* * *
Приснилось мне, что старые друзья
Опомнились, раскаялись, вернулись
И что ко мне, тревожа и дразня,
Приветливые руки протянулись.
И, дружеские руки отстраня,
Я говорю без гнева, без досады:
— Друзья мои, не трогайте меня!
Мне ничего ни от кого не надо.
Колыма. 1945
***
И для тебя, бессонная,
Придет Большая Ночь.
Получит «похоронное»
Единственная дочь.
Друзья (давно забывшие)
Стряхнут слезинки с век:
«Писательница бывшая…
Хороший человек…»
И на тебя истратится
Небесный скудный жар,
И без тебя покатится
Земной надутый шар.
Колыма. 1946
***
Если б только хватило силы,
Если б в сердце огонь бурлил,
Я бы Бога еще просила,
Чтобы Он мне веку продлил.
Да не бабьего сладкого веку
И не старости без тревог,
А рабочему человеку
Чтоб Он выжить во мне помог.
Потому — не в моей природе,
Не закончив, дело бросать:
Это — книга о русском народе,
Я должна ее дописать.
Колыма. Весна 1946
* * *
Я думала, старость — румяные внуки,
Семейная лампа, веселый уют…
А старость — чужие холодные руки
Небрежный кусок свысока подают.
Я думала, старость — пора урожая,
Итоги работы, трофеи борьбы…
А старость — бездомна, как кошка чужая,
Бесплодна, как грудь истощенной рабы…
Колыма. 1947
* * *
В скитаньи долгом и бесцельном —
Одна мечта, одна отрада:
Поцеловать в поту смертельном
Святые камни Ленинграда.
И успокоиться в могиле
Не здесь, не на чужом погосте —
Чтоб в ленинградской глине гнили
Мои измученные кости.
Барнаул.
Следственная тюрьма. Осень 1951
***
Оплывает свеча. Наклонился
Огонек и глядит во тьму.
Значит, мир мне только приснился?
Или я приснилась ему?
Все равно. Бесплодные муки
Дымной тучей лежат позади.
И родимой кроткие руки
Призывают, манят: «Приди!»
Я иду. Податель забвенья,
Умудри меня, научи.
Да коснется Твое дуновенье
Огонька оплывшей свечи!
Барнаул. Следственная тюрьма. Конец 1951
***
Глубокий трюм, железный скрежет,
Зеленый океонский лед…
Рука невидимая режет
Застывший времени полет.
До нас домчался ветер с юга,
Из края ласковых чудес,
Где не пурга, а просто вьюга,
Где не тайга, а просто лес;
И отступилась, миновалась
Десятилетняя зима,
Та, что у нас именовалась
Колючим словом Колыма.
Пароход «Джурма». Июнь 1948
***
Горя клубок и несчастия свиток…
Где же конец? Развяжи, облегчи!
Сколько мы знаем мучительных пыток —
Все они собраны в этой ночи.
Стоны, и храп, и слова бредовые —
Страшно их вымолвить, стыдно внимать;
Медленно душат старух домовые,
Клича детей, просыпается мать.
Совесть ли мучит? Обида ли гложет?
Раны ли старые снова горят?
Надо молиться. Быть может, поможет.
Может быть, там, за решеткой, — заря…
Барнаул. Пересыльная тюрьма.
Январь 1952
* * *
Так смертник по камере мечется
Так зверь, угодивши в капкан,
Железо грызет и калечится
И гибнет от яростных ран.
Когда же на миг он забудется,
Ему, потрясенному сном,
Вечернее озеро чудится
В смолистом безлюдье лесном.
И алая, алая, алая
Струится вода в камыше,
И льнет тишина запоздалая
К его оглушенной душе.
Северный Казахстан. Февраль 1952
***
Я бритву себе припасла,
Надежную, острую бритву;
Я сразу бы кончить могла
Бесплодную шумную битву;
И вены под кожей лежат,
Как мелкие синие змеи,
Да глупые пальцы дрожат,
Змею перерезать не смея.
Унять бы нелепую дрожь,
Бессмыслицу кончить бы разом,
Да на ухо новую ложь
Бормочет услужливый разум.
Но, кажется, дело не в том,
Что разум хитрит и боится,
А в том, голубом, золотом,
Что с вольного неба струится,
На розовом дышит снегу,
Горит фиолетовой далью
И боль моего не могу
Спокойной смягчает печалью.
Северный Казахстан. Зима 1952
***
Они в огне ее сожгли,
Мою мечтательную лиру,
Но пели красные угли,
Вещая свет и мудрость миру.
И их засыпали землей,
Сухой, холодной, онемелой…
Но лира пела под землей —
И все кругом зазеленело.
И землю залили водой,
Вода бурлила и кипела,
Валы вставали чередой,
А лира пела, пела, пела…
Северный Казахстан. Весна 1952
* * *
И он умирает, как всякий другой.
Часы прозвонили: «Сегодня!»
Он будет лежать — простертый, нагой,
Суда ожидая Господня.
Его гениальность растает, как дым,
Под взором иных поколений —
И страшным парадом пройдут перед ним
Друзей оклеветанных тени.
Северный Казахстан. 4 марта 1953
***
Как в ножны ложится, не споря,
Привычное к ним лезвиё,
Так входит привычное горе
В покорное сердце мое.
Я знаю, что сердце — не камень,
Не серый холодный гранит;
Сожму его крепче руками —
И пусть себе горе хранит.
Северный Казахстан. Лето 1954
* * *
Не старость — нет! — а голос сердце гложет.
Застыла ночь в заплаканном окне…
Далекий друг, проснись на грустном ложе,
Далекий друг, подумай обо мне…
Прошли не годы — нет! — прошли эпохи.
Текли не воды — наша кровь текла.
И стихло все. И только ветра вздохи
И дробь дождя по холоду стекла!
Где сил найти, чтоб жизнь начать сначала?
Какие муки вновь перетерплю?
Далекий друг, проснись, чтоб сердце знало,
Что в эту ночь я не одна не сплю.
Саратов. Весна 1955
ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Хватит с нас этой возни
с реабилитированными…
Вера Панова
Ну, правильно! Хватит с вас этой возни.
Да хватит и с нас, терпеливых,
И ваших плакатов крикливой мазни,
И книжек типически лживых.
Не выручил случай и Бог нас не спас
От мук незаслуженной кары…
А вы безмятежно делили без нас
Квартиры, листаж, гонорары.
Мы слышали ваш благородный смешок…
Амнистии мы не просили.
Мы наших товарищей клали в мешок
И молча под сопки носили.
Задача для вас оказалась легка:
Дождавшись условного знака,
Добить Мандельштама, предать Пильняка
И слопать живьем Пастернака.
Но вам, подписавшим кровавый контракт,
В веках не дано отразиться,
А мы уцелели. Мы живы. Мы факт.
И с нами придется возиться.
Ленинград. 1959
