Новогодние раздумья
Тонкие нити хроматина,
Еле видные в микроскоп,
Как прозрачная паутина
Сконцентрирована в клубок.
Разрыхляясь на хромосомы,
Каждая, как вопрос,
Материей невесомой
Ложатся в стадии звезд.
А затем, когда клетка готова
К совершению главных чудес,
Хромосомы делятся снова,
Получая продольный разрез.
С точностью музыкальной
Половинки идут к полюсам,
Цвет глаз и ума гениальность
По клеточкам разнося.
Сыну
Мальчик мой! Ты скоро станешь взрослым.
Как бы детство я не берегла,
День придёт – и ты легко и просто
Сбросишь тяжесть моего крыла.
Станет душно за двойною рамой,
В напряжённой комнатной тиши.
“Что ж, – ты скажешь, – до свиданья, мама.
Уезжаю. Не скучай. Пиши.”
Я поплачу, штопая рубашку,
Утюгом слезинки просушу
И рукой дрожащей на бумажке
Новый адрес сына запишу.
И в тоске все школьные тетрадки,
Книги и рисунки сберегу.
Ты писать мне будешь очень кратко:
“Жив. Здоров. Приехать не могу”.
Вспомню гул прощальный у вокзала
И твою улыбку у окна.
И пойму, что старости начало
Там, где мать останется одна.
Бабочка Данаида
Бог даровал ей нервную систему
Величиною с зернышко пшена,
Но разрешает все свои проблемы
То крошечное зернышко сполна.
Он указал предназначенье вида
Тех бабочек, оно лишь в том,
Чтоб радужное тельце Данаиды
Соревновалось в красоте с цветком.
***
Есть в саду египетского бога
Родственница цапли длинноногой.
Из упругих толстокожих веток
Строит дом для голенастых деток.
В том же превосходном помещеньи
Вскармливает третье поколенье.
А дождавшись правнуков пушистых,
Возвещает горделивым свистом,
Что она стара и одинока,
Улетает далеко-далёко…
Будет краток путь ее, иль долог
Ни один не скажет орнитолог.
Только мне она ночами снится.
Обучаюсь мудрости у птицы.
Ноябрь 1999 г., NY
Городской пейзаж
1
Хорошо ли, плохо ли,
Я еще жива,
Под озябшим тополем
Влажная трава,
А (нежнейшей грации)
Рядом с топольком
Юная акация
Стынет под дождем.
Голуби грудастые
Жадно корма ждут,
Зонтики цветастые
Над водой плывут,
Деловое утро поднимает флаг
И летит над пропастью на добычу благ.
Помоги мне, Господи, душу сохранить!
Чтоб с утра до вечера без греха прожить.
2
Хорошо ли, плохо ли,
Я еще жива
И почти по-прежнему
Мыслит голова,
Не боюсь бессонницы,
Хлеб насущный ем –
И, как говорится,
Нет проблем.
Но в душе встревоженной
Поселился страх,
Ангелы крылатые плачут в небесах,
А у древней истины
Свой сухой отсчет:
Мир перелопаченный
Нас перерастет,
Закалятся в пламени
Вечные грехи,
Вновь из праха вырастут
Горькие стихи.
Декабрь 1999 г.
* * *
Истончается время, дыханье, движенье…
Увлажняется глаз, цепенеет рука
И какие-то длинные белые тени
Заслоняют лицо старика.
Он сидит за столом, молодец-молодцом,
Он еще балагурит о том и о сем,
Он еще не в аду, не в раю, не в больнице,
Но невидимый свет над висками струится,
За сутулой спиною два белых крыла
И два ангела белых стоят у стола.
Истончается быт. И привычные вещи
Уплывут невесомо в туман голубой
И появится сон, неожиданно вещий,
Белокрылым виденьем склонясь над тобой.
Истончаются связи и с дальним и с ближним,
А поток долголетья, застыв на бегу,
Прерывает земное движение жизни,
Зажигает лампаду на другом берегу.
Тишина
Это было в первый день войны.
Ты стоял спокойно у стены.
Ты курил, и синеватый дым
поднимался облаком густым.
Вот и всё. А после – ты ушел.
Солнце освещало желтый пол,
сероватый пепел на полу
и окурок, брошенный в углу.
Так пришла ко мне в тот день война,
и была такая тишина,
будто в мире ничего и нет,
только твой задумчивый портрет
в солнечных квадратах. А над ним –
горьковатый папиросный дым.
Вот и всё, а после по утрам
выметала чисто по углам.
Всё казалось, что не на виду
где-нибудь окурок твой найду.
Януш Корчак (Отрывок)
Но где-то на пороге дальнем детства
похрустывает тонкая маца,
и детской крови смутное наследство
еще живет в моих чертах лица.
И голос крови мой покой смущает,
и жив еще, и говорит во мне…
Вот так звезда погибнет в вышине,
а свет еще на землю посылает.
И в дни, когда, как встарь, на перепутье
народ мой, вновь поруганный, стоит,
я вновь еврейка – всей своею сутью,
всей силой незаслуженных обид,
всей болью за погибших ребятишек,
всей материнской сутью естества.
Да, я еврейка, пусть же каждый слышит
наполненные горечью слова.
Осе
29 марта 1998 года
I
Твой сотый день рождения
отмечаю.
Душа родная! Где ты? Отзовись!
И к небу равнодушному взываю,
Стихом врываюсь в солнечную высь.
Мой добрый друг! Мой муж!
Моя надежда!
Незримым духом посети
мой дом!
Мне хочется, чтоб мы с тобой,
как прежде,
Твой дивный день отметили
вдвоем.
Ты чист и светел — заново рожденный,
К безмолвию небесному привык
И, святостью от мира
огражденный,
Забыл мой грешный, мой земной язык.
А я живу в тишайшем ожиданьи
Обещанного Господом свиданья
В тот одинокий, запредельный миг,
Которого мой разум не постиг.
II
Плачут тонкие свечи
Всю субботнюю ночь.
Но ничто и никто
Им не может помочь.
Фитилек обнажился
И беспомощно сполз
На мерцающий холмик
Стеариновых слез.
III
Пока клубится дым
воспоминаний,
Душа к душе тянуться
не устанет.
Иду к тебе во сне и наяву,
По медленной реке к тебе
плыву.
***
Я живу по Божье воле
Вне навязанных цитат.
Крылья нежности и боли
Над страницей шелестят,
И растет моя тетрадка,
Как зеленая трава.
Значит, все со мной в порядке,
Значит, я еще жива.
* * *
Я знаю, что есть на свете
Необычайные страны,
Где легкие стаи птичьи
Свирелью поют по утрам.
Но что же мне делать с этой
Настойчивой, постоянной,
Неистощимой привычкой
К знакомым, родным местам?
И город свой оставляя,
Я помню каждый булыжник,
Заснеженные аллеи,
В пурге Верх-Исетский пруд.
И но ночам вспоминаю
Бодрость прогулок лыжных,
В прохладных залах музея
Осколки солнечных руд.
И где-то средь южного лета,
Когда в духоте не спится,
Ты — как глоток прохлады,
Память о милых лицах,
Память о верном крае,
Таком уголке земли,
Где медленные трамваи
Плывут, как во льдах корабли.
Я помню пейзаж гористый,
Я помню апрель безлистый,
Ветер, срывающий крыши,
Размах и простор площадей.
И только слегка рукою
Глаза от тоски закрою,
А сердце как будто слышит:
«Домой бы, домой поскорей».
***
Мой тленный мозг безверьем изувечен,
Мой дерзкий дух в сомненьях изнемог,
Мне пред Всевышним оправдаться нечем,
И Он меня отринул, Гневный Бог.
Нет, я мужей от жен не уводила
И не брала чужого серебра,
А если уж кого-то и убила,
То севшего на шею комара.
Мой грех в другом —
В слепом высокомерьи,
В том, что, передоверившись уму,
Не понимая горестной потери,
Не ту взвалила на спину суму.
Несла в ней не любовь, а себялюбье,
Покорность клану, крови, ветхим снам,
Сладчайший яд, который жжет и губит,
Как некий меч, неведомый богам,
Раскалывает душу пополам.
* * *
Истончается время, слабеют колени,
Увлажняется глаз, цепенеет рука,
И какие-то длинные белые тени
Заслоняют лицо старика.
Он сидит за столом, молодец молодцом,
Он еще балагурит о том и о сем,
Он еще не в аду, не в раю, не в больнице,
Но невидимый свет над висками струится,
За сутулой спиною два белых крыла,
И два ангела белых стоят у стола.
Истончается быт, и привычные вещи
Уплывут невесомо в туман голубой,
И появится сон неожиданно вещий,
Белокрылым виденьем склонясь над тобой.
Истончаются связи и с дальним, и с ближним,
И поток долголетья, застыв на бегу,
Прерывает земное движение жизни,
Зажигая лампаду на другом берегу.
* * *
Недоступны мне ритмы звенящей воды,
Шелестящих травинок полыни —
Я во власти своей человечьей беды
И своей человечьей гордыни.
А хотелось бы слышать, как стонут грибы,
Выбиваясь из-под перегноя,
И как нежному голосу птичьей мольбы
Откликается эхо лесное.
Побрататься бы с камнем, змеей и сосной
И с болотной зеленой квакушей,
чтобы зовы и плачи всей твари земной
Мне вливались в открытые уши.
* * *
Родиться вновь. Но в облике растенья
Шуршать листвой зеленой неспеша.
К обещанным садам отдохновенья
Стремится утомленная душа.
Но я ее беру за подбородок
И тычу носом в грязь и суету.
Кляну ее бесплодную породу,
Бесплотную и хлипкую мечту
Усаживаю в жесткие вагоны.
Не хнычь, не хнычь! Пощады не моли!
Сквозь сотни полустанков и перронов
Везу ее на самый край земли.
Не смей дремать! Открой глаза пошире!
Об отдыхе утраченном не плачь.
Вот, великаньи ноги растопыря,
Летят столбы электропередач.
Лети и ты. Туда, где света мало.
Пусть над тобой свершится страшный суд.
Лети туда, где солнце отсияло,
Где, может быть, его уже не ждут.
Не опасаясь божеского гнева,
Махни ему насмешливым крылом.
Из рая так ушли Адам и Ева,
Блаженству предпочли земной содом.
* * *
Вот остров. Вот дом на сваях.
Черный бревенчатый дом
С раскрытым настежь окном.
Зеленые волны его омывают,
Но в нем никто не живет
Вот уж который год.
Лишь я одна здесь живу,
Сушу морскую траву,
Варю из нее обед
И мне уже тысячи лет.
А там, где я раньше жила,
Где раньше меня любили,
Решили, что я умерла,
Оплакали и позабыли.
А я все живу и живу…
Под грохот волны зеленой
Друзей на обед зову
По оглохшему телефону.
* * *
Я вижу, как в детстве сюжетные сны
И в пламенном воображеньи
Встают исполинские знаки войны
И тайные предупрежденья.
А те, кто изжили сомненья и страх,
Чьи легкие белые руки
Истлели давно в деревянных гробах,
Хотят меня взять на поруки.
А я не противлюсь. Я молча шепчу
Уже неживыми губами:
Вот крылья раскину и к вам прилечу,
Я с вами, я с вами…
* * *
Последний год двадцатого столетья.
Безумный век трагических чудес.
На тайные вопросы нет ответа,
Лишь гром небес.
Но Богом рождена не на погибель
Моя неповторимая душа,
И разве мы с тобою не могли бы,
Эдемскою свободою дыша,
Цветами обновить Священный Сад
И мирно жить, как с братом брат.
Но пуст Эдем.
Колючками зарос,
В потоке слез.
Декабрь 1999 г.
УТРО
Всё зелёное и голубое
Просыпается вместе с тобою.
Вот он мчится, цветной, неистовый
Божьих тварей живой поток,
В почке дремлющей, как под выстрелом,
Распрямляется лепесток.
Не шути святыми словами,
Не юродствуй, не суетись.
А проснувшимися глазами
Миру Божьему удивись.
* * *
Помолись о воде и хлебе,
Помолчи, как молчит трава,
Как молчат облака на небе
И небесная синева.
Как молчать умеет звезда,
Над пространствами пролетая,
Чтоб к земле припасть иногда,
От любви неземной сгорая.
* * *
Пусть какой-нибудь святой
Обо мне помолится,
Потому что я живу
За околицей,
За околицей современности
И ее космических ценностей.
Не постиг мой разум убогий
Сатанинских ее технологий
И ее избыточной сытости,
И ее бесстыжей открытости…
Ископаемый робкий предок
Дремлет в логове людоедов.
Июль 2000 г.
* * *
Вижу мир, как в полусне,
Не пою, не плачу,
Будто бы отныне мне
Мир иной назначен.
Мир неведомой страны
Перевоплощений,
Будто вижу те же сны
В новом измереньи
И хочу, чтоб в час последний
Рядом был со мной
Наймудрейший собеседник,
Но – глухонемой!
Погрустит у изголовья…
Я при нем усну.
Отойду от пустословья
В Божью Тишину.
Август 2000 г.
***
На легких колесах,
В серебряных спицах,
Все мчится и мчится
Моя колесница.
Все выше,
В надмирный озоновый воздух,
Где холодно светят надменные звезды,
Где так одиноко
И так нестерпимо,
Как может быть только
В разлуке с любимым.
* * *
Вижу мир, как в полусне,
Не пою, не плачу,
Будто бы отныне мне
Мир иной назначен.
Мир неведомой страны
Перевоплощений,
Будто вижу те же сны
В новом измереньи.
И хочу, чтоб в час последний
Рядом был со мной
Наимудрейший собеседник,
Но – глухонемой.
Погрустим у изголовья…
Я при нем усну.
Отойду от пустословья
В Божью Тишину.
АМЕРИКАНСКАЯ ВЕСНА
1.
Магнолии – невесты рая
Пришли в нью-йоркские дворцы
И зацвели в начале мая,
Раскинув круглые шатры.
Похожие на булки сдобные
Вспухают в розовой пыли.
Прикрыв собой тюрьмоподобные
Пожарных лестниц костыли.
Есть красота несоответствия
В пейзаже этом городском:
Дома порочные соседствуют
С почти божественным цветком.
2
Она избыточно пышна,
Американская весна.
Просторная, зеленая, цветная,
Живая плоть, красавица земная!
Трава подстриженным ковром
Лежит у входа в каждый дом.
А кроны яблони и сливы
Самоуверенно красивы,
Круглы, ухожены, нарядны,
И каждый куст на каждый стрит,
Как на пособии наглядном,
Об изобилии кричит.
3.
Но где найти немного тишины?
И робкого подснежника цветенье?
Его мне принесли ночные сны
Российской сиротливости весенней.
Май 2000 г., NY
* * *
Тонкие нити хроматина,
Еле видные в микроскоп,
Как прозрачная паутина
Сконцентрирована в клубок.
Разрыхляясь на хромосомы,
Каждая, как вопрос,
Материей невесомой
Ложатся в стадии звезд.
А затем, когда клетка готова
К совершению главных чудес,
Хромосомы делятся снова,
Получая продольный разрез.
С точностью музыкальной
Половинки идут к полюсам,
Цвет глаз и ума гениальность
По клеточкам разнося.
«Прощание».
1
«Мы ржавые листья на ржавых дубах…».
Эдуард Багрицкий.
Просторная русская фраза:
Неспешная русская речь,
Служить бы тебе без отказа,
Лелеять тебя и беречь.
Возвышенных слов перекличку
вести до последних минут…
И дерзкую эту привычку
Представить на Божеский суд.
2
Не лику Христову
и не Иегове –
тебе поклоняюсь,
волшебное слово.
Остаться б до смерти
Твоею рабой…
Но вот я прощаюсь,
Прощаюсь с тобой.
3
Да. Я уезжаю… Ах, я уезжаю!
И горько прощаюсь с родным языком.
Россия! Отчизна моя дорогая!
Мой старый, мой бедный отеческий дом.
Чужие вокзалы, чужие кварталы,
Чужие наречья – зачем они мне?
Но что же нам делать с извечной опалой,
С извечной опалой в родной стороне?
Мы ржавые листья, рождённые в гетто…
«Мы ржавые листья на ржавых дубах…»
Нас ветер истории носит по свету.
Библейские страсти мы носим в сердцах.
А вот ещё строки из её стихотворения:
«Не помню я ни песен синагоги,
Ни запаха пасхального вина,
Ни судных дней, когда взывая к Богу,
Шепча таинственные имена…
Но где-то на пороге дальнем детства
Похрустывает тонкая маца,
И древней крови смутное наследство
Ещё живёт в моих чертах лица.
И голос крови мой покой смущает,
Он ещё жив и говорит ко мне…».
