НЕЗАВЕРШЕННОЕ
…Идея события — горизонталь,
иде личности — вертикаль.
Литература начинается
с идеи их перекрещения.
Мировой разум —
неоглядное поле, усеянное крестами.
Мы пробираемся по этому кладбищу,
оглашая имена и истории.
Порою история
известна заранее,
известно и как ее следует рассказывать.
Порой же событие
принесено в жертву
вымыслу о том, как оно происходило…
ОЛУШИ
Океан черный,
потому что губы его белы.
Олуши белые,
потому что крылья их черны.
Камнем падают в воду.
Белая молния
обручается с черным женихом.
Твой замысел, Господи,
хот вряд ли благодарна Тебе
пронзаемая клювом рыба.
ВДОВА МУЗЫКАНТА
Ей нравилась зелень, растений роскошество.
Чернозем для нее был питательней пищи,
прельстительней плотских утех (особенно с возрастом).
Смерть она ненавидела, мужа кончину — вдвойне.
Его ноты все время буравили мозг в тишине.
Порой мысли ее уносились к покойному.
За спиной оставалась гостиная нового дома
пианино, клумба с цветами, ограда.
Воспоминанья лопатой вгрызались в остуженный жар
любви, хоть у чувства теперь был предел — крутояр.
Вожделенье сгорело в печи вместе с телом супруга.
Прах ностальгии беречь — хуже, чем расточать добро.
Мир ждал ее: женщина — саженец света,
и хоть прошлая жизнь — как зияние пропасти льдистой,
предстояло ей корни пустить в земле каменистой.
СОН О КАМНЯХ
Норману Николсону
Мне снилось: летнею тропою я иду
(быть может, в поисках чего-то),
и вот в песке передо мной
камней гнездовье.
Что мне делать с ними?
Они тусклы, на украшенья не годятся,
подобны семенам.
Хороший матерьял для зодчих,
но что же строить здесь,
где моря голый брег в песок зарылся весь?
И тут подумалось мне: эти камни влажны,
идеей жертвенности отягощены,
так почему б их не посеять в землю?
Кругом ведь нет деревьев.
Кто знает, вдруг из этаких семян
взойдут ростки?
Взрыхлив ногою почву, камни я кладу
сюда, сюда и вот сюда —
пусть в ямках всех, как жемчуг, заблестит слюда.
Несть счета им —
камням, иль семенам,
иль фразам языка несуществующего.
Обратившись в слезы,
они поселятся в моем рассказе,
как будто слишком много жизни в них,
чтоб опочить под грузом бренных лет.
РАЗВОД
В манере Гертруды Стайн
Я есть я — ведь щенок мой знает меня.
Мы есть мы — ведь щенок наш знает нас.
Я есть я, но щенок мой знает тебя.
Ты есть ты, но щенок твой знает меня.
Я есть я. Ты есть ты.
Бедный щенок! Бедный щенок!
ПРИМЕТЫ
Раструб подснежника с крестом зеленым,
Горшок, разбитый сойкой на окне,
Дымок над крышей домика в предместье
Шлют небу весть о светозарном дне.
Доныне я гляжу на мир по-детски.
Полвека позади — немалый срок,
И — как когда-то — холодом предчувствий
Мне щеки жжет апрельский ветерок.
КАЛЕНДАРЬ
Дни черные
лежат передо мною цепью горной.
Должна я пересечь ее,
чтоб выйти к цели. Но к какой?
Дни красные —
окалина напрасных слов.
Должна пройти я сквозь завалы эти.
Но как?
Дни, что я вычеркну,
крепки, надежны с виду —
гранитные громады меж долин,
заросших хвойным лесом.
Дни, что уже перечеркнула я, —
булыжники в тумане.
И линия пера расскажет лишь
о твердости руки. Иль о привычке.
А этот день,
что я зачеркиваю под дождем или на солнце?
Он гладок, как гладильная доска.
И солнце будет праздновать мое бессилье,
когда душою устремлюсь я к свету,
и дождь на тонущие в лужах капли
поставит траурную мету.
НОЯБРЬ
Все святые и все души,
страждущие в благополучные дни…
Дневной свет легким дымком уносится
из костра тьмы. Постаревшее солнце прячется
в ворсистые впадины. Но здесь хотя бы
заметно движение. Да, заметно движение.
В полях воображения
злокозненно тарахтит трактор.
Черный уголь на черной каминной решетке
вдруг заалел, словно горящие
березовые полень в печи,
где обжигают клинкерные кирпичи.
ЛЮБОВЬ
1
Все дни и ночи все
белеет страсть.
Любовь ты или снег?
Дома окрестные чужими стали,
накрытые упавшим небом.
2
«Трудом любви» мы это называем,
но результат его —
священные масла даров прощальных.
Мы вместе — острова,
омытые неведенья приливом.
Что ждет нас? Пиршество, но не блаженство.
3
Любовь сочится кремом,
на высохшие ветки сахар сыплет.
Хрупка, но неизбежна
преграда прошлых лет меж нами!
4
Высокие фестончатые пики
украсили оградой окоем.
Волнистый это край ракушки нашей
иль вскрытое письмо?
5
На свежевыпавшем снегу любви
становимся мы всем, что замечаем:
трезубцами следов вороньих,
морзянкой кроличьих прыжков
иль вензелями желтых струй собачьих.
6
Саней затормозивших скрип
похож на детский шепот.
Что этот звук сказать нам хочет
о таянье сердец?
Перевод А. Кудрявицкого
Головокружение
Разум тело привел
К обрыву — и там, у края,
Они в обнаженную бездну
Смотрели, от страсти сгорая.
Если ты меня любишь, разум сказал,
Шагни туда, в тишину.
Если ты меня любишь, тело сказало,
Держись подальше от края.
Перевод М. Фаликман
Безвременник
Я пришла к железной дороге,
Но дороги я не нашла.
Только шрам затерялся в дроке,
Да метельник цвел желторогий,
Да земля была как зола.
Легкий локон “волос Венериных”
К лиловатой прильнул вербене.
Но ни с чем не сравним безвременник,
безвременник, безвременник,
Но ни с чем не сравним безвременник,
Безвременник осенний.
Я спустилась к реке знакомой,
Но реки уже не нашла.
Груды шлака и кучи лома
Расползлись по руслу сухому,
Да мерцали луж зеркала.
Обступил стеною кипрей меня,
И репей кивал в отдаленьи.
И навстречу мне встал безвременник,
безвременник, безвременник.
И навстречу мне встал безвременник,
Безвременник осенний.
Я тебя отыскать хотела,
Но тебя уже не нашла.
Только тень твоя шелестела
Среди зарослей чистотела.
Хмель был хмелен, полынь плыла.
Семена отчаянья зрели в них,
Зрели в них семена смятенья.
И в лицо мне сверкнул безвременник,
безвременник, безвременник.
И в лицо мне сверкнул безвременник,
Безвременник осенний.
Снова лето я вспоминаю,
Снова светится водосбор.
Снова мак, на солнце пылая,
Алой болью полон до края.
Белена таится, как вор.
Но шалфей набухает семенем,
И алтей рассыпает семя,
И уже поднялся безвременник,
безвременник, безвременник.
И уже поднялся безвременник,
Безвременник осенний.
Он горел над рекой унылой,
Трепетал над полем пустым,
Но когда белизна покрыла
Губы той, кого я любила,
Стал и он седым, точно дым.
И цветы, словно боги древние,
Гибнут в хрусткой октябрьской пене.
Все ушло. Завял и безвременник,
Безвременник, безвременник.
Все ушло. Завял и безвременник,
Безвременник осенний.
Перевод А.Казарновского
Календарь
Дни черные
лежат передо мною цепью горной.
Должна я пересечь ее,
чтоб выйти к цели. Но к какой?
Дни красные –
окалина напрасных слов.
Должна пройти я сквозь завалы эти.
Но как?
Дни, что я вычеркну,
крепки, надежны с виду –
гранитные громады меж долин,
заросших хвойным лесом.
Дни, что уже перечеркнула я, –
булыжники в тумане.
И линия пера расскажет лишь
о твердости руки. Иль о привычке.
А этот день,
что я зачеркиваю под дождем или на солнце?
Он гладок, как гладильная доска.
И солнце будет праздновать мое бессилье,
когда душою устремлюсь я к свету,
и дождь на тонущие в лужах капли
поставит траурную мету.
Перевод А. Кудрявицкого
Ночная прогулка с тенями
Идем с собакой по пустой ночной деревне.
За мною – я. И предо мною – я.
А фонари меня на части делят
Меж ненасытными шаманами-тенями,
Что ждут меня то предо мною, то за мной.
И только полная луна мне дарит тень,
Что соразмерна мне, густа, реальна.
Когда со мной собака, я стараюсь
Гулять вдали от фонарей, по пустырям.
И ведь насколько все понятней в лунном свете.
Тень и собака. Женщина и тень.
Огни нанизаны на нитку вдоль лощины,
В окошке каждом трудятся волхвы,
Дымят печные трубы, словно тигли.
Но к каждой дивно белой струйке дыма
Привяжет креповую ленточку луна.
Перевод М. Фаликман
Фальшивые цветы
но когда она разрезала бумажную воронку,
они оба увидели, что это подделка.
Искусственные цветы, которые он
в спешке нарвал с витрины магазина, разноцветные
изделия ручной работы, как кринолин.Она сразу же подумала о женских руках,
режущих в тусклом свете витрины потогонной
мастерской, о грубых
дощатых столах, усыпанных вырезанными цветочными
головками: лилиями, ирисами, примулами,
хризантемами без запаха, пестиками, нанизанными
на проволоку, в коронах
из тычинок с губчатыми
кончиками, чашелистиками
и лепестками, совершенными,
невосприимчивыми к угрозам из сада.
Почему так неправильно, так….уплощённо?
Почему бы вместо этого не использовать символы
неизменной любви?
И всё же достаточно красивые, подумала она,
ставя их в вазу с сухой травой и прошлогодними
гортензиями,
чья мертвенность все ещё (как бы это сказать?)
живая, или может быть
другой стороной жизни.
На самом деле это две стороны одного и того же?
Она немного посмеялась, такие мысли смущали,
даже если держать их при себе,
но ход её мыслей вёл её по своему
личному туннелю во время ужина,
а перед сном, чистя зубы, она случайно взглянула
на луну.
Её освещенный солнцем лик, как всегда, был обращен
в её сторону.
“Полная луна”, невольно подумала она,
хотя мы видим только её половину.
Это было озарение, которым она решила поделиться
с ним, но когда он присоединился к ней
и они вместе лежали в темноте,
казалось не было причин что либо говорить
Слова, в любом случае, были бы неправильными,
ускользнули бы или исказили
её смысл
Хорошим был слог, который она пробормотала ему,
погружаясь в сон.
И всего на долю секунды, балансируя на грани этого,
она поверила, что
поняла все, что должно было быть.
Элегия
Всякий раз, когда моему отцу
нечем было заняться, в ожидании пока
кто-нибудь из студентов “подготовится”,
или столкнувшись с “окном” между семинарами
для выпускников
и скучными ужинами после занятий,
между проверками контрольных работ или
написанием рецензий,
он играл на фортепиано.
Я думаю о том, как он тщательно упаковывал
свою жизнь, как хороший кожаный портфель,
в котором каждая
раздражающая, рутинная
работа была обернута плавающими пассажами
для левой и правой руки Шопена
или сложного Шумана.
Не было в нём разбросов, шатаний,
ни рационализма, хотя можно было бы
порезать язык о лезвие его разумной логики.
Только за фортепиано он становился
склонённым, благоговейным,
всецело поглощенным
романтиком.
Темой его героической и незаконченной
фортепианной сонаты мог бы стать Брамс.
Скука или то, что он не одобрял, как сидение
с открытым ртом, странным образом
преследовали его.
У него была малая выносливость.
Всякий раз, когда он заболевал приступами
зимнего бронхита,
дом немного погружался в свой заснеженный сад,
лишаясь своего музыкального плавательного пузыря.
Ничто из этого не говорит о том, насколько он был
естественным.
В течение многих лет я думала, что отцы
играли на фортепиано так же,
как лаяли собаки и росли дети.
Мы, дети, бегали по дому, считая само собой
разумеющимся, что экспромт
“Форель” или экспромт
“Си-бемоль мажор” звучат вокруг нас.
Для него, я думаю, игра была одиночным полётом,
блаженством отстранённости, одиночества,
не всегда счастливого,
Никогда не было спасения, потому что
он был ласковым и ежедневно поддерживал
домашний гул, притворяясь,
что находит его обыденным и смешным.
Когда он говорил о музыке, речь никогда не шла
о lacrimae rerum, которая дрожала
от его пространной
фразировки, как капли дождя, скользящие по проводу.
Нет, он защищал подвижное До или объяснял
удивительную физику октавы.
Мы приходили из школы и находили его,
сидящим, скрестив ноги, на джунглях пола,
а вокруг него были разбросаны струны
одного из его роялей “Стейнвейн”.
Он всегда возвращал всё на место.
Я помню жёлтые обложки изданий Ширмера
и переплетенные издания Питерса в книжном шкафу.
Когда в последние годы он перешёл на виолончель,
бабушка в excrucio тихо воскликнула:
“Разве было не прекрасно, когда Стив любил играть
на фортепиано!”
Теперь я сама бабушка, слушаю Стива,
сидящим за фортепиано.
Легко, в ритмах вариаций Брамса-Гайдна,
его слышимый образ возвращается
в мои гудящие уши.
lacrimare rerum(лат.) – слёзы вещей.
Перевод Б. Зарубинского
