ОСЕНЬ В МИХАЙЛОВСКОМ
На коряги, на ковриги наступали мы в лесу.
Мы не жгли плохие книги, мы не мучили лису.
Мы такое время года обнаружили впопад,
чтоб горящее с исподу само плыло в самопад.
Это кто летит навстречу, мы его перевернем.
У него изнанки нету, только стороны вдвоем.
Нету тайны, нету пытки, ветер дунет второпях:
этот прыгает на пятке, этот едет на бровях.
Отчего так много пятен, очень много синевы?
Мы невнятен и, наверно, незанятен, как и вы.
Ты зачем, дурак, гордишся, ты такой, как мы, дурак.
Ты на то, что мы, садишься, то же синее вокруг.
Мы не будем разрываться, внутри нету ничего,
только эху разрыдаться мимо дома ничьего.
Снизу желтый, сверху синий, фиолетовый венец.
Мы спокоен, мы свободен, мы спокоен, наконец.
Октябрь 1995
* * *
Не растрачивай словасловаслова
говорилаговорила голова
я ей головой киваю но ей-ей
укачало от учителей
Слово медленное словно сухогруз
чёрный ум везёт в экибастуз
ох же там намнут ему бока
ох и поваляют, дурака
Чтоб ему да чтоб его да ой
ты зачем не острый а тупой
но зато под угольной горой
выйдет он упругий молодой
Из метаморфических глубин
из метафорических темнот
вынесет он звук что ни один
не добыл обидчик алладин
И над полем чёрным с сединой
тот же звук но в скорописи звезд
напевая повернёт домой
прямиком и стало быть в объезд
Потому и тащит за собой
слово медленное как порожнюю баржу
потому и бормоча свое гугу
не посмеет «больше не могу»
1980-е (17 ноября 1995)
ПАМЯТИ И.А.БРОДСКОГО
Вот, в роще, уже не священной, давно отведенной под сруб,
и ты пролетел, только шаркнул подошвой о воздух.
С деревьев пускай твое имя слетает, но только не с губ.
Еще поглазеет хвоя, что тебе до того? Вот, на звездах
ближайших уже различима твоя нетяжелая тень.
Уже ничего, что б могло задержать – не случилось.
Уже потащили куда-то, и сняли подсумок, ремень,
сугроб накидали, чтоб только не в землю сочилось.
Молчу оттого, что молчать тяжелее всего.
Видавшая виды братва языком отмолола.
А нашим понятно, как нашего, собственно, мало:
покуришь – и дальше, не вечно ж светить на село.
Чем выше, тем зренье острее. На пне
меня различишь, усмехнувшись, и далее, в кронах –
отдельные ветки, как ворс на тяжелом сукне,
всю вырубку эту, как место звезды на погонах.
Июль 1996
* * *
Тёмное поле своё перейдём
пристальным днём, под неслышным дождём.
К ночи четвертой дойдём до воды,
до уплывающей парной звезды,
до паровозных голодных речей,
до бормотания чёрных ключей.
Тронь эту оспинку донной звезды,
чёрные сколы холодной воды.
Сонная пыль залепила глаза.
Гладкие мчат полоза, полоза.
11 мая 1981
9 АПРЕЛЯ 2001
Вдруг потеплело, это мой дэ рэ.
Гляжу — вокруг Ван Гог, а не Доре.
Мой друг забыл, но главное, здоров.
И то — пасхальный пыл, таянье слов.
Растаяло, в моем кафе тепло,
вон ямка на столе от зимних книг.
Ушла зима, сквозь окна утекло,
в окне разводы, я смотрю на них.
Не гоголь-моголь зимний — нет, Ван Гог:
в стекле мазки летят, как лепестки.
Пора отваливать на воздух, на восток,
готов возок, и деготь, и свистки.
Апрель поднимет грязно-серый стяг,
а я увижу нежно-голубой.
Так выйдет засидевшийся в гостях,
тугую дверь закроет за собой.
И я войду в тот воздух глубоко,
и как растает мой последний слог —
вот так растает твой последний снег,
и я расстанусь с собственным легко.
ОТРАЖЕНИЯ
Бежали мышка и полевка.
Сидел рыбак и рыболов.
Была хорошая поклевка,
Но нехороший был улов.
Того, кто в ряске — нужно лаской.
Он знает — но ему горит!
Пускай дурак посвищет леской –
Немногих он уговорит.
Пред ним легонько воду тронет
Жук деликатный плавунец.
А жук второй — под первым тонет,
Вниз головой, глядит, не стонет.
А кто ловец и кто живец —
Немногим ясно, что творится,
Да и творится ль вообще.
Он над ручьем сидит и злится,
День длится, тень его двоится,
И значит, он уже троится,
Как тот двойной шпион, в плаще.
АСТРОФИЗИЧЕСКИЙ РОМАНС
(На мотив Стивена Хокина)
Гори, мой свет, сгорай —
теперь уж без остатка,
узнай, звезда-загадка,
как близок этот край,
как в предпоследний миг —
неслыханная милость,
как все переменилось
у самых губ моих.
О легкий звездный газ,
свеченье длинной кисти —
и стрелка на запястье
почти у самых глаз.
Нас тащит за собой,
раскручиваясь, ворот
в полураскрытый ворот
рубашки голубой.
Изогнутых лучей
последнее мгновенье.
О свет исчезновенья
двоих в груди твоей.
2001
* * *
Деревья к сентябрю теряют вес,
как в воду, в небосвод погружены.
И с севера доносится ответ,
когда на юг слова обращены.
Довольно было б, может, и одной
реки, как Волга – да не выдал Бог,
и далеко, из окон проходной,
предвечный лес, и поля долгий вдох.
А к ночи – двери настежь, ветер злей,
но всё ж милей сердечности двойной.
Родившийся среди таких полей
не знает, к счастью, местности иной.
Лес вдалеке, как тёмный Спас в углу,
притягивает взор в дому чужом.
А выйдешь – белка чиркнет по стволу
и луч скользнёт последним этажом.
1987–1989
Вслух
Я тебя уговорю, заговором умолю, вещий, сущий, настоящий – чтобы ты меня любил, не любил – так не губил, стану тварью я дрожащей. Я тебя уговорю, Божий мир, и к январю разберусь я с этим страхом. Будет холод, будет лёд, будет, знаю, новый год сыпать корм голодным плахам. Эти слухи тяп и ляп, и тяжёлый липкий хлеб, как свеча с кривым нагаром – дудки! я не выйду вон, в бочке ухну с ниагары, вынырну, что твой гвидон.
1 января 1989
* * *
Не сумев на чужом – не умею сказать на родном.
Эти брызги в окно, эта музыка вся об одном.
Я ныряю, хоть знаю, что там ничего не растёт –
разве дождь просочится
да поезд внезапный пройдёт.
Разве дождик пройдёт по карнизам,
как в фильме немой,
по музейному миру, где вещи лежат – по одной.
Только это – да насыпь
с травою горячей, густой
мы на дно унесём: нам знаком её цвет городской.
Потому что, сказать не сумев,
мы уже не сумеем молчать.
Солнце речи родимой зайдёт – мы подкидыша
станем качать.
1992
* * *
А.Межирову
В полседьмого навеки стемнеет.
Я вернусь в городок никакой.
Пусть он взвоет, пускай озвереет
мотоцикл за Пассаик-рекой.
От платформы до серой парковки
– как пойду в темноте, пустоте?
По реке города, как спиртовки,
и над ними Ничто в высоте.
Никого моя жизнь не спасает.
Светофоры горят из кустов.
Это тихое слово Пассаик
пострашнее татарских костров.
Вы рубились на темной Каяле –
нам темнее знакомы места:
тут машины весь день простояли
у восточного края моста.
Все же странно, что с этой горою
неподвижной – по небу лечу.
Я примерзшую дверцу открою
и холодное сердце включу.
14 декабря 1995
* * *
М.Жажояну
Сегодня видно далеко,
далёко видно.
Но то, что зрению легко, –
ногам обидно.
Опять к тебе я не дойду,
видать, по водам,
Свободы статуя моя,
моя свобода!
По радио дудели: дождь,
а тут – погода!
Всегда я знала: не придёшь
встречать у входа…
Раздетая братва на трап
ползёт, смелея.
А я на эту резь да рябь
взглянуть не смею.
Когда б могла – я в их толпе
плыла б, глазела,
потом на голову тебе,
как птица б, села.
Ах, если бы – в бинокль, очки,
как эти гунны,
играть с тобою в дурачки,
с дурой чугунной…
Затем, слепцам, нам этот стыд,
слезливый, ложный,
что на божественную ты
глядеть не можно.
Держи дистанцию, храни,
стой, где маячишь!
Лишь в отдаленье, как огни,
ты что-то значишь.
Я шлю тебе свои суда,
даров подводы,
качающиеся стада
моей свободы.
2 апреля 1996
Blues
Памяти Э.Фитцджеральд
Вот опять закат ужасный, на стене квадрат пылится.
Уезжаю, уезжаю, стану уличной певицей,
отращу вот грудь и голос, стану уличной певицей.
На углу поставлю кружку, вот такое платье в блёстках,
уезжаю, уезжаю, стану петь на перекрёстках.
Пусть идут себе, не смотрят, стану петь на перекрёстках.
Так и надо жить поэту, как сказал поэт поэту.
Как чернело на закате, загибалось по кювету,
как стемнело, я не помню, как мело меня по свету.
Чайки метят на МакДональдс –
значит, где-то рядом море.
Я на юг наверно еду, но застряну в Балтиморе.
Потеряюсь на неделю, то-то будет людям горе!
Может быть, из-за названья –
так корабль идёт красивый.
(А на самом деле – сухо, вон забор зарос крапивой.)
Этот город грязноватый, но зато закат красивый.
Ух как дворники по морю быстро-быстро заходили,
капли в лоб мне полетели – они просто обалдели.
Справа сердце, слева дверца – так текло б на Пикадилли.
Капли, как цыплячьи лапки,
быстро-быстро – и с обрыва,
они шлёпаются в стёкла, словно маленькие взрывы.
Даже радио не надо, только слушать эти взрывы.
Так бы ехать бесконечно, только б маленькая Элла
тихо пела, ну конечно, чтобы только Элла пела,
и стоять на светофоре, и чтоб вывеска горела,
чтобы в зеркале и сбоку, перекошены рубином,
вертухаи неподвижно за рулём, как с карабином,
тьмою тикая карминной, выжидали по кабинам.
Ты-то знала, чем заплатишь озарённым ночью лицам,
ты-то знала, ты-то знала, как швырять свою свободу,
до горючих слёз охочим, на лицо летящим птицам.
1996–1997
Годовщина
Но я заспала этот час,
а годовщина совершалась,
И лодка чёрная неслась,
и дна песчаного касалась.
За нею след не заживал,
полоска узконожевая.
И, глядя в воду, ты сказал:
– Я кончился, а ты живая.
И полетел тяжёлый снег
на свaи влажные вокзала.
Но никого уже из тех,
кто был с тобой, я не узнала.
Там кафелем календаря
пустые клетки отливали
в сиянье слабoм фонаря,
хотя его не зажигали.
Он растекался по холсту
платформы, комкая белила,
где мы стояли на мосту,
наваливаясь на перила, –
над светлой горечью литой,
над щепок головокруженьем,
над уходящей вниз водой,
как над проигранным сраженьем,
и низких сумерек слюда
как лупа, приближала пятна,
где я ещё плыву туда,
а ты уже плывёшь обратно,
как спичка мокрая, скользя
под этот мост неосторожно,
и удержать тебя нельзя,
и вот, расстаться невозможно.
1 июля 1998
Ветер
С.Волкову
Сидите тихо, господа,
у них там ружья наготове.
И не играйте на гитаре,
и не ходите никуда.
Зачем крутится ветр в овраге?
Подъемля пыль, идут варяги.
Несут хоругви боевые,
корявые, как никогда.
Слышь, лес ползёт, сухое днище.
Вот гнёт сосну, что кнутовище.
Вот нож кладёт за голенище
пока молчавший тамада.
Зачем бросать в бороздку семя,
зачем носить пустое имя,
зачем, зачем бродить со всеми?
Ведь ты один, как никогда.
15 марта 1999
* * *
Пришли простые времена,
а мы ещё витиеваты.
Раскрой глаза, идёт война,
растерянно идут солдаты.
1999
Кузьминский лес
Скоро уже я тебя возьму,
И меня у тебя возьмут.
Кликни какого-нибудь Кузьму,
Спроси их, куда везут.
Славно запутывала я след.
Долго могла не сметь.
Но за тебя я пойду на смерть,
Тебя отпущу на свет.
Мне ли осилить свою судьбу,
Ей ли меня в смолу?
Я свой солёный дощак смолю,
Я не боюсь Саму.
Добрые люди помогут нам
За небольшую мзду.
Ну же, пожалуйста, дай мне нож
Или сам обрезай узду.
Я смотрю на тебя, на свет.
Я её не боюсь.
Те, без которых нам жизни нет –
Без них нам и смерти нет.
2001
* * *
Каждое мгновение – прекрасно.
На моём велосипеде лес блестит.
Всё так ясно, всё предельно ясно.
Только май, а мелкий лист летит.
Будет ещё май, июнь с июлем,
но не слейтесь, милые, в один.
Порулить дадим осинам-елям,
каждую отдельно разглядим.
Всё в ажуре, в кружеве-ажуре,
если влезть под леса бахрому.
Свет мой в изумрудном абажуре!
(Ты кому это? – я это никому.)
Рифму я возьму совсем простую
и слегка колёса разверну,
и проеду по тропе в густое
в эту ли, другую сторону.
Не хочу я паруса и боли,
только вот немного спиц и игл,
и пускай гремит в пустой лазури
кукурузник, то ли мотоцикл.
2001
* * *
А вот так и любим –
что неважно: а я-то любима?
Сегодня мне б это мешало.
И правда – легко ль кораблю
На встречные волны взбираться?
Я тебя не леплю,
я тебя никогда не лепила –
потому-то и знаю: любим.
Отчего же виной
отзываешься, болью такою?
Отчего не помыслю без боли
такой поворот?
Отчего не лицо мне маячит –
до верха застёгнутый ворот?
Как будто раскрою –
там дырка от пули люблю
2001
На дороге
Вот опять закат ужасный, на стене квадрат пылится.
Уезжаю, уезжаю, стану джазовой певицей,
отращу вот грудь и голос, стану уличной певицей.
На углу поставлю кружку, вот такое платье в блестках,
уезжаю, уезжаю, стану петь на перекрестках.
Пусть идут себе, не смотрят, стану петь на перекрестках.
Так и надо жить поэту, как сказал поэт поэту.
Как чернело на закате, загибалось по кювету,
как стемнело, я не помню, как мело меня по свету.
Чайки метят на МакДональдс – значит где-то рядом море.
Я на юг наверно еду, но застряну в Балтиморе.
Потеряюсь на неделю, то-то будет людям горе!
Может быть, из-за названья – так корабль идет красивый.
(А на самом деле – сухо, вон забор зарос крапивой.)
Этот город грязноватый, но зато закат красивый.
Ух как дворники по морю быстро-быстро заходили.
Капли в лоб мне полетели – они просто обалдели.
Справа сердце, слева дверца – так текло б на Пикадилли.
Капли, как цыплячьи лапки, быстро-быстро – и с обрыва,
они шлепаются в стекла словно маленькие взрывы.
Даже радио не надо, только слушать эти взрывы.
Так бы ехать бесконечно, только б маленькая Элла
тихо пела, ну конечно, чтобы только Элла пела,
и стоять на светофоре, и чтоб вывеска горела,
чтобы в зеркале, и сбоку, перекошены рубином,
вертухаи неподвижно за рулем как с карабином,
тьмою тикая карминной, выжидали по кабинам.
Ты-то знала чем заплатишь терпеливым белым лицам,
ты-то знала, ты-то знала как швырять свою свободу
до горючих слез охочим, на лицо летящим птицам.
декабрь 96/ноябрь 97
* * *
Ручей, впадающий в прохладный узкий пруд,
хвощи, вьюнки в подслеповатой чаще,
косящий берег, стебелёк торчащий –
когда вы развернулись на восток?
Я не заметила, как длинный день истёк
и вытек в океан, слегка горчащий.
Вы, папоротники, вы, хвощи и пни,
заждавшиеся моего прихода.
Как долго были без меня, одни!
Но вот я здесь, и стали вы «природа»,
и тянется счастливая подвода,
и я гляжу на вас, несчитанные дни.
Как долго длится третий акт! – и тут
не твердь перевернётся кверху днищем
– блеснёт и треснет, дуб исторгнет «Брут!»,
грозою рассечён до корневища…
Опаздывая, гром приводит тыщи,
Но главные герои все умрут.
А я гляжу, но больше не дивлюсь.
На озере намедни птицы дрались.
Я тоже прячусь и к тебе клонюсь,
осока узкогрудая vulgaris.
И на меня те хляби низвергались.
День удлиняется, я с тенью удлинюсь.
Все в униформе, гуси полетят,
я поднимусь за чёткими полками,
с такими же, как лапки, сапогами,
или рябиной – встану в чётный ряд,
рябиною, с плодами невпопад –
и погребу неловкими руками.
2001
На тему Бредбери
Зачем стишок я сочинила?
Зачем я карандаш чинила?
Зачем чернила разлила? –
В сугробе пальма расцвела,
и на руках моих чернила.
Bот март явился из потёмок,
стоит за дверью, как потомок
в кембрийском венчике хвощей.
Хоть как убог, хоть как негромок –
ты нарушаешь ход вещей.
Промолвишь «о», утопишь клавиш –
ты не фигуры переставишь,
а свет и тень на тень и свет,
такую тень, что свят-свят-свят,
какую никуда не сплавишь.
А тот, кто нами сбит, обманут,
чью память чтить, поди, не встанут?
Кто там ютился на полу
имел семью, еду в углу? –
Недаром Бредбери помянут.
Так кто же дал нам это право?
Молчание твое лукаво.
Не вмешивайся и таи, –
сказал поэт. А от струи
кастальской – поверни направо.
Так нет же, он охоч до знака!
– Замри, стило. Свали, писака! –
Да он не слышит ничего!
Кроту и ласточке его
он выход завалил, собака.
Нет, буду нем. Я буду рыба.
Я буду так (поэт, спасибо!):
«Моей не будет тут ноги».
Всё, я снимаю сапоги.
Как говорится, либо-либо.
[…]
…Я не нарушу дня завесу.
Сестрой не веку буду – лесу.
Так, завернувшись уголком,
киномехаником влеком,
двуликий лист неведом весу.
2001
Из серии «Четыре времени суток»
Ночь
Трава нетерпелива под стопой –
так неродившийся толкает с нежной силой.
Потише, – скажешь, – что ты, Бог с тобой,
я чувствую, и этого – хватило.
Но нет, не унимается. Права
качает как ребёнок, больно,
и хочет сквозь меня расти трава –
и вверх, и вниз – и прямо! не окольно!
Невидимое солнце-колесо
и там, внизу гудящее, земное.
Куда же ей, и вправду, коли всё –
в светилах двух, загромождённых мною?
Ступни и корни – всё тебе, трава!
Вяжи, вьюнок, точи ножи, осока.
Давай, раз-два, покуда я жива,
пока я мякоть – протыкай до срока.
День
Расслабленное лето – как лицо
Задумавшегося, о лице забывшего,
Как шёлковый платок, течёт в кольцо.
Но вдруг часы пробьют и разобьются
И снова медленно, так быстро воск течёт
В подставленное небольшое блюдце.
Чуть пыльное, в неряшливой пыльце,
До сумерек сухое, до поливки,
Едва моргнёшь – оно уже в кольце.
2001
* * *
Ночные стихи для Божьих детей
Летит тучка – не как те,
те летят на животе.
Ну а эта – серой калькой
так задумчиво скользит.
Звёзды сквозь – о сколько, сколько! –
и само Само сквозит.
А под ней бежит крапива,
простодушная трава.
А она её не видит
так – едва, едва, едва…
Только тень её тревожно
поскользнётся на траве –
то по коже, то подкожно –
кувыркаться так несложно
головою к голове.
Кто ты – воля или шалость?
Всё ты – или только малость?
Нищих красок побежалость,
нитка трещинки в окне.
Ты вовне или во мне?
2001
Луна
какая нынче! будто жар у ней
Ребёнок, задержавшийся за дверью,
увидит в комнате, к полуночи войдя,
как взрослые без деток веселятся.
А он-то думал… только и всего?
Он думал – там таинственный, волшебный,
как мамины духи и как в шкафу коробки,
бесплотный невозможный праздник-мир.
А оказалось они просто едят и пьют и очень громко говорят
и красные глаза на красных лицах
и это всё
2002
ВОТ ИДЕТ
вот идет за снегом снег
вот идет за дымом дым
вот идет за новью новь
вот идет за далью даль
вот идет за мифом миф
вот идет за нифом нуф
вот идет один саддам
вот идет еще саддам
это им не по зубам
даме говорит мадам
вот он враг за градом град
это холмы это снег
вот ползет разведчик лед
вот с горы сползает плед
вот поют печаль юдоль
вот плывет за далью даль
вон течет за новью новь
вот он точит сердце март
вот идет родной народ
вот идет дурной народ
вон идет за сонмом сонм
вот уходит всякий сон
вот во тьме поет комар
вот идет за миром мир
Рождение вселенной
Сложи свои карандаши
в гремящую коробку.
Дыши себе иль не дыши –
в стекле ты, рыбка.
Как этот свет после дождя,
вмурована в «Аиде»,
плывёшь, руками разводя,
с собой в разладе.
И выдыхает свой петит
пузыристая ранка.
Всё смотришь: где она летит,
смерть-самобранка?
Ты думаешь, что ты одна
в такой стеклянной тверди,
что ты её прошла до дна
под марши Верди.
Но рыбка инь и рыбка ян
– одна с другой вселенной –
друг к другу бросятся в тоске
слепой, мгновенной.
Ты будешь вся в его груди,
в иссиня-чёрной тверди,
он будет весь в твоей груди,
солёной глуби.
То вырвется всего одно
звено из долгой цепи,
и полетит, посвящено
лазурной цели.
И всё что недо-перелёт,
что было: чёт и нечет –
движенье в мокрый отольёт
блестящий мячик.
И он пойдёт наверх, наверх
ещё быстрее звука,
и выгнет выпукло разбег
сила-разлука.
Но перед тем, как без следа –
в лазурной и зелёной,
он станет светлой, как слюда,
новой вселенной:
волны оборчатой изгиб
стеклянный, пенный,
вращающийся, новых рыб
летящих полный.
2002
Над пашней. Без тебя
Это тебе прогудит дыра,
ноль, ноющая пустота:
всё, пора, иду со двора.
Песня моя проста.
Это, волнуясь, тебе зюйд-вест,
быстрый курсив борозд.
Ветер над нивой несёт невест,
на голубой норд-ост.
Значит, это ещё на год,
зимний голодный год.
Наше солнце встает, Урон.
Ветер несёт ворон.
Даль обретает твои черты,
тратит твои черты.
Не отчаивайся, молю! –
ноль прогудит нулю.
Даль подмигивает: мол, ну,
я хорошо видна?
Я отпускаю к тебе волну –
полой идёт волна.
Ангел мой, как её ни спой –
ввысь норовит, наверх.
Песня приходит к тебе пустой,
лёгкий пустой конверт.
2002
ПРИЗНАНИЕ
…Чтоб жизнь благословенную продлить
А. Ахматова
Сказал… в общем, сказал…
и руку положил на стол.
Тщеславие во мне легонько шевельнулось
и затихло.
Под ногами
набережной настил — смотрю: изрядно стерт.
По руку левую
Гудзон катил со всякой дрянью грядки.
Мне предстоял один нелепый труд.
А день стоял такой сентябрьский, редкий.
Ах, как она это умела:
жизнь продлить!
Мы этого не можем, не умеем.
Облокотясь на пластиковый стул,
я отхожу к тылам —
но ненадежен тыл.
Не зная, что сказать, кивну: “Смотри” —
и он послушно смотрит.
К вину ли —
он спешит подлить.
Ищу, не нахожу благоговенья.
Неловкость, жалость —
и прочие недорогие чувства — пожалуйста,
но где ж благоговенье?..
Благоговенья — не было во мне.
А день стоял…
нет, уходил…
нет, уплывал
бездарно, безвозвратно,
волна к волне.
Из окна самолёта
Это бадья выступает из ночи. Влас
написано на воротах.
Это сердце моё отстаёт. Сейчас
я догоню, уходя от вас.
Ворот скрипит, ускоряясь, падает камень вниз.
Я склоняюсь над ним лицом пустым.
Так уходит твердь из-под ног, жильё из глаз,
дым разговоров, отечества, просто дым.
Это утёс выступает тупым углом:
не обойти, так и стоит в груди.
Тающий в небе росчерк: это тебе – углём,
мелом сказано же тебе: уходя – уходи.
Если смотреть, не отрываясь, глаз
звёзды увидит в виде сплошных полос.
Это созвездье тихо течёт Волос,
это я ухожу от вас.
На, раскатывайся, сверхзвуковым ковром!
Чтобы ни звука жалоб, ни
слёз никаких, а медленно, как паром.
Косо, как берег, уходят от глаз огни.
Чем от огней дальше, тем ночь светлей.
Сверху короче свечки воткнутых в грунт осин
– так что почти различаешь кривой нагар.
Пар подымается от трясин.
Скрипнут ворота, скажут «не ворочусь».
Но повернётся, встанет углом скала –
вдруг подойдёт к окошку восток, чуть вкось,
согреет лицо розовая зола.
Так откроешься, дрогнув, бледным ещё лесам
наскоро сшитым горячим стальным нутром.
И развернётся веер, и поднесёт к глазам
ладонь раскрытую аэродром –
заспанное хозяйство, бегущих рабочих, заборы, ангар скобой,
скошенный щит, пыльную горсть берёз,
зданье отлётов, зернистый асфальт – с тобой
отдельно от всех, с мокрым ещё от слёз.
2002
Россия
Ты не будешь ни сниться, ни зваться,
только рельсов блеснет лезвиё.
Бесполезно отыскивать в святцах
онемевшее имя твоё.
Как на родине дерево-дервиш
у дороги в тряпье бересты,
ты, как беженка, за руку держишь
тень мою и качаешься ты.
2003
В волнах
Мне сегодня, дураку, дурново.
Поделом мне, дураку, говорю.
Пестрота какая тут, карнавал,
парусов и больших кораблей.
Вон волна какая – словно волан,
с пенной сеточкой волна, с бахромой…
Как без нас уплывал караван
за палящею, за вязкой хурмой!
И любой теперь бархан будет – рок,
и горбы идут, горбы, как судьба.
Вот теперь тебе, дурак, и урок
и урюка тебе фунт, голытьба.
(Усмехается тут кто? – я сама!
я сам-друг и сам дурак без ветрил).
– Не сходи ты, – говорил же, – с ума!
Я не помню уже, кто говорил.
У бортов огромных как дурново –
поплыву меж досок и пенных риз.
Сверху – гипсовой волны арт-нуво –
вверх и вниз я поплыву, вверх и вниз.
Не с лепниной, крутолоб, потолок,
не тяжёлой – узоры – стены:
я в глаза ей загляну, поплавок,
наклонённой не ко мне глубины.
Хорошо мне, дураку, без руля!
Потеряла я тебя, рулевой.
Как вода, меня качает земля,
нетяжёлый поплавок полевой.
2003
* * *
А у нас, Никола, ни кола двора, но, мой свет, собираться пора.
И неважно куда, ибо да, Никола, тут дыра, говорю там дыра.
А над нами нора – ах, какая нора! – только рано туда, до поры,
да над нами вдали – голубая гора – не полечь бы под этой горой.
То что было со мной, стало нынче не мной, скоро будет какой-то рассвет.
Вон, как снег, изумлённо блестит под луной голубой голубой антрацит.
А у нас Никола ни угла, ни стены, ни бревна до поры, ни страны,
и ни сруба срубить, ни ствола погубить, нам такие дары не даны.
Но не витязи мы, от зимы до зимы по железной равнине скользя,
а отстать от себя – это будем не мы, нам с тобою такого нельзя.
Наша песня стара: выдавай на гора, разворачивай недра с утра! –
а под нами гудит голубое ядро, но дотуда добраться хитро.
А дотронусь до тёплой рубашки – там ты
сквозь негромкую тёмную ткань,
и волна золотая заходит в ладонь, твой родной негасимый огонь.
Там горячее узкое тело твоё, там земная гудящая ось,
и железо, и никель в ядре голубом, и неоновый стержень насквозь.
Это пламя двойное из печи двойной и в отверстую грудь из груди,
и зияет обрыв у меня за спиной – всё-то, значит, у нас впереди.
2003
Гобелен
Спала, как догоняла, как неслась.
А жизнь моя невдалеке паслась,
не помня обо мне – и слава Богу.
Спустилась в воду я и перешла дорогу.
Смеркалось, и мешался снег с дождём,
грузовики мешали грязь со всем,
гремели тяжело, вжимаясь в слякоть,
– и высвободила локоть.
Там, за спиною, жизнь моя текла
так быстро-медленно, как будто я ткала
ребристый гобелен её, с поляной –
ручей, и рощица, и резкий возглас пьяный.
То ангелы – не молния – сверкнув
крылом, скользнули в тучи – я рукав
не доткала один, не довязала –
и тем крылом я горизонт взяла.
Я жизнь опередила – и за край
земли, склонившись быстро – крой
увидела, и в петельках изнанку –
и удивилась тесноте родной.
2005
Рифма
Как женщина, негромкая с утра,
с пергаментными нежными тенями –
ты, рифма бедная,
любой
дороже и лихой, и небывалой.
Она стоит в халатике цветном
на кухне, освещённой первым снегом,
единственная –
и своей
не сознаёт, сжимая сердце, силы.
2005
