирясь, вернись,
Живой синевы основа,
В себе отражённая высь,
В себя отворённая дверца,
Собой удивлённый вид,
Студящий душу и сердце
Собой осуждённый стыд…
Лучей разлучённых сумма,
С прожилками жалкой тьмы…
Дни – сегодня безумны,
Дали – светлы…
1999, март
* * *
Высказав всё, становишься кротче,
Краткость-сестра готова к услугам,
Если жизнь с каждым днём короче,
Строк завиток должен быть упругим,
Чтобы пружина его разрывала
Латанный плач тишины сердечной,
Чтобы строка до конца не знала,
Чем она станет – молчаньем, речью,
Жизнью, влачащейся так, без дела,
Той, что не узнана, вдруг затихнет,
Далью, помнящей – нет предела,
Нить горизонта – зов не достигнет…
Сердца комочек отмечен свыше
Дальним родством с округой, простором,
Речью, ещё непривычной, в которой
Свежесть разреженной вечности слышишь…
1999
* * *
Распутав строк хрустящий вереск,
концы их спрятав в пустоту,
из веры – переходишь в ересь
дней первозданных, в простоту.
И доверяешь нить графиту,
небесный хрупкий путь ведёшь,
и острым слухом неофита –
от правды отделяешь ложь.
Вживаясь бережно в основу,
молитвой – подведя черту,
продетую сквозь круг терновый,
кольцо, привитое к кресту…
2000, 1 марта
* * *
«Мой Телемак, Троянская война
окончена. Кто победил – не помню.»
И.Бродский
Ты вернёшься, молчанием полный –
чья победа и чья тишина,
чем закончилась эта война –
Одиссей мой далёкий, не помню.
Мы – причастники, участь такая…
Вестью раннею разум изрань,
ожиданья туманную ткань
днём плету, тенью став, расплетаю.
Строчек-стрел звуком сдержаны волны,
сцена – жизнь, я – пылинка кулис,
ты вернёшься, усталый Улисс
к точке-вечности, временем полный,
разрывая пространства рубаху,
в плоть ладони возьмёшь колосок –
детской речи ручей, голосок –
в жизнь взлетевшего – Телемаха…
Телемак мой далёкий, не помню –
чем закончилась эта война,
чья победа и чья тишина…
Ты вернёшься, молчанием полный…
2000, март
* * *
Слов твоих пало бремя –
стрелочка отклонилась,
остановилось время,
время – остановилось…
Слова сверкнула дверца,
вскрикнула, затворилась…
Остановилось сердце,
сердце – остановилось…
В полдня капле янтарной
давние наши тени
сближены благодарно –
остановилось время.
Слова уставшего бремя
остановило речи,
отодвигая время,
освобождая – вечность…
2000, 8 мая
День сурка (2 февраля)
(2 февраля, праздник Сретенья по старому календарю)
Весна… Еще сырой порог,
но дни чудесней…
Но просыпается сурок –
весны ровесник.
Еще сорока не летит –
для скорой вести…
Но уж сурок-дружок стоит –
весны предвестник.
И ветра вздох еще суров,
и мерзнет речка…
Но просыпается сурок –
весны предтеча.
На кочке – тучкою стоит
сурок, страж вечный…
И нам сегодня предстоит –
с весною встреча.
Музыканту
Позови туда, где закат
золотит горизонта оковы –
зыбким выдохом, музыкант –
гибкой дудочки тростниковой,
где березовых дров смола
омывает мольбой жаровню,
где тебе не нужны слова
на тропе тишины неровной –
в край, что мне еще незнаком –
кроме музыки, что там будет?
в край, куда бегут босиком
за тобою ангелы, люди,
дети… В край меня позови,
в край, где знаешь – уже ничей ты…
Слышишь, выдохом улови,
смелым шопотом, лепетом флейты –
самой шелковой из сетей –
в край, который еще неведом,
где я стану тише детей,
что бегут за тобою следом.
Позови, музыкант, туда,
где любовь лишь – музыки тише,
где холодых небес слюда,
где мир’ажем брезжится Китеж,
где уже – не флейта, а звон,
словно сон колокольный, светел,
где исполнили твой закон –
люди, ангелы, я и дети…
***
Как уйти от твоего огня? –
стынет даль, где твой закат играет.
Как прильнуть к тебе, чтоб не кляня,
ты сказал, что ты достигнул рая.
Твой закат играет, как вино,
твой ледок – осколками разлуки.
Ах, не все ль равно, если давно,
как рабыня я целую руки.
Трав моих волну – серпом скосил,
за соломинку строки держусь я
в час, когда у слов не хватит сил,
в час когда пойму – тебе молюсь я,
в час когда, как тишина прильну
к дали той, где твой закат играет,
твой огонь последний – не кляну,
по твоей черте иду, сгорая.
Всплески слов твоих, как плески волн,
медленны, тихи, ленивы, скупы.
Тишиной твоею день мой полн,
в небесах моих – твой образ хрупкий.
Золушка
В самой дальней сторожке
Золушка жарит картошку,
вечный – в печке огонь…
Фея берет осторожно
Золушкину ладонь.
Крошка надеждой согрета –
тыква вместо кареты,
кони – шестерка мышат.
Где-то на краешке света –
бал и огни дрожат…
Капельки легкого звона –
вечны – сказки законы,
время – с бала бежать.
Снова должна Сандрильона –
туфельку потерять…
Туфельки – хрупкие ножны
для ступни осторожной –
ложе из хрусталя.
Кто надеть ее сможет –
станет женой короля –
ранней порой весенней –
сказка, судьба, везенье,
тропка, дорожка, стезя…
Вечное вознесенье –
из нищеты – в князья…
Капельки легкого звона –
вечны – сказки законы,
время – с бала бежать.
Снова должна Сандрильона –
туфельку потерять…
Лермонтов
«А небо облачные почести Воздало мертвому певцу.»
Велимир Хлебников
Речью прерывистых строчек скольжу,
сколь же речей над обрывом? –
я про Машук шепотком расскажу
верностью смерти красивой.
Молнии клонятся нивой огня,
честные почести неба,
мертвый певец донимает меня
гоном оленей, где б не был.
Средь облаков, облачась, до сих пор,
в горные строки растений,
мертвый певец смотрит ветром в упор
в строки молитвы оленьей.
Бога убитых, тройного, летуч,
луч снимет первую мерку,
отяжелит тень одеждою туч,
крепом скрепив, не померкнет.
Я шепотком про Машук расскажу,
тень над пятном Пятигорска,
внемля, кремнистую нить вывожу,
строчкой непрочной, как горстка.
Страннику
Если еще расскажу, ты внемли,
повтори, чтобы длинно
плелась строка, нитью судьбы
(ворсинки ее мы гладим по шерстке),
ты же, странник, в долину
принеси с одинокой тропы
земли
горстку,
принеси с той тропы –
того света –
в тишине обретенное слово,
чтобы мне рассказать об этом
строкою, дышащей неровно,
принеси с того света,
тропы той
(чтобы я могла рассказать об этом)
лист омытый
дождем,
который мы здесь
не дождемся-ждем –
принеси капель его взвесь,
чтобы я могла рассказать о давнем
и безусловном,
принеси с того света камень –
он станет здесь – первым словом…
* * *
Ткань утешения тонка,
вслед за строкой – хрупка
прореха,
вернувшийся издалека
звук – легче эха…
Вернись в ничей,
сквозной рассказ –
из листьев, из лучей,
былинок,
где ветвь
приветлива без нас,
нисходит свет,
рассеян, клином
на Город, монастырь,
скамью
и на пустырь
перед Девичьим
прудом, где жизнь свою
теряя, обретаем птичьи
крыла и облик… И летим,
пути прошедшие итожа.
Из листьев, лет
гонимых – сложим
огонь и бед
рассеем дым…
О, пусть, пустынные – судьбы
пути прелестны,
хоть унылы…
Я слышу шелест
легкокрылый
и звук излюбленной трубы.
О, не тревожься, путь
тернистый
окончен пусть –
мы долетели
туда, где вечен –
Боттичелли –
склонённый ангел золотистый.
1985–2000
* * *
«Лишь паутины тонкий волос»
Ф.Тютчев
Я вспоминаю хлеб, соль, кров,
вслух-чтенья ритуал
старинный,
равнину дали
тополиной,
влеченье, вечер на Покров,
экран раскрытого
окна,
как пытку –
дерзкий вкус грейпфрута,
дочурку вечности – минуту,
секунды, взмытые со дна
её… И мучает
везде
то – стих из Тютчева,
то – голос,
то – первой паутины волос,
прервавшийся на борозде…
1990–2000
Диотима*)
«Откуда же эта печаль, Диотима..»
Б.Пастернак
Откуда ж – чужая
печаль, Диотима?
Любовь – это жалость,
которой не ждёшь.
Как Имя простора –
неотразима,
как голос, которым
унижена ложь.
Печаль, словно пепла
горсть – горькая мера,
избыток – на спелые
хлопья умножь…
Сметая ненастья сквозную портьеру,
Вторженьем небесным, похожим на дрожь,
сестра-Диотима,
как ангел предстанешь,
натянутой нотою-нитью
прошьёшь
пространство – и строки
изранишь
пророчеством новым, и в строки
уйдёшь.
Уйдёшь… Со слезами
сорвётся завеса
твоим предсказаньем,
опасным как нож…
О, дева, возлюбленная Зевесом,
Сбывается – правда, а царствует – ложь.
1995–2000
* * *
Я прошла бы сквозь день,
а тебе уступила
бедную келью с кленом в бездне оконной,
чтобы тень твоя в тесноте стены проступила —
отступающей в тень
фреской иконною.
Я бы тебе отдала — лет
тишину просторную,
чтобы голос вернулся — не твой, а чей-то,
чтобы он набирал высоту проворно,
как бегущая вслед
за далью флейта.
Я бы словам твоим — гонцам
освободила в тетради
строку, цветущую между нами границей,
я бы тебе уступала пядь за пядью —
до конца жизни, до конца
страницы…
* * *
День твой чужою улыбкой пронизан,
значит и мне — улыбнуться нынче,
чтобы капризной волной Моны Лизы,
день сошел с полотна да’Винчи.
Ясный твой вечер прошит чужою
песней, уколами слов по шелку,
праздно твоей овладевши душою —
чтоб моему рассказу умолкнуть,
чтобы овалом звука чужого
был черный шелк твоей жизни вышит,
чтобы к словам моим с неба ночного
стражник слов, осторожный, вышел.
День мой твоею улыбкою взвинчен,
сумрак — кольцом, жгутом анаконды,
чтобы с холщовой ткани да’Винчи
ночь ускользнула бы Джиокондой.
Ветер на круги чужие стелется,
в круги пройдя неразрывные наши,
все же — глагола усталого мельница
крыльями наших ангелов машет…
* * *
Занавес неправедного дня,
в устном слове — ве’щая усталость,
та, что на губах твоих осталась
от янтарной сухости огня —
уст родных (отныне, навсегда,
сердца стук не делает осечки),
но качнется ночью отблеск млечный,
и на луч поймает взгляд — звезда.
Вспомнишь прядь каштановую крон,
вдоль проулка, где прошла ты, слева,
вспомнишь шепот в келье, шелк, да трон —
там на миг взошла ты королевой,
там пришел каштанов цвет на ум,
капор снега лепестков упавших,
шаг, от жизни навсегда отставший,
вечных мельниц, струн, да клавиш шум…
Занавеска праведного дня,
слово вещее уже сгорело в споре,
на губах придымленная горечь
от янтарной сухости огня.
Пыль парижских седых тротуаров
Рыжий отблеск печали о прошлом
золотым оседает загаром,
серебрится, свежа, на подошвах
пыль парижских седых тротуаров.
Кто-то счёл тяжесть храма недоброй…
В небесах — камень кружевом стынет,
и парит на чудовищных ребрах
Нотр-Дама святая твердыня.
От нее — разбегается, дразнит —
вдоль реки чуть картавым прибоем
шум толпы, образующий праздник,
тот, который всегда с тобою.
На карнизах — чудовищ морды
смотрят вниз, от жары белея,
гордый всадник Генрих Четвертый
через время летит, зеленея.
Приближается первая осень,
опадают, желтея, каштаны,
жаркий ветер листья разносит,
образуя ковёр нежданный.
Маршал Ней оживает мишенью —
взгляд в нее попадает сразу —
на скрещении Сен-Мишеля
и латинской стрелы Монпарнаса…
Память светится отблеском рыжим,
золотым покрываясь загаром,
серебрится пылью Парижа —
данью стертою тротуаров…
Чтобы ладонь оставалась пуста и чиста
Луч пролетает по ветке, как ветхий смычок,
и убегает в строку, в полотно, на бумагу…
Сквозь облака, ястребиного солнца зрачок
тянет из листьев последнюю ржавую влагу,
солнца зрачок теребит облака — ястребин,
луч устремляется вниз восхищенно и хищно,
чтобы склевать по одной эти запонки-капли рябин,
чтоб не осталось кровавого пятнышка лишнего,
чтобы ладонь оставалась пуста и чиста,
чтобы строкой ворковать над страничною створкой,
чтоб не узнали, от жажды уставши, уста,
как огрубели б они от оранжевой горсточки горькой,
чтоб мы с тобой, принимая осеннюю дань,
знали: утрата — случайной добычи изнанка —
чтоб перейдя бытия несравненную грань,
в гроздьях рябина тянулась на юг, северянка…
Приручи меня
Приучи меня — к дальним звездам
и к ручьям лучей вдоль страниц.
Приучи меня — коль не поздно,
к редким встречам с тобою, Принц.
Приручи меня — тихой речью
о далеких твоих мирах.
Приручи меня — каждой встречей
отгоняя неверья страх.
Приручи меня — кротким смехом,
иногда похожим на плач.
Приручи меня — дальним эхом,
пусть вздохнет от шагов твой плащ.
Приручи меня — зорким сердцем,
чтоб строки серебрилась стезя.
Приручи меня — чистым детством,
о котором забыла я.
Приучи меня — к звездам дальним
и к ручьям лучей вдоль страниц.
Приучи меня — к той печальной,
к той последней разлуке, Принц…
Вечное дитя, каприз, богиня
Что удержит, выбирая, память,
Сбрасывая то, что сор ненужный?
Может, шелка медленное пламя,
Что спадало вдруг, из рук скользнувши?
Нет, не на земле то было, где-то…
По траве прошелся первый иней,
В этот шелк была Она одета,
Вечное дитя, каприз, богиня,
Та, что на руках твоих уснула,
Песню, оборвавши, не допела,
Вместе с шелком в небеса скользнула,
И тебе ответить не успела…
Что удержит, выбирая, память,
Сбрасывая то, что знать не надо?
Рук ее томительное пламя,
Или шелка долгую прохладу…
Нет, не на земле то было, где-то…
По траве прошелся первый иней,
В этот шелк была Она одета,
Вечное дитя, каприз, богиня…
