С.
Подари мне немного марта
и лиловый асфальт Монмартра.
Пусть мазила французский в профиль
намалюет нас: Мефистофель
и душа – как раз с распродажи,
нет, не праведная, но даже
и не грешная – так, душонка,
словно голый хвост у мышонка…
Пациенты, интеллигенты,
нефтедоллары и проценты,
и джихад, да и Штаты тоже –
всё на «Чёрный квадрат» похоже.
Этот мир наш, чем он старее,
тем дурнее, а не мудрее.
Разовьётся до идиота,
но об этом мне не охота.
Мне охота курева с пивом
в зимнем городе некрасивом,
здесь, где чёрт догадал родиться,
здесь, где Бог едва ли сгодится
хоть на что-нибудь, кроме торга
и старушечьего восторга.
Подари мне немного марта,
а Монмартр – ну, как ляжет карта…
1 февраля 2005
Закат
Эве Никадэм-Малиновской
Дотлевает закат сигаретою в Божиих пальцах.
Облака в вышине – словно перья фламинго.
Торопливы шаги одиноких скитальцев
по колодцам-дворам в ожидании мига:
скрипа двери, вопросов: «Откуда? Надолго ль?»
Мгла сгущается быстро до цвета индиго.
В золотистых браслетах над сирой юдолью
проплывает луна в ярком сари индийки.
Город светится множеством окон янтарных,
где цветы каменеют, как древние мухи.
Снег шуршит в фосфорических нимбах фонарных.
Благодать. И не верится в вечные муки.
Между прочим, Иуда был всё же апостол.
Так закат провожаю причудою лирной.
Язычок жаркой свечки – как будто апостроф
в написании имени мира надмирном.
А бессмертье приходит не к гению только –
к неумехе последнему, к шлюхе последней.
Сигарета дотлела. Расстелена койка.
Свет оставлен – на случай скитальцев – в передней.
3 февраля 2006
Предчувствие
Дома стоят, как мат
в двенадцать этажей.
В подъездах – пьяный гвалт.
В подвалах – пир бомжей.
На улице, чумаз,
чуть дышит снулый снег.
Пыхтят, смердят КАМАЗ
и мусорный ковчег.
Ах, грохот автострад!
Ах, сумерки богов!
Кто этому не рад –
не соберёт мозгов:
вперед идет страна,
линяет навсегда
на самолётах, на
электропоездах.
Однажды в дни весны,
кто пьяница, кто псих,
проснёмся – нет страны,
как нет и нас самих.
24 марта 2005
Навсегда
С
Петербург, и цветы, и свечи,
и сверкающая вода.
Как-то в светлый июльский вечер
мне подумалось: навсегда.
Навсегда отраженье в волнах
наших светлых, счастливых глаз.
Навсегда эти розы в полных
невской влагой кубышках ваз.
Навсегда эти свечи, вечер,
светлый наш союз – навсегда.
Но подул из-за Леты ветер,
и упала слеза-звезда.
И так ясно стало и жутко:
все проходит – реви ревмя.
Жизнь – подобие промежутка
между пропастями двумя.
Где те розы и где те свечи,
петербургские миражи?
Я твои обнимаю плечи:
«Что за смертью? Скажи! Скажи!»
23 мая 2005
Зелёные строфы
Я волнуюсь волненьем взволнованных клёнов,
шевелюры которых растрёпаны ветром,
я волнуюсь от мыслей древесно-зелёных,
словно губка, пропитанных солнечным светом.
Я хотела бы деревом стать на опушке
нелюдимого леса, где речка петляет,
чтоб меня посещали лишь птицы, зверушки,
но не люди с их вечной мечтой о халяве.
От людей ухожу, как аскет в Гималаи.
Я людей не люблю, что насилуют Землю.
Их прогресса беспутного, зла и добра их
одичалой лесною душой не приемлю.
Нет, не надобно мне коллективного рая!
По несмятой траве я бреду одиноко
там, где озеро светится в чаще без края
одичалым зрачком нелюдимого Бога…
15 июля 2005
Море у мыса Фиолент
Белозубость прибоя сменяется мрачной гримасой,
и опять, и опять, ибо неутомимо
море с вечно взволнованной зыбкою массой
тяжких вод, чья бессменна в веках пантомима.
Я была здесь ребенком и отроковицей,
юной девушкой, далее – зрелой матроной.
Наглядеться нельзя, как нельзя и напиться.
Можно только под солнечной яркой короной
ощутить себя кем-то, причастным стихии:
нереидой, сиреной, морскою царевной, –
и принять эту влагу, как лучшую схиму
под невидимых родичей хор громопевный.
Кипарисы и скалы в лозе виноградной –
это всё вертикаль, здесь же царство иное –
царство горизонтали, смертельно отрадной,
равнодушной к людью и усилиям Ноя.
Реки – образы времени. Время – стоусто.
Но и трёх-то времен для двуногого – много.
И любая река пробирается к устью –
к морю – к влажной метафоре смерти и Бога,
единицы в n-степени. О, Единица,
ставшая Троицей, выдохнув Слово!
Я плыву к горизонту. Я, малая, слиться
с необъятным в объятиях мощных готова…
13 июня 2006
Под рок-оперу
Дождик льёт и льёт, превращая день
в сумерки. В комнате полутемно.
В голове какая-то дребедень.
Я занавешиваю окно,
зажигаю свечи, врубаю рок.
Днём и ночью одна, одна.
И богам Олимпа был страшен Рок,
но – отрадна война.
А я думаю: на хрена она?
Мне “Deep purple” поёт о добре и зле,
Иисуса с Иудой не кончен спор.
Отчего мы так маемся на земле?
И за что всем нам смертный, блин, приговор?
Магдалина, святейшая блядь, скажи,
хорошо ли в небесных садах гулять?
Мы живём в нищете и под игом лжи.
Мы не знаем, как выглядит благодать.
Знаем только: амброзия – не для всех.
И хранителей-ангелов – дефицит.
Просто жить, уж кажется, – смертный грех,
и тем более, если здоров и сыт.
С отвращеньем читаю судьбу свою –
скучный перечень дрязг, неудач, невзгод.
Я Христу – Яну Гиллану – подпою,
как сумею: “I’d want to know my God.”
2005
Под сурдинку
Я, кажется, истратила свой фарт.
Я, видимо, прошляпила свой фетр.
Я потеряла в росте сантиметр.
Февраль тосклив, таким же будет март.
Давно мне жизнь земная не мила.
Надежда на загробную мала.
Ни поп, и ни раввин, и ни мулла
не объяснят текущие дела.
Вся суть душеспасительных бесед:
«Читай Коран!» – «Нет, Тору!» – «Нет, Завет!»
Уравнивает всех нас пистолет.
Чечня, Ирак, Израиль. Кто вослед?
Зачем нам тесен стал огромный мир?
Пошто в миру бессильны струны лир?
Причастья профанирован потир,
увяз в миноре безутешный клир.
Беду руками я не разведу.
Я лучше девять кошек заведу.
Зажгу ночник, как Вифлеем – звезду,
и с доброй книжкой вечер проведу
в любом из городов (любой – не люб).
Да не сорвётся ругань с горьких губ.
Да будет финиш весел, хоть и глуп.
Итак, начнём: «У лукоморья дуб…»
6 февраля 2006
* * *
Нет истины в вине. Но нет её и в храме.
И долгий, тёмный путь нам предстоит
от трагедийного сюжета – к драме.
Хотя бы к драме. Но герой убит.
Да что нам сорок лет скитаний по пустыне!
Нам изживать раба – века. Один за всех
царь-батюшка. И вновь ждём царской благостыни.
Злак не посеян. Не искуплен грех.
31 августа 2005
* * *
Темно и холодно. И плачут небеса
о поднебесном горестном уделе.
Деревьев порванные паруса
предчувствуют грядущие метели.
К коленям жмется, словно лист к земле,
притихнувшая зябливая киса.
Подрагивают капли на стекле.
Глядится город с комплексом Нарцисса
в пустую воду, где — ни корабля.
Размокли в парке сонные тропинки,
и бурая родимая земля
постыдно чавкает и пачкает ботинки.
КУРОРТНЫЙ НАБРОСОК
Как карасей на сковородке,
на пляже вертим телеса.
В воде валандаются лодки,
шипя, дробятся небеса.
Напоминает о Сахаре
слегка взбарханенный песок,
и в электрическом угаре
приемник извергает рок.
Визжат, играючи, детишки.
Атон-Ярила смотрит вниз
на непобритые подмышки
провинциальных чаровниц.
Листва монашенкой лопочет,
ее щекочет ветерок.
Мое богоподобье хочет
холодной “колы”, стройных ног
и, разумеется, бессмертья
(перевернувшись на живот).
Архангел, составляя смету,
как жвачку, облако жует.
Как говорится, все при деле
и всяк хорош на свой манер.
Всевышний нежится в постели,
включивши кондиционер.
* * *
Человеческая душа — единственное место,
где Бог и дьявол уживаются друг с другом.
И это — залог грядущего примирения,
если мы раньше не оскотинимся окончательно.
* * *
Боль перетекает через край,
и в крови растворена отрава.
— Подскажите, бабушка, где рай?
“Там, за крематорием, направо”.
