Волхвы
Галки взлетают все выше,
Чтобы на кронах уснуть…
Верно, волхвы уже вышли
В свой осторожный путь.
Снежной дороги каша,
Самая глушь зимы,
И не увидишь даже
Луч среди этой тьмы.
В худшее года время,
В холод волхвы пошли,
Царских подарков бремя
Над головой несли.
Мглою, по снежной пыли,
Прочь от Ирода, прочь,
К цели идти решили,
Без остановки, всю ночь,
Сквозь безлистные кущи,
Чтоб не застыть, не заснуть…
Пел чей-то голос в уши,
Что безрассуден путь –
Есть ли Господь на свете,
Иль человек один?..
Маги пришли на рассвете
В теплую мглу долин,
Где из-под мокрого снега
Остро пахла трава,
Луч у корчмы, как веха,
Гибкие дерева
Над Его колыбелью…
Поняли путники – здесь;
Ангела голос свирелью
Им подтвердил: Бог – есть!
Давно это, помнится, было,
Но если б послал кто-нибудь,
По грязи, по снежной пыли
Волхвы б устремились в путь,
По тающей острой кромке,
В морозную глушь зимы,
Надеясь увидеть ломкий,
Единственный Луч средь тьмы.
1997
***
Браслет из
сосновых бусинок
повис
на ладони узенькой.
Горошин венок
коричневый,
капля – зерно
горчичное,
словно глазурью
облито –
для лазурной
молитвы.
Капля – ладонью
обточена,
словами бездонными
точными.
Слова свиваются
вестями,
браслет венчается
крестиком.
Повис
на ладони узенькой –
браслет из
сосновых бусинок…
Успение Богородицы
Утром летним, дождливым, ранним-то,
Видишь, ангелы делом заняты –
Ризу влажную ткут – дождевицу,
Богородице – плащаницу,
Чтоб нетленное тело тканию
Утром летним – окутать – ранним.
В каждой капле заплачет колокол,
За апостолом послано облако,
Чтоб успел каждый брат речистый
К дню Успенья успеть, к Пречистой…
Делом заняты ангелы важным –
Дождевицу ткут Деве – влажную,
Утром летним, дождливым, ранним,
Чтоб открылось Фомы опозданьем
И ему, и апостолам-братьям,
Что нетленное тело взято
В третий день по Ее кончине,
В небеса, одесную Сына…
Видишь, утром дождливым, ранним-то
Плащаницу ткет Деве ангел-то…
***
Помнишь, в горнице пали ниц
тени с тенями рядом
в час тот, когда у окон-божниц
звезды-зажглись-лампады.
Вечность просвечивала в часах
сквозь время, еще нечетко,
но уже были сжаты в руках
зерна узорных четок.
Пальцы мерно, движеньем одним
переходили к новой
капле смуглой, застывшей, как
дым,
молитвы произнесенной.
Так с тобою молились о тех,
кто – был нашей отрадой,
после минутных житейских утех,
часами, молились рядом,
перебирая мерно в руках
верные вишенки четок…
Время просвечивало в часах
сквозь вечность – уже нечетко.
***
Словно ангел, слева –
тень твоя нечетка…
Ты из можжевела
подарил мне четки.
Ночью шепот бродит
как молитва, глухо,
и от бус исходит
дух Святого Духа.
От молитвы поздней
светятся горошины,
словно белым звездным
блеском запорошены.
Бусинок стеклярус
отзвенит, растает,
Дух – прозрачный парус
надо мной витает…
Молитвы-голуби
Земная речь
стекает в землю.
Куда ж ей течь?
Ей – Бог не внемлет.
А – ночь… Очнись,
очнись же ночью.
Уходят в высь
молитвы: «Отче…»
По виражу
слова ввысь взвиты.
Я жизнь держу –
лучом молитвы.
Небесный холст –
не стынет в проруби.
Летят до звезд
молитвы-голуби.
Плачет Великий пост…
Плачет Великий пост,
благовест-звон, играй! –
там, средь седых берёз,
вход в одинокий рай.
«Д’уше, д’уше моя!..» –
плачем прервется тишь,
влагой взорвется земля,
«Возстани, душа, что спишь?»
«Пом-ни!», – поет благовест,
ангела вестью зовет,
там, средь берез-невест,
в райские веси – вход.
Возстани! Что спишь, душа? –
дней все ближе конец,
душные листья шуршат,
дужкой свивая венец.
Возстани от снов своих,
что тебе сны теперь? –
там, средь берез седых
в райскую долю дверь…
Молитва святого Ефрема Сирина
Ледок аккуратный на лужицах,
мартовский свет неровный,
склонится душа послушницей
к великопостным канонам.
Восстанет странницей сирою
рядом с березовой вехой –
слушать молитвы Сирина
Ефрема – четвертого века.
К Посту – дом пустой прибираю,
тишину заполняя тихим
голосом, повторяю:
«Дней моих, жизни всей –
Владыко…»
Тенью тянется, шепотом,
строка за строкою с печалью:
«Не дай мне, Владыко, чтобы –
дух властвовал любоначалия,
постылого празднословьица,
мои прегрешения зрети
дай мне, пусть брат мой – не ловится
в осуждения сети…»
Ледок аккуратный на лужицах
мартовским светом льется.
Склонится душа послушницей
к канонам великопостным.
Я строчку выпущу из рук…
Я строчку выпущу из рук,
поймав ее – в конце скитанья.
Очерчен смело жизни круг –
смерть не имеет очертанья.
Об этом знаешь ты давно,
в туманность вечности поверя.
Влетаешь в жизнь через окно,
а покидаешь – через двери.
Последний шаг – не подстеречь,
в нем только ангелы виновны.
Жизнь – это вздох, как слово, речь,
а вечность – млечное безмолвье.
Жизнь – как движение руки
от края – к Раю, вдоль страницы
высоким берегом строки…
А вечность – поле без границы.
Жизнь – обжигающий туман
дней как в сне, ночей бессонных.
А вечность, может быть, обман –
глубин беззвездных и бездонных…
Я слово выпущу из рук,
оно тебя найти сумеет.
Горит, как купол, жизни круг –
смерть очертанья – не имеет…
* * *
Рождество мое деревенское,
как мороз на древесной раме,
в Подмосковье, в селе Алексино,
в Покрова Богородицы храме.
Храм пустынен, покой за окнами,
мы, случайные пилигримы,
зажигаем свечу одинокую
перед Саровским Серафимом.
Чтоб до службы успеть, торопимся –
зажигаем свечи парадные
перед праздничной Богородицей,
да у Невского Александра.
Свежесрубленный запах хвои
высью принят, пропитанный гимном,
и над миром восходят Двое –
Богородица с Вечным Сыном.
В час причастья выносят хлебы,
к целованью крестному – шествие,
а в оконцах ликует небо,
да волхвы со Звездой путешествуют…
8 январь 2002
Голос льется, за ним бы…
Голос льется, за ним бы –
укрощающим зло…
Обнимающим нимбом –
прядей взрыв над челом.
От рождения вьется
над лицом цепь колец,
каждый волос вольется
в жгут – закатный венец.
Жизнь – карнизом по кругу,
в центре – Божьи уста,
но нанизаны руки
на уступы креста.
Все же – Божья порода
от рожденья дана,
но второю природой
ворожит сатана.
В сад распахнуты двери,
змей, развившись, молчит,
страж-апостол, по вере,
доверяет ключи.
Ты войдешь ты очнешься,
скрипнет дверь за тобой,
ты, как ангел, качнешься,
встав над чьей-то судьбой…
Слепок с Вечности снят…
Веду ли – лучом пера,
по строкам, по бездорожью,
радостно, иль осторожно –
молю, чтоб на твой порожек
мысль моя забрела.
Что же еще сказать,
словом каким приголубить? –
Ангелов вскинулись трубы,
чтоб не сгубили губы –
первую благодать.
Утренний голос твердит
слова молитвы охранной –
Евангелья, Веды, Кораны –
блаженства живою раной
каждое слово горит.
Слепок с Вечности снят,
словно строки основа,
душа к тишине готова,
форму последнего Слова –
губы певца сохранят…
Спас в силах
Путь Тобою навек указан,
и не страшно тропы той бремя.
Ты андреевым «В силах Спасом»
разрываешь дощатое время.
Жаркой фреской залатан угол
даже если дом мой разрушен.
Ты врываешься Ликом смуглым,
опаляя сердце и душу.
Ты меня находишь повсюду
взглядом, даже за гранью горной…
В темноте, иль при свете скудном,
в тесноте, иль в раю просторном.
За Тобою ангелы б’осы
золотою клубятся толпою…
В ставни давних иконных д’осок
время, равное, бьет прибоем.
То далек ты, то снова – рядом,
то молчишь, то диктуешь строфы…
Знаю я, что проводишь взглядом
до конца тропы, до Голгофы…
Клин иконы с каймой резною…
Там – отрадный, смолистый, смуглый
клин иконы с каймой резною,
там – лампадный прозрачный угол,
пропускающий неземное.
Там – становятся стенок грани
продолженьем заоблачных линий,
там – в рассветной минуте ранней
кипарисная веха стынет.
В час, растущий туманом белым,
веха вновь протянется веткой,
в час, когда уже снято тело,
Бога, ставшего человеком.
Тень воскресшего кипариса
перечеркивает дорогу,
над которой – туман, как риза
человека, ставшего Богом
и упавшего Ликом смуглым
в плат иконы с каймой резною,
опалившей прозрачный угол,
пропускающий – неземное…
В том кругу никнет Божье тело…
Я спешу, я пишу по-другому,
кто-то выжал из слова яд,
и строка округлилась дугою
под которою – Божий взгляд.
Продиктована без запинки
и записана начерно жизнь,
но осталась одна тропинка,
над которой иная высь,
над которой слово взлетело,
очертив словно ласточка круг,
в том кругу никнет Божье тело
на прозрачных запястьях рук,
там – распятье из кипариса,
Палестины пустыня окрест,
в том кругу только те, кто призван
повторить тот последний жест.
И по этой тропе велишь ты
мне к вечерней жертве идти,
каждым словом служа величью
тех, кто был на этом пути…
Строкам жития не дано сгореть…
Строкам жития не дано сгореть,
строкам сохраняющим влагу речную
иордановых струй, чтоб тоску ночную
пламенем гнать, чтобы душу греть.
Чтоб мы могли с тобой говорить,
> птицам небесным равны в беспечности,
о самом насущном, вернее – о вечности,
о том, что душе не дано – вместить.
Чтобы в глазах сохранялся страх,
чтобы дни становились строже,
чтобы мы взвесили осторожно
наши две вечности – на весах.
Чтобы я, наклонясь через стол,
глядя в глаза, терялась в просторах
вечной души, позабыв о раздорах,
только боясь, как бы ты – не ушел…
А бежит пред тобою – время…
Снова там загорелась мгла,
сумрак тающий стал лучистым,
словно – прошлого колокола
перешли на плач серебристый.
Где ты слышал такой же тон,
ноты долгие, зовы чистые,
день, качнувшийся, как дин-дон –
слух туда, вспоминая, мчится,
пробирается сквозь туман,
кисею над рекою редкую,
пробирается сквозь обман,
свитый ивой, чуть сбитый веткой.
Снова ты сквозь рассвет бежишь,
сбросив жизни прошедшей бремя,
понимая – ведь ты стоишь,
а бежит пред тобою – время…
«Чтобы слово вернулось в высь…»
От стиха до стиха – в приметы,
словно жизнь – в летаргию лет,
словно вечность – в уют предметов,
погружен, безоружен, поэт.
От стиха до стиха умирает
строк строитель… Листы, черны,
словно дни, в гордыне сгорают,
не дождавшись дивных чернил.
От стиха до стиха белеют
на зрачках у ночи листки,
словно в райской пустой аллее
с древа-яблони лепестки.
От стиха до стиха – сквозная
ткань страницы знобится, легка,
и поэт, вычисляя, не знает
угол чистый строки-витка…
От стиха до стиха, словно к битве,
в строк кольчугу – вплетает мысль,
как святой, врачуясь молитвой –
чтобы слово вернулось в высь…
Только избранники знают сроки…
Только избранники знают сроки
дней, что прожиты иль сожжены,
только поэты, словно пророки,
Божьим светом – обожжены.
Только тот, кто словом ужален,
может безжалостным в слове быть,
только поэту можно – скрижали
перед народом безумным разбить.
Только строка способна в пустыне
новой тропой к горизонту расти,
там, где дорога поэта не стынет,
перерастая в Божьи пути…
Значит комната – келья…
Если строки, как ливень,
значит в небе исток.
Если дни, как пустыня,
значит время – песок,
значит слово не смеет
стать опорой строке,
проползет тонким змеем
та строка по руке.
Не чурайся смущенья –
Рай потерян давно.
Коль песок – искушенье
дням пустынным дано.
От былого веселья
в доме горькая гарь.
Значит комната – келья,
да икона – алтарь.
Над источником ива
из окошка видна,
но в пустыне, как Иов,
ты покинут и наг.
Чисто – поле для битвы –
недалеко идти,
только строчка молитвы –
как лампадный фитиль…
Бог далек, только Он услышит…
Есть услада – услад превыше,
силе этой – строка послушна.
Бог далек, только Он услышит
глас того, кто Далекому служит.
Кто из Божьих рук горечь выпьет,
а его – предадут и бросят,
как тебя – продадут в Египет,
где возвысишься ты, Иосиф.
Есть врата. Есть глухие оконца,
за которыми нет надежды,
где от страсти – жена царедворца
обрывает с раба одежды.
Но лохмотья становятся ризой,
за которую – бросят жребий…
Если ты, как Иосиф, призван,
то молитвы твои – на небе…
Ты – словно прекрасный Иосиф…
Мои прорастут вопросы,
как ворс твоей тишины,
ты – словно прекрасный Иосиф –
мои разгадаешь сны.
Тоскою всхолмлены складки
на ткани моей судьбы,
ты знаешь ее разгадки,
но вечной загадкой – ты.
Ты – понимаешь узоры
и мыслей цветущую вязь…
Дней наших прозрачны озера,
но прервана времени связь.
И если уйду я раньше,
ты следом пойдешь за мной,
мы вместе узнаем, что дальше,
что дальше – за тишиной…
Где душа?
Не витай вкруг меня, не выпытывай,
мои руки в ладонях сжав,
кем натянута, чем пропитана,
словно риза, моя душа.
Ведь душа моя во вселенной –
крик мгновенный в той тишине,
где рождается неизменно
Божество, что дрожит во мне.
Где душа? За звездным ли тыном,
или тянется с кем-то во тьму,
видишь – змейкой серебряной иней
пролагает вдоль ткани кайму.
Словно плат воздушный на ветках,
рассеченный млечным мечом,
эта риза звенит от ветра,
как крыло над твоим плечом…
Грянешь в пропасть Поста…
Грянешь в пропасть Поста
рядом с ангелом плачешь…
Пост, молитва-проста –
утешения слаще.
Пост весенний велик,
заводь времени ме’лка,
предо мной Божий Лик,
да лампадная стрелка,
и вбирает в себя
Вечность – ровное пламя…
Я не помню тебя,
о, бросающий камень,
я не помню толпы,
я не помню проклятий –
только Божьи стопы,
да дорожное платье,
белый посох в руке,
да пустую дорогу,
да слова на песке,
что написаны – Богом.
Мария-Магдалина (надпись к иконе)
Позолоты
лучами исколота
мгла,
паутинки путей
тенью вторят истокам….
От иконы твоей
лепестками тепла
благодать
ниспадает
и множится в строках.
И в молитве рука
возлетает, как щит,
и молитвы строка
пробегает, недлинна…
С покаяньем – в домашнем
киоте стоит,
как на Страшном
Суде, Мариам-Магдалина.
Отблеск Рая, как древний
забытый мираж,
сколько ж троп исходить,
чтоб ступить
на короткий,
путь мой смертный,
где ангела взмах-карандаш
вдруг очертит
меня – и смиренной,
и кроткой…
***
Странники мы, так задумал Господь,
по строкам торопимся снова –
к странице мысли тень приколоть
золотою булавкой слова.
Сталь иглы, или даль луча
равно осветит жилище,
лишь бы страница была горяча,
как царство которое ищем.
Быль всегда превращается в боль,
хора превыше – соло,
пепел в ладони похож на соль,
сердце – звезды осколок.
В вечности – жизнью оставленный хлам
станет хламидой мгновенно,
когда расставят по разным углам –
нас во вселенной…
Весеннею ночью нисана…
В четырнадцатый день,
весеннею ночью нисана,
возьму я посоха тень,
чтоб выйти тенью туманной.
По медленной самой из троп –
от порога, стертого ветром,
строку окропит иссоп,
и слово останется жертвой.
Но мне не оттянет плеч
груз Твоей скорби дорожной,
все, что смогу увлечь –
узел строк осторожных.
Все, что смогу пронести,
жар строки не остынет,
если – перевести
слова на язык пустыни.
Тенью уйдя от теней,
ангелом став изгнанья,
через пустыню дней,
выдержав срок испытанья.
Выйти из тьмы, во мгле,
небесной насытясь манной,
чтобы прийти к земле –
Тобою обетованной.
От тьмы египетской прочь,
с посохом Твоим, тенью
выйти в нисана ночь,
четырнадцатую, весеннюю…
Одна на двоих – не велика беда…
Одна на двоих – не велика беда…
Вечен Город, который вечно творим.
Над провалом цирка царит звезда –
но не об этом с тобой говорим…
Узел коллизий – Колизея петля,
шорох прошлого временем стерт.
В этих стенах стенали – Учителя,
и быть может даже апостол Петр,
подбирая к лучшему раю ключи –
а его поджидал перевернутый крест…
И в раю Петр слышит как петел кричит
и в раю он помнит предательский жест…
Посох сломан, зато осталась сума.
Пред церковной свечою душою горим.
Пепел Города – соль на семи холмах,
и далече от Третьего первый Рим.
Дальше нет земли – по которой ступать,
даже если походка осталась легка,
значит строки мои потекут вспять,
и в себя их примет времен река…
* * *
***
В утреннем раннем тумане
церковный звучит прокимен
в честь Дочери праведной Анны,
праведного Иоакима.
Ей суждено стать Девой,
что в храм – не входит, а Вводится,
Ей суждено стать первой,
названной Богородицей.
Будет жить неизвестной,
пока Её не откроет
Архангел, небесный Вестник,
ранней весны порою.
Ей выпадут страшные муки
Голгофы, мученья крестные,
Ей тело падет на руки –
Сына, Христа воскресшего.
Вынесет всё покорно,
Царица, Небесная Мати,
укроет нас омофором
Своим – на каждого хватит…
Вот потому в тумане
церковный звучит прокимен –
в честь Дочери праведной Анны,
праведного Иоакима…
Пасхальное утро
Сегодня будет одинок
Мой день и светел.
Лишь ветер солнечный у ног,
Лишь ветер.
Я рано, рано выйду в сад,
Готова к чуду.
И вдруг почувствую Твой взгляд
Везде, повсюду.
И я услышу тихий зов
Сквозь шелест крылий,
Сквозь возгласы учеников –
Я здесь, Мария!
От слов Твоих – такая тишь,
И слёзы льются…
Но Ты как облако стоишь,
Нельзя коснуться.
1996, апрель
Образ Твой Божий растет во мне…
Это ты – восходишь на ту гору
и зажигаешь светильник во тьме.
Луч разрывает облака штору,
и образ Твой Божий растет во мне.
Лампадою светится сердце бедное,
то тише теплится, то горячей.
Что же молчишь ты, мой проповедник,
зная, что жду я твоих речей?
Ты же знаешь, земные мытарства
вместе нам суждено пройти,
знаешь, в любое пойду я царство
вслед за Тобой – укажи пути.
Метель последняя, в доме душно,
ненужным пробелом тянутся дни…
Сделай же чудо – в игольное ушко
нить моей жизни, шутя, протяни…
Святой Княгине Людмиле
В святцах о тебе одна страница –
Сорок строк узором жизни связаны.
В доме для тебя одна божница,
на тебя Господень перст указан.
В житиях строка ликует веская,
вязью перевитая литою.
На земле была княгиней Чешскою –
пребываешь в небесах святою.
На земле твоя невестка ловкая,
с бесовской личиною-изнанкой,
обвила тебя венцом-веревкою,
погубила матерь-христианку.
Ты теперь – над небесами синими,
о тебе в Минеях веско слово…
Мы с тобой одним повиты именем –
благодатным, как венец терновый…
Путями святого Франциска
Мой последний в жизни сюжет –
ангел-тенью пройти за тобой,
слово в слово и след во след,
по земле, как Франциск святой.
Мой последний в жизни каприз –
так идти… Сюжет завершен.
Над плащом – шелестенье риз
над челом – крылом – капюшон.
Под стопами дорог узлы –
их распутаем, не спеша,
станут мысли чисты, незлы,
станет нищей даже душа.
Под стопами сестра-трава,
над плащом веет ветер-брат,
вслед за ветром стихает молва,
впереди двери райских врат,
там земли обозначен край,
там обрыв, над обрывом мост,
за мостом застывает Рай,
а над Раем – игранье звезд…
Над Рассеею свет рассеян
Летний путь, словно в Лету – гибельный,
только дождь утешительно жалит,
и крошится огрызок грифельный,
и дрожит строка на скрижали.
Строк – мучительно-святы оковы,
дождь елейный еле накрапывает,
каждый вздох, как итог дневниковый,
темным грифелем нацарапанный.
Колыбельные зыбки св’иты
из полосок протяжно-лунных,
и плывет в каждой лунке Учитель
к фараоновой дщери юной…
Над Рассеею свет рассеян,
тот, что с тьмою борется где-то,
мы стоим, как народ Моисеев
пред жестоким Божьим заветом.
Словно тенью, покрыты виною
дней разрозненные страницы.
Но береза горит Купиною,
чтобы свет остался на лицах…
* * *
«В Царстве Божием нет
ни эллина, ни иудея…»
Нет ни эллина, ни иудея,
Нет ни чужой, ни родной земли,
Что означает Божья затея –
Сыну от матери жить вдали?
Быть чужеземцем, странником, гостем,
Гонимым ягнёнком, ищущим свет?
Господи! Нас зажимая в горсти,
Горестно – что говоришь в ответ?
Сын, служащий в ангельском чине,
В храме Твоём, где затеплен свет,
Сын, становящийся Божьим сыном…
Ни иудея, ни эллина нет…
Жизни клин удлиняется клином
Вечности… Перешиблен хребет…
Ни иудея нет, ни эллина…
Ни чужбины, ни родины – нет?..
1999, февраль, Бостон
Лампада пред образом Богородицы
В кроткую роль вступая,
порою, душа без риска
подходит. Влага святая
глаз твоих плещет близко.
Порою вечерней увидишь
в глазах, освещенных скупо,
лампада плывет, иль Китеж
свой опрокинул купол.
Порой, будто слышишь стоны,
колокол, ангела трубы,
словно в глазах, от иконы,
крест отражается грубый.
Порой, сердце падает, падает
в глаза твои, не остановится –
там розовеет лампада
пред образом Богородицы…
Страница в Благовещенье
А снег уже цвета извести,
осыпавшейся со стен,
мой ангел, пропавший без вести,
на стенах твоя лишь – тень.
На стенах, в глухом предместье,
где лишь небосвод высок,
сегодня – с Благою Вестью
ты мне принеси цветок.
И встань над страницей слева,
и раствори уста,
страница сегодня, как Дева,
без песни твоей – пуста.
Вспомни, как мы творили
слово Благое – вслух,
страница сегодня Мария,
над коей витает Дух.
Прочти же ту осторожную,
растущую как прибой,
в Евангелье, том дорожном,
строку… Не прочти – пропой…
«Сын для матери – Царь…»
Молитва всегда с листа
читается, с поля ветхого,
синей над ней высота,
иней вьется по веткам.
К старинным путям – верста,
к утренним травам – иней,
к материнским устам –
привита мольба о сыне.
За вёрстами – лысый холм,
Кедрон, голубая речка,
и казнь, словно праздник, днем –
наутро прибита дощечка.
Заря над горою, хмарь,
веток крест над рекою…
«Сын для матери – Царь…» –
синеет – одной строкою.
К Успению
На части две быль разделя –
небесную, земную – знаю,
Успенья Твоего земля
там, где иконы даль резная…
Я перед ней в мольбе, без слов,
в день грустный августа склоняюсь,
считая, скольких облаков
апостольских расправлен парус,
там, где спешит за братом брат
из разных стран, земель и весей –
небесный счет земных утрат,
пытаясь разгадать и взвесить
в тот час, когда колокола
к рыданью перешли от пенья,
когда с земли слетела мгла,
смущенная лучом Успенья,
когда стал ангела высок –
склоненный к Деве стан лучистый,
когда остался поясок
в цветах, во гробе – от Пречистой…
Матерь к Сыну восходит…
Ранней осени сталью,
лучами дом околдован,
в лад с голосами дальними,
к Празднику дом приготован.
Дом околдован узами,
музами, дальним пеньем,
дом убран русскою музыкой,
голосами Успенья.
Лучи пробегают п’о столу,
с души ангел скинет камень,
вновь прилетают апостолы,
к Деве, над облаками.
Краткой молитвой первою
душу тебе омою,
чтоб не ходил неверным ты,
опоздавшим Фомою.
Август с земли уходит
вместе с последним зноем,
Матерь к Сыну восходит
огненной Купиною –
с пяди земли Афонской,
видя землю иную,
взявши здешнюю горстку,
к Сыну встав – одесную…
К Покрову
Осень, быть может, это – лишь край
ткани прозрачной с каймой обгоревшей,
чуть прикрывающей брошенный Рай,
нас, огрубевших, когда-то согревший.
Осень, быть может, это – косяк
двери, от ветра запевшей негромко.
Осень, быть может, это – коса,
листья сбивающей первой позёмки.
Осень, быть может, это – лишь гость,
странник, тебя обгоняющий где-то.
Осень, быть может, это – лишь горсть
жаркой рябины, кем-то воспетой.
Осень, быть может, это – лишь клин
ткани прозрачной, сбитой из хлопьев,
всхолмленной снежно на спинах рябин –
Божьим Покровом, его подобьем.
Осень, быть может, это простор,
свет воцарившийся там, за околицей
лентой закатною – как омофор,
свет невесомый в руках Богородицы…
Жизнь нашу вскинет Пастырь
Память легка и прозрачна,
как мед, когда растопили.
В час никем не назначенный
в душе пробиваются были,
словно лучи за тучами,
линиями простыми.
В жизни – усталые мученики –
мы не стали святыми.
Божье – легко нам бремя,
если зовется судьбою.
Не остановится время,
пройденное тобою.
Нет, не святые, но помощи
перед иконою просим,
молитва приникла к полночи
лебединым вопросом.
К вечности все же – причастны,
время становится легче,
жизнь нашу вскинет Пастырь,
словно агнца – на плечи.
Уста разомкнув словами разлуки…
Уста разомкнув словами разлуки,
сердце молиться еще не устало,
не ослабели к усилиям руки,
жизнь страницы не долистала.
Весомы слова, что падут отвесно,
смыслом налившись, волнующе-точным,
к словам – обернемся птицей небесной,
к путям сновидений, воздушных, непрочных.
Вспомним, странник, о тех, кто не ищет
земного праха, как птаха беспечен,
словесные веси – его жилище,
и нищей – душа отойдет навечно,
тела темницу бездельем замучив,
в дали, где голос твой – тихой наградой,
ризу сшивает лучом летучим,
взяв рисунок с земной заплаты…
Нищая путь-дорога
Строк колеи строг’и,
пишешь о чем угодно,
цепью опутан строки,
в коей душа свободна.
Вечером взгляд влечет –
тот, что устало стынет,
неба сквозной клочок,
непобедимо-синий,
тот что увидеть смог
ты в чужедальной выси,
там обитает Бог –
плащ его облаком виснет.
Знаешь, что ждет сума,
нищая путь-дорога…
Облака свят туман,
словно обитель Бога.
Пленником пустоты
небо обводишь взглядом,
ждущий лишь высоты,
той, что не видишь рядом…
Дерево тебя в пути встретит…
Дерево тебя в пути встретит,
даже если горизонт пуст,
и в рассеянной дали огнем засветит,
словно моисеевый куст.
Слово твое с тишиной ждет встречи,
речь обжигает прохладу уст,
молитвы забытой всегда вечен
неистребимый временем вкус.
Капля слова прошьет дробинкой
твою осеннюю тишину.
Молитва горбится горной тропинкой
в давно покинутую страну.
Ты вспоминаешь о ней между прочим,
стирая на зеркале дальний мираж.
Сквозь речь чужую твой слух пророчит
навеки выученное «Отче наш…»
Дерево детства тебя встретит,
даже если пуст отчий дом.
Сквозь окна разбитые дерево светит
дальней лучиной, свечою, огнем…
Голову – где склонить?..
Помнишь, сказал «Прости»
ты, покидая дом отчий,
творец своего пути,
где ты, мой зодчий?
Гнезда из звездных лучей
ангелы вьют, да птицы…
Дом твой теперь – ничей,
где же – к тебе склониться?
К выси – тропа сыра,
горним проходишь лугом,
для проповеди – гора
есть, для молитвы – угол.
В каждой судьбе есть нить,
моя – зовется строкою,
голову – где склонить,
над страницей какою?
Слово скользит по лучу –
самая светлая кромка…
Имя твое шепчу,
как молитву, негромко.
Помнишь, «прости» сказал
ты, покидая дом отчий,
путь свой – с моим связал,
где ты, мой зодчий?
Вдали городов и сёл…
Вдали городов и сёл,
на камне, в душной пустыне
задумался Бог, присел
рядышком с далью синей.
Стопы попирали шар,
Землею названный грешной,
печаль вбирала – душа
Его, становясь безутешной.
Бог сжился уже с тишиной,
с судьбою грядущей, тенью,
зовущейся сатаной,
готовящей искушенья.
Над горизонтом чиста
была еще даль бездонна,
но посох, как часть креста,
уже обжигал ладони…
