Печатается по книге:
Крейд Вадим. Антология. Русские поэты Америки. Первая волна эмиграции.
Idylwild, CA: Charles Schlacks, Publisher, 2014.
* * *
– Что вы говорите? Гумилева?
Где? Когда? Простите, – ерунда. –
– Видела. Вблизи. Даю вам слово.
Это было. Это было. Да.
Посреди языческого храма,
Непривычно, невозможно тих,
Он стоял, держа в руке панаму,
Наблюдая змеек золотых.
Он одну мне нацепил на шею,
Будто ожерельем наградил.
Я ему казалась ворожеей
Вся в дыму невидимых кадил.
Змейка нежная, нежней атласа,
Вы не знаете змеиных шкур?
Почему вы думаете Лхасса?
Нет. Обыкновенный Сингапур. –
– Азия, мой друг, страна фантазий. –
– Вот еще. А то, что с дальних гор, –
Ну, его-то не узнала б, разве я, –
Вышел сам Рабиндранат Тагор?
Змеи выползли к гостям заранее,
Вежливая, дружная семья.
И торжественнее магарани
Поклонилась главная змея.
ЕСЕНИН
Смотрит исподлобья – слишком зорко.
– Хороша. Взаправду хороша.
Одного я не пойму, танцорка,
Что в тебе? Духи ли душа?
Были ночи. Ночи вихревые.
В доме темень. Двери на запор.
Целоваться нам ведь не впервые,
Лапать баб привыкши с давших пор.
А теперь пора закончить эту,
Не сказать бы хуже, канитель.
Погуляли мы с тобой по свету
И земля постыла, как постель.
Вот и кончено. Канун да ладан.
Шарф он легче, он тебе нужней.
Мне ремень на шею. Путь угадан.
Про любовь не надо. Черта в ней.
CHINA DOLL
Вове Померанцеву
Барабанил по клавишам. О зачем эти руки боксера?
Каждый взмах – зуботычина. И казалось, что бедный Шопен
Обливается кровью. Но, случайная, с верткостью вора,
Серебристая нота над сыростью стен.
Музыкант не слыхал ее. Словно оглохший от грома
Продолжал молотить – все равно ничего не поймут.
Обломалась педаль. Он вскочил. Он налил себе рому,
Отвернулся и плюнул. – Дурацкий Прелюд! –
А душа-то болела. Болела по-русски, бешено.
Он проклятьями трижды измерил прокуренных холл.
На рассвете кантонском, после ночи кромешной,
Узкоглазая девушка. Он ее называл «China Doll».
Да и та не спасла. Пистолет или яд?
Ничего не известно. Не говорят.
ПАСТЕРНАК
Переделкино. Чаща.
Меланхолия леса.
Запах листьев томящий,
Туч осенних навесы.
Достоевский на полке, – «Бесы».
А зимой будут хмуриться ели,
Будут плакать надрывно метели,
Завиваясь по белым дорогам.
Неужель он влюблен, в самом деле
В эти дебри забытые Богом?
В небе вспыхнули звезды хрустальные,
Лампы бросили блики сусальные
И деревья – соседние жители
У окошек толпятся, как зрители,
Любопытные, провинциальные.
ДОННА АННА
Тихими тяжелыми шагами
В дом вступает командор…
А. Блок
Роли изменились, донна Анна
В ложе – вы, которой бредил Блок.
Нынче я на сцене, как ни странно,
Начинаю вдовий монолог.
Анна, я старее вас намного,
Знаю, как мучительна тоска,
Но скажите, вы ли, недотрога,
Полюбить сумели пошляка?
Командор – не статуя, что просто
И легко куда-то сдвинуть прочь.
Вспомните – от свадьбы до погоста
Рядом с вами, день и ночь.
Пусть порою жизнь была не сладкой,
Пусть она не все уберегла,
Но ведь и железная перчатка
Может быть по-своему тепла.
Страсть, безумье – разве это ново?
Это – то, что порастет травой.
Анна. Страшно обмануть живого.
Командор – он был живой.
Господи. Ну, если бы за шторой,
Где сейчас не видно нам ни зги,
Если б моего мне командора
Услыхать знакомые шаги.
Как бы полетела я навстречу,
Как бы снова стала молода.
Анна. Анна. В зале гаснут свечи,
Свечи гаснут от стыда.
ИЗ ЦИКЛА «МОЛОДОСТЬ»
Катер плыл по реке. Не река – синий ласковый плюш.
Так всегда при любви, – и природа побаловать хочет.
Говорили чуть слышно, наверно, какую-то чушь.
Разве можно сказать себе было тогда: «Удержать».
Боже мой! Если вспомнить – что тою далекою ночью
Зажигалась, как факел, моя сумасшедшая жизнь.
ТУРГЕНЕВ
Эти грустные окна в паутинном уборе,
Синеватые окна, за которыми ныне
Никого не обманет, ни улыбкой, ни взором,
Простодушная Лиза… И падает, словно иней
Старина – на приветливость тесную горницы,
На просторы зеркал,… на точеные пяльцы,
На тяжелые веки добровольной затворницы,
Что колола иголкой дрожавшие пальцы.
И забвенье… И холод… И мука томления
Над роялем… Но музыка вальса немецкого
Вдруг промчится по саду тревогой весеннею…
Зарыдает, окликнет, обнимет Лаврецкого.
