Из книги “Морской сад” (1916)
Роза, грубая роза,
замарана, в ковах лепестков,
тонок, убог цветок,
скудость листов
драгоценнее
влажной розы,
на стебле одна –
ты уловлена течением.
Чахлую, со скудной листвой,
тебя швырнули на песок,
воздели ввысь
в скрипучем песке,
взвихренном ветром.
Может ли благоуханная роза
источать столь резкий запах,
загустевший в листьях?
Стебелек,
рассечен, разорван
но роскошен вдвойне, –
огромные головы
зыблются на ступенях храма,
а ты содрогаешься
на ветру.
Кора мирта
испещрена тобой,
вырезаны чешуйки
из стебля твоего,
песок срезает твой лепесток,
бороздит тебя тяжким плугом,
точно кремень
на ярком камне.
Но пусть все ветра
исхлещут твою кору,
ты воздета,
о да – пусть шипят,
тщась покрыть тебя пеной.
Движется свет
от гребня к гребню,
от цветка к цветку –
печеночницы, раскинувшись
вширь под светом,
теряют очертания –
лепестки стремятся внутрь,
голубые верхушки
сгибаются к синему сердцу –
и скрылись цветы.
Почки кизила еще белеют,
но тени летят
от корней:
чернота ползет от корня к корню,
листья срезают
друг друга в траве,
тень рыщет за тенью,
затем и лист
и его тень исчезают.
С меня довольно.
Задыхаюсь.
Все пути кончаются, все дороги,
всякая тропка ведет
на гребень холма,
потом ты идешь по своим следам
или находишь такой же склон на другой стороне,
вспотев.
С меня довольно:
вдоволь розовости георгин, клевера, вощенных лилли-пилли,
травы, сладости кресс-салата.
О, если б острая ветка хлестнула –
в этом месте нет
запаха смолы,
ни вкуса коры, грубых камышей,
пахучих, резких –
лишь ароматная розовость куда ни бросишь взгляд.
А видели фрукты в обертках,
тоскующие по свету –
груши, завернутые в ткань,
предохраняющую от мороза,
почти созревшие дыни,
укутанные в солому?
Почему бы не дать грушам прильнуть
к голой ветке?
Из-за этого ухода плоды
будут горькими –
пусть качаются, зреют сами,
проверят, чего стоят,
съежившись, скукожившись от мороза,
честно упасть в конце
в буроватом пальто.
Либо дыня –
пусть отбелится до желтизны
в зимнем свете,
пусть будет терпкой на вкус –
лучше вкушать мороз –
изысканный мороз –
чем ватин и мертвые травы.
Ибо красота такая,
бессильная красота,
душит нашу жизнь.
Хочу, чтобы ветер сломал,
разметал эти розовые стебельки,
сорвал их пахучие головки,
швырнул их среди мертвой листвы –
усеял тропинки сучьями,
сломанными суставами,
гляди, как огромные ветви сосен,
принесенные из дальнего леса,
разметали дынную бахчу,
сокрушили грушу и айву –
рассекли стволы надвое, разломав, искривив,
но доказав, что геройским был бой.
О вымарать этот сад, затмить,
забыть, найти новую красоту
в ужасном месте,
истязаемом ветром.
Из разных стихотворений (1914-1917)
Море, взвихрись,
заверти свои остроконечные пинии,
плесни свои громадные пинии
на наши скалы,
швырни зеленью в нас,
покрой нас потоком хвои.
* Нимфа гор.
ЭРОС
I.
Куда он нас ведет
теперь, когда оглянулся?
Куда она заведет нас,
лихорадка эта,
простёршаяся светом?
Все чувства, что мы испытали,
все, о чем мечтали
или грезили ночами
или в одиночестве воображали,
не сравнится с этим.
Куда он нас ведет,
Эрос,
теперь, когда оглянулся?
II
Мой рот полон влагой жизни твоей,
мои глаза ослеплены твоим лицом,
сердце само чует
сокровенную музыку.
Мой разум уловлен,
помрачен ей
(куда нас ведет любовь?)
мои уста полны влагой жизни твоей.
Жемчужины извержены в тело мое,
окрашены ионийским цветом,
розовым, сверкающим на белизне.
III
Храни любовь, а он окрылен,
мечет крылатые стрелы
вверх, насмехаясь над нами,
храни любовь, а он дразнит нас
и улетает.
Храни любовь, а он взмоет
в другой мир,
отдаляясь от нас.
Храни любовь, а он насмехается,
ах, горечь и сладость,
сладость твоя жесточе,
чем раны твои.
Мед и соль,
пламя взмывает из скал
навстречу огню,
пролитому Геспером.
Огонь выпущен ввысь навстречу огню,
и в это мгновенье
в нас вошла любовь.
IV
Можно ли удержать Эрос,
он слишком долго был узником
и болен неволей,
можно ли удержать Эрос,
другие им завладеют
и сокрушат его жизнь.
Можно ли удержать Эрос,
мы согрешили перед великим богом,
мы тоже могли его заковать в узы.
Можно ли удержать Эрос,
нет, возблагодари его и светлую богиню,
что он нас покинул.
V
Ах, любовь горька и сладка,
но что слаще –
горечь или сладость –
никто о том не сказал.
Любовь горька,
но могут ли морские цветы с налетом соли
горевать в счастье?
Горько ли дарить любовь
любимому, если он этого хочет
от новой избранницы,
кто скажет,
это ли сладость?
Сладостно ли всецело владеть
или горько,
горько, как пепел?
VI
Я думала, что хрупка,
лепесток,
равно озаренный
светом внутри и снаружи.
Я думала, что хрупка,
светильник,
ракушка, иворий или жемчужины створка,
готовая упасть сокрушенно,
истратив огонь.
Я вскричала:
“Я погибну,
покинута в этой тьме,
отверженная, в отчаянье”, –
такой огонь размежевал меня с Геспером,
А затем наступил рассвет.
VII
Что за нужда в лампе,
когда день освещает нас,
что за нужда в узы любовь заключить,
когда любовь восстает над нами
с такими сияющими крылами?
Что за нужда –
и все же, чтобы воспеть любовь,
любовь сначала сокрушить нас должна.
I.
Итак, ты меня отбросил назад,
а я могла бы ходить средь живых душ
по земле,
а я могла бы поспать средь живых цветов
наконец,
ты был так самонадеян
и так жесток,
что отбросил меня туда,
где мертвый лишай роняет
мертвый пепел на пепельный мох,
так самонадеян ты был,
что сломал меня наконец,
жила я уже в забытьи,
была почти позабыта,
если бы ты не трогал меня,
я перешла бы из забытья
к покою,
если б ты дал мне отдохнуть
среди мертвых
я забыла бы прошлое и тебя.
II.
Здесь лишь над пламенем пламя
и меж красных искр чернота,
полоски света и тьмы
слились в бесцветный поток;
зачем оглянулся ты,
в ад ввергая меня,
и там меня поселил
и отбросил меня в ничто?
зачем обернулся ты?
зачем посмотрел назад?
зачем замешкался ты?
зачем ты свое лицо
в пламени вышней земли
склонил тогда над моим?
что затмило мое лицо,
когда свет лица твоего
и взгляд коснулись меня?
что на моем лице
ты увидел? – собственный свет,
своего присутствия жар?
Что было в лице моем –
лишь отраженье земли
да гиацинтов цвет,
из расщелины уловлен скалы,
пораженной светом зарниц,
да крокусов нежных лазурь,
и крокусов блеск золотых,
и анемона цвет,
как зарница, молниеносен,
и как молния, бел.
III.
Шафран на грани земли,
дикий шафран, склоненный
над острой гранью земли,
цветы, что пробились на свет из земли,
все цветы утрачены, все;
всё утрачено, всё,
всё перечеркнуто черным,
черным по черной тьме,
и даже хуже черноты
этот бесцветный свет.
IV.
Над гранью грань
крокусов голубизна,
друг на друга встающих стеной голубой,
голубизна вышней земли
и голубизна глубин над бездной цветов
утрачена мной;
цветы,
мне бы вдохнуть хоть раз,
в себя их дыханье вобрать,
которое больше земли,
даже вышней земли,
чтоб с собой унести
в мир подземный мой.
если б могла я с земли собрать
благоухание всех цветов,
если б могла я хоть раз вдохнуть
крокусы золотые
и красные
и золотые сердца ранних шафранов,
все множество золотое,
я бы утрату перенесла.
V
Так самонадеян ты был
И так беспощаден,
что я утратила землю
и земные цветы,
и живые души на ней,
а ты, кто прошел сквозь свет
и вышел на свет,
жесток;
ты, несущий свой свет,
ты, кто полон собой,
кому не нужен другой,
пусть ты самовлюблен
и оглянулся назад,
я скажу тебе так:
не утрата эта потеря,
этот ужас, кольца, извивы
и черные дыры,
этот ужас
не хуже –
ад не хуже твоей земли,
там, наверху,
ад не хуже, о нет,
ни все цветы твои,
ни артерии света,
ни ты сам
для меня не утрата;
ад мой не хуже, чем твой,
пусть ты бродишь среди цветов наверху
и с живыми душами там говоришь.
VI
У меня в этой тьме
больше тепла,
чем в сиянье краев твоих,
во мраке этом
и в серости беспросветной
у меня больше света
и цветов, –
когда я призналась бы в этом тебе,
ты свернул бы с торной своей тропы,
и направившись к аду, опять
повернулся бы и оглянулся назад,
чтоб я провалилась туда,
где стократ страшнее, чем здесь.
VII
Есть хотя бы свои цветы у меня
и мысли свои – отобрать
не под силу богам;
есть свое тепло и место свое,
и дух мой мне вместо света;
и дух мой, все потеряв,
знает это,
пусть мал он среди этой тьмы,
мал средь бесформенных скал,
но до того, как погибну,
должен разверзнуться ад;
до того, как я пропаду,
ад раскрыться должен красною розой,
давая мертвым пройти.
Из книги “Гелиодора” (1924)
Всей Греции ненавистны
застывшие на белом лице глаза,
словно сиянье олив
там, где стоит она,
и рук ее белизна.
Вся Греция осыпает бранью
озаренный улыбкой бледный белый лик,
ненавидя его тем сильнее,
чем бледнее он и белее,
вспоминая обольщенья былые
и былые страданья.
Греция глядит без волненья
на дочь, которую в любви породил Бог,
на красоту прохладных стоп и ног,
на точеные колени,
полюбила бы она деву все ж,
когда б ее возложили меж
погребальных кипарисов пеплом белым.
Перевод: Ян Пробштейн
Фрагмент 113
«Ни пчелы, ни меда для меня».
Сапфо
Не мед –
прибыток, собираемый пчелой
с трав луговых, с цветов песчаных,
с цветов
зимы, с побегов оттепели, не
тот мед, не та сладеющая капля
на губах, зубах, не мягкость,
глубоко раздвоившая живот,
не приближенье ног, чьи золотые
ступни уже окутал пыльный прах;
не так –
хотя восторг слепит мне очи,
и голод, словно воздух, освежает
бессильные и темные уста,
не мед, не теплота,
не царственный восход двух лилий,
двух красных близнецов,
не ветви плодоносное цветение
в струе подвижной дышащего света;
не мед, не теплота,
ах, лишь пурпурный ирис,
ах, белоснежный венчик или ирис,
что иссушает травы,-
блики солнца
такие жар и силу собирают,
что и в тени светло
под лепестками,
какими расцветает желтый ирис.
Не ирис – вожделение – желанье –
забвение – страдание – все канет,
и не какой иной цветок, а ты,
когда лишь обернешься – ослабели
руки, и горло пересохло,
дотронешься и – точно божество
меня коснулось; что мои напевы
тебе; я знаю, что не пробудят
тебя ни мера, ни дрожание струны,
но только жар, а более всего
кость с раковиной белой и сталь,
что в пламени закалена.
Остались таинства
Остались таинства,
и я верна
череде дождя и солнца,
рост зерна
лелеющих; к Деметре, за травой
приглядывающей, я добавлю
тебя с благодарением,
Якх хмельной;
ибо верна закону
и в таинствах тверда,
в которых есть для всех,
кто жив и мертв – одно;
Аз есмь и хлеб, и красное вино;
храня закон,
я в таинствах тверда:
я есть вино
и ветви –
то и те.
Перевод с английского Игоря Вишневецкого