НАУГАД
Свет фонарей тонким кнутом рассекает воздух.
На четвертой странице становится ясно, чем кончится повесть.
Пропасть меж светом и беспросветностью пролегает там,
куда проникает голос.
Черной рубашкой на зимнем ветру пульсирует совесть,
пытаясь высушить собственную бессонницу.
Вести с востока, с севера, с юга – дурные вести.
Статуя, мост, лестница, пепел, купол, надгробие.
Город умеет из занавесок плести невестины
шлейфы. Город, который по образу и подобию
мог бы сравниться с вечностью – хочет сравняться с землей.
Город похож на ветку, которая треснет
под тяжестью яблок и колоннад.
Город, которому хочется что-то сказать, но результат –
два слова, крик, который вряд ли чему-нибудь нас научит.
Город, не надо! Нет надобности останавливать ветер
и отвращать участь.
Муссон и пассат – смешны перед ликом великого урагана.
Их было много: Кэтрин, Фрэнсис, Иван, Жанна,
но там – на других берегах…
Здесь о них ничего не знали.
А теперь пора пожинать плоды пространства,
которое так долго нас берегло от бури.
Добро пожаловать в черно-зеленый, белый, прозрачный, красный…
Добро пожаловать в город.
Нужно глаза зажмурить, можно шагнуть.
Наугад.
Нужно выстрелить в птицу.
Птица, раскрой свои крылья.
Птица, прости свой город.
Это – закат.
Птица, позволь и ему проститься с твоими гнездами.
Ты все равно не перенесешь зимовки.
Видишь, какие холодные звезды
смотрят с автобусной остановки,
с набережной, с холма…
Птица, пора стреляться –
пришла зима,
и она берет себе в секунданты
Осень.
РОМАН
Я напишу роман
Почему бы и нет
Я схожу с ума
Мне врачи
Прописали свет
Свет отключили
Что мне делать
В бозе давно почили
Луна –Cолнце- Дома
Аргентина-Чили
Поговаривают
Что и Бразилия
Соус чили
Уже не в моде
В моде –
Мартини
Мачо в баре
Кому-то дает по морде
Красавица снимает бикини
Кто-то дрочит
На клавикорде
Мне страшно
Нет и в помине
Боли
В голове, словно в болотной тине
каша
Люди стерильны.
Люди – делимы.
Люди – на льдине.
Я их люблю.
***
«- Принц, что вы читаете?
– Слова.»
Гамлет
Ветер забавляется с дирижаблем.
Самолет вычерчивает петли.
Шекспировед листает свои тетради.
Его терзает вопрос:
Почему бездействует Гамлет?
Почему он медлит?
Почему не прикончит дядю?
Над телом Офелии – сорок тысяч ос
вьются. Королева извивается на постели
Отравителя и Душегуба,
Послали за Гильденстерном и Розенкранцем.
То есть за Розенкранцем и Гильденстерном.
Что же ты, Гамлет, мелешь
в монологе? облизываешь губы,
забираешься в панцирь
сумасшествия. Да ты, верно,
трусишь? Не похоже
Полоний умер, твоим же клинком заколотый,
как мышь. Ну что же,
ты, Гамлет? Актеры готовят
новую мышеловку, наковальня играет с молотом
в прятки. Папа требует крови.
бездействуешь?
поощряешь злодейство?
И причем здесь to be or not,
Когда твой разговор с тенью
Доказывает, что бытия нет
И не будет.
To be – это цейтнот,
Все, Гамлет, кончились песнопенья
Для орлянки не осталось монет
Разговоры о чуде
И мизансцены – забавны, но бесперспективны.
Дядя молится. Хватит нравоучений.
Отруби ему голову фактически – не фиктивно –
Не на словах, крошащихся, как печенье
Это – отчаянье
Или ты просто ведешь себя по-дурацки?
Что же ты делаешь? А, датчанин?…
Что же ты медлишь, принц Датский?
Боже мой…
Не трогай руками череп.
ОБРЯД
так как будто не знал меня до конца
ты касался пальцами моего лица
центр солнца смещался и угасал
ты разгорался ярче – ты ко мне прикасал-
сядь со мною рядом – со мною в ряд
мы совершаем древний, как мир обряд,
мы выпускаем из клетки грудной – птиц,
птицы – частицы нас и других частиц,
соединяясь, они образуют свет,
и кроме света вообще ничего нет.
ЧЬИ-УГОДНО СНЫ
Чьи угодно сны
врываются в чьи-угодно головы –
разве это возможно,
что железная птица не машет крыльями
и, тем не менее, уносит тебя в далекий город,
название которого невозможно
выговорить?
Разве это возможно?
Жители города – желтые, словно Солнце,
оно не намеками светит, а прямо жарит,
ты жмешь чьи-то руки, а у меня – молоко сбежало
и сбежало сердце вслед за железной птицей.
У парадного входа – смуглые чужестранцы,
ты приветствуешь их на языке картавом,
сердце болтается, как забытая книга в ранце:
оно не поспело за птицей и не взяло октаву.
Остается ждать, растеряно глядя в гнезда
аэропорта,
поминутно хватая то телефон,
то горло,
куря на балконе, дым выпуская в звезды,
заклинать календарь, чтоб поскорее стерло
Время те числа, в которые мы не вместе,
осознавая остро пронзительный голос счастья,
глядя в Тебя, словно смотря в Начало –
у меня нет имени, зато у меня есть место
на твоем безымянном, горящим
моей печатью.
***
Электричество отделяется
От электроносителя –
Искусителя.
По ночам
Наплевав на законы физики,
На собачий вой,
Насыщаясь одной звездой
Совокупляется
с дождевой водой.
И рискуя жизнью,
Дорожа этим ярким риском,
На пяточке балкона
Я улыбаюсь, низко
Перегнувшись через перила –
Железобетонные препоны
Я улыбаюсь сквозь лучики желто-сизые –
Словно стрелы в золотом овале лимона.
В темноте движения
Я чувствую, что и мне наплевать на физику.
И ее законы.
И особенно на
Закон Притяжения.
ОТПЕЧАТОК
они поднимались в небо
они вынимали из железных своих чемоданов – стебли –
инструментарий
они упаковывали в целлофановые пакеты
облака, птиц, запах дождя, зарево
солнца и приметы
времени, погодные катаклизмы,
они везли их в лаборатории,
надевали сверхпрочные перчатки,
обрабатывали объекты
кисточками из свиной шерсти,
глядели сквозь призму
холода и науки
так не искали даже золото,
как они искали отпечатки
жизни
пытались поймать руки
на паучьих лапах, на ломких молниях, в молочной смеси
льда и пламени, в родовом месте,
на шершавой спине рыбы-молота
в каждом жесте –
папиллярный узор
на пальцах Господа,
чтоб занести в реестр
и подготовиться к чуду,
чтобы знать точно:
«это дело рук Божьих»
но дактилоскопическая экспертиза показала,
что у Господа нет пальцев.
…теперь я не в силах молчать.
я обладаю тайным знанием.
мой мальчик, я скрывала так тщательно
тебя – от них, от их щипцов и перчаток
а теперь, когда ты мой, выслушай откровение мое и мое признание:
ТЫ и есть облачко Его дыхания.
ТЫ и есть Он: Его часть
и целиком – Весь.
по имени и без названия.
ТЫ и есть Его отпечаток.
ТЫ есть.
Здравствуй.
ЛЮДВИГ ВАН
Ритм, стремящийся стать рваным
Может порвать джинсы,
Но остаться плавным,
Ты лучше послушай Людвига Вана,
Он не был первым, но стал главным,
Он выпускал из бутылки Джинов
И превращал их в орланов…
А мы с тобой две очень соленых рыбы
Я – чуть слабее, а ты – построже
Мы плавали в небе, рыли
окопы. Прямо в облаке. Крылья
и плавники, по сути, одно и тоже.
Лишь бы были.
Бутылка с Джином – бутылка Джина
Или пива. Волшебно тоже.
Дождаться, выжечь, сломать пружину
своей кровати, а может – жизни,
Скажи, ты веришь в меня?
Скажи мне
зачем нам нож?
Разделывать рыбу?
Ну что ж.
Зажарим –
и пусть плывёт.
СЕЗОННОСТЬ
Ветры читают книги и ветки – гнут.
По словам того, кто знаком с этим много больше
Вечность проходит за пятнадцать минут,
Длиннее становится волос, а голос – тоньше
(лучше бы – тише), да вобщем-то – не резон
сезонность, как фактор особенных ощущений,
особенно если сезон сменяет сезон,
а зонт остается раскрытым. Вообще-то
я даже не знаю, придет ли за летом осень,
И если б меня спросили, то я б согласилась
на глобальное потепление, но разве же спросят?
Лето, оставайся рядом и дай мне силы
Не обессилить.
ГОРОДУ М.
надрез на слове, словно бы дыне. не по устам – по подбородку – сок. идите к черту с болью и с латынью. поэт-прозаик-порох-прах-песок. привычка изменять литературе – честнее посещать Иллюзион, где в кадре обнажается натура и снова обнаружен перезвон бессмыслицы – обкатано звучанье, зубная щетка – лучше всяких слов: я ею полирую и молчанье, и прямоту разорванных углов.
ОРНИТОЛОГИЯ
Птицы вязнут в тяжелом, как патока воздухе.
Словно застывшие пули их свинцовые перья.
Небо качается – синее, мокрое, взрослое
И уменьшается в значимости и в размере.
Я сужаюсь, и горизонт истончается
Наполнен мир сквозняками – хлопает дверью.
Но все кончается и сквозняки – кончаются
Не кончается только ночь и, по крайней мере,
Не кончается нежность. Ты во мне не кончаешься.
С каждой секундой тебя все больше и ближе
Вязнут птицы. Небо во тьме качается.
И я понимаю, что вобщем-то небом движет.
МОЛИТВА
Колени острые, как копья
И руки мягкие, как хлопья
Глядят глазами подворотен
И ртами придорожных ям
Я – бесконечен, я – бесплотен
Как куклу отторгнувший кокон
Я – голоден и неугоден
Каким-то северным богам
Я продал десять тысяч родин
И потому я непригоден
Ни для работы, ни для службы –
Моим расплавленным мозгам
довольно смол из преисподен,
Как никогда сейчас мне нужен
Ребенок, могущий молитву
Прочесть чуть слышно по слогам…
ПРОГУЛКА
Трамваи караванами уходят на Восток
слова мои кайманами ныряют в водосток
и с полным карманами (песка рублей на сто)
гуляю я курганами, где каждый лепесток
склонялся ли над ранами, ронялся ли в поток –
задымлен был туманами, пропущен был сквозь ток
и поглощен историей – беспамятной волной
ушли с Курганов Мории сегодняшней Весной.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Вы исчерпали свободное место…
Щелкните здесь.
Удалив устройство, вы поймете, что без него
Тоже возможно жить,
Ибо даждь нам днесь
Хлеб насущный, а более – ничего.
Все остальное – от Лукавого,
От Безухова, от Лебядкина, от Йозефа К.
Вы бывали в городе Глухове?
Не бывали? Это пока-
Пока-покачивая
Перьями или чем вы еще качали,
на шляпах – так и прошляпили
Тросточку, зонт, перчатки,
Кукараччу, кукурузу, бахчу
И другие сельхоз.культуры…
Вот, пожалуйста, девочка –
Дура-дурой,
А мечтает – о Бора-Бора.
Дети,
читайте книжки –
они не избавят вас от позора,
и от беспамятства,
не помогут понять историю –
напротив – запутают пуще прежнего,
но зато
научат смотреть на дрожащий
осенний листок,
ощущать ребрами,
что происходит между
горизонтом и морем,
видеть, как волны расходятся веером
знать, куда исчезают сумерки и надежда,
к кому уплывают тучи,
зачем существуют писатели,
а больше, дети, они ничему не научат –
дальше – самостоятельно.
В путь.
НЕМОТА
Я иду домой вдоль волчьих нор
вдоволь наглядевшись в темноту
я иду домой
я хотела быть переводчицей с испанского
но от меня пахнет селедкой
и горьким сарказмом
я иду с поэтического вечера
на меня нависают балконы,
поэтический вечер идентичен сборищу троллей,
но я никому не сказала об этом
я изголодалась и ела селедку,
когда тролли произносили свои полупрозрачные слова,
и они крошились и вылетали в окно,
не оставляя ни в ком ничего,
но все же там была бесплатная убитая рыба
и я не стала переводчицей с испанского,
но успокаиваю себя тем,
что могу идти вот так по разбитым лестницам,
думая, что мои мысли знают язык
верлибра,
хотя, на самом деле, это – не более, чем
немота.
СОН В КИНЕМАТОГРАФЕ
Я ничего не делал. Только ждал,
когда она возникнет в новом кадре –
сковал холодный воздух кинозал,
скрипело кресло и ботинок жал,
трещал проектор, поглощая жадно
бесцельных реплик пушечные ядра
и километры пленки,0 где она
скользила в чем-то розовом по глади
возможно, фильма, а, возможно, сна –
Я не следил за линией кина,
но я следил за ней, и пядь и за пядью
я пробирался вглубь ее зрачков.
В седьмом ряду ее ругали блядью –
Я уронил очки, но без очков
мой глаз прозрел и словно стал всеяден:
сосед в седьмом ряду не лгал (а жаль).
Факт блядства безусловно нас сближалъ.
ЗАБАВА
вместо глаз открываются утром форточки,
хлопают стеклянными веками –
щурятся.
метастазы осени отвоевывают пространство
в солнечном сплетении
перекрестков.
кто-то пускается в путь
по карнизам совести –
соответствия.
красная нить на моем запястье –
забава для листопада –
приманка для сумерек.
но лучшие слова не мной написаны,
лучшие слова светятся
фосфорицируют
на поверхности мягкого
податливого, как тесто,
легкого
осеннего сознания
“в твоих ладонях капельками собираются
дни
твои глаза нежностью поят маленькую
СОБАКУ-МИР”
ТЫ УЕЗЖАЕШЬ
Горизонт, задрожав, развязался и превратился в жало.
Ты уезжаешь.
Я – здание вокзала.
Я розово-серая глыба, изрезана рельсами, и, как пружина разжата
На моем табло, как на скрижалях жалобно:
«Не уезжай!»
Ты уезжаешь.
Нежданно. Уязвлена. Ужалена.
Не уезжай, пожалуйста!!!
Ты уезжаешь.
Раз женщина – разжижена и, наконец, разжалована
Из синицы в жаворонки…
Ты уезжаешь.
Последний губами жадно:
Не уезжай.
Я буду ждать.
КЕСОННАЯ БОЛЕЗНЬ
повисла в небе мартовская взвесь –
не выплыть на поверхность никогда,
замучила кессонная болезнь –
затвердевает мутная вода
похожая на мерзлый пластилин
(согрей меня, согрей меня, согрей)
предательская разница глубин
рождает сонм азотных пузырей –
согласна по воде, но только в брод
(на аж два о я оставляю след),
но дайте же мне чистый кислород
и нежности спасательный жилет.
КНИГА БЫТИЯ
Слово было у Бога.
Слово было Богом.
Слово было убого.
Словно больное горло.
Слово было соломой.
Слово было слюной.
Слово было истомой.
И осталось со мной.
Слово было бесплатным.
Слово было бесплотным.
Слово было заплатой.
Слово было болотом.
Слово было надбровным,
выше, чем самым – главным.
Слово было бескровным.
Сделай его кровавым?
ПУТЕВОДИТЕЛЬ
Я видела Грека,
настолько Древнего,
что даже сама Греция
затруднялась ответить
на вопрос о возрасте.
«Мы давно все вымерли. –
сказал Спиро,
а может Христо. –
Мы устали от войн
Мы захотели мира,
но нас захватили
римляне.
Берег расхристан,
повсюду – камни,
Вы называете их
развалины,
а мы здесь
жили.
Снимайте театр
Дионисия
на фотокамеру –
Я здесь сидел и наблюдал
трагедию «Антигона»,
но все закончилось,
исчезло, замерло,
а вы здесь ходите –
с путеводителем,
и как хозяева
глядите в зарево
тысячелетий.»
РУКАВИЦЫ
В этом море много пены, песка, кефали,
Пустых раковин, водорослей, икры,
Распуская остатки свитера ли, шарфа ли,
Я чувствую, как распускаю другие миры…
Я обращаю узоры цивилизации
(Народы, войны, кладбища, языки)
В рваные нити, лишенные всякой грации,
Как лишенные моря – рыбы и рыбаки…
Квадратик шерсти – ускользающий остов времени,
Уже покинул алтарь поклоненья Спицам,
А я в вечном поиске спичек (огнива, кремени)
Распускаю старые зимние рукавицы.
МОСТ
между мной и не мной разрушается карточный мост
и теперь я не знаю, в каком направлении ост
и куда мне идти, если пункт назначения – ист
раздается внутри молодецкий пронзительный свист
и шуршание крыл, и жужжание шершней и ос
на губах замирает молитва, бессвязное: Гос
подь – поди, разберись, кто ответит на легкий вопрос:
почему все молитвы спрессованы в емкое SOS?
ну, а я распустила молчанье заплетенных кос
потому и заслышался свист и разрушился мост
и не SOS, а СПАСИБО. Спасибо за ист и за ост!
Я иду по мосту.
Ты и есть мой единственный мост
НЕБУ
Птицы падают с колоколен
Кажется, я заболел, но болен
Не болезнью, скорей – здоровьем
Я пускал себе кровь, но кровью
Орошал лишь напрасно почву,
Кровью письма писал и почту
Отправлял в голубиных клювах
Птицы, здравствуйте, я люблю вас,
В этом долбанном мире странствий
Я, как муха, увяз в пространстве
Иллюстрированных иллюзий,
Люди, здравствуйте, я люблю вас,
И, уставший от иллюстраций,
Я окно прорубил в пространство
Свежих запахов, мечт и красок.
Я люблю тебя, Небо. Здравствуй.
ИЗ РАЗГОВОРОВ С САМОЙ СОБОЙ
Попробуй заняться обедом. Нарвешься на… странное сходство свекольного сока с кровью. Займись цветами: увидишь, как семена глотают почву. Или займись любовью, если, конечно, относишь любовь к занятьям, как таковым: стирка и штопка платьев, варка картошки и написанье стихов. Можно, конечно, сравнивать их с любовью. Правда, натужно. Слышишь, фальшивит хор…У Робертино ломается голос. Дружно уходят утки за горизонт. У всех занятий какой-то да есть резон: обед, цветоводство, уборка, стирка, любовь. Выбери из возможного, только помни, мы похожи на капли и снежные комья, мы – стакан, а в нем натуральный сок: черника, дождь и свежевыжатый Бог.
ВЫДОХ
В ночь со среды на четверг
мне приснился крот.
Он прогрызал туннель прямо в моем сне.
Крот протащил меня в утро.
Я проснулась, открыла рот –
в рот залетел снег…
Потом изо рта повалил пар
На крыше вороны продолжали свой старый спор
О том, у кого же из них черней перо.
Оглашался картонным карканьем двор и парк,
но крот молчал – он разгадывал код,
он искал выход.
срок ожидания истекал –
наступал Выдох.
ПРЕДПЛЕЧЬЯ
я пью еле тёплую воду с осколком лимона
мне нравится город
соскабливать шрамы с предплечья
портовые краны
и люди живущие в моно
однажды уронят балконы свои в бесконечность
я ем пироги, начиненные звуками линий,
мне нравятся бланки
ничем не заполненный почерк
меня расфасуют в кувшины из солнца и глины
и зернышки манки
рассыплют на позвоночник
я стану читать “анатомию сна и момента”,
закутавшись в лето,
идти за космическим плугом
и стану – возможно – не музыкой, но инструментом
в руках Человека
с таким же серебряным кругом
RAILWAY INDUSTRIAL
это очень трансцендентально
фотографироваться на вокзале –
пытаться поймать объективом и ртами
хвосты уносящихся зданий,
запах расплавленного металла,
летний фальцет однорукого барда,
пирожки с мясом, край измочаленного одеяла
из окна плацкарта.
это чертовски концептуально –
ходить босиком по холодным рельсам
можно почувствовать себя наскальным,
плоским дожем апрельским
или мелкой колючей галькой,
желтой насыпью полотняной.
это очень трансцендентально,
что эту женщину звали Анна.
АННА
Я измеряю дни – меридианами
Курсы вождения – снисхождения
Здравствуй, Анна
Анна, молчит, не здоровается – отражение
Позволяет себе невежество и движение
По диагонали,
В зеркале Анна себя узнает едва ли,
Зеркало – не показатель,
А вот глаза –
главное, из того, о чем я хочу сказать,
потому что в твоих зрачках
Анна точней отражается, чем в очках,
в стеклах автобусов, в лампочках и витринах
Анна качается в сумерках, как бригантина
И появляется отблеском в облачках
ПИСЬМО В ЗООПАРК
Дорогие Еноты, Волки, Фламинго, Крысы,
Пумы, Утконосы, Совы, Мартышки, Рыси,
Косули, я приветствую вас, хоть и не в силах всех перечислить.
Дорогие звери! Простите за эти обвислые
По краям строчки, словно сухие ветки –
Письма. Я сбился со счета. Я знаю, что в ваши клетки
И это посланье почтальон не доставит, не смотря на марки
С изображением Божьей Матери.
Он опять принесет конверт директору зоопарка,
Не преминув заметить, что зверушек терроризирует какой-то фанатик,
Который считает, что, мол, животные – не экспонаты,
А почти что люди (может быть – даже выше),
Что они способны прочесть то, что он напишет
И, возможно, даже ответить.
Почтальон хохохнет, толкнув директора –
директор разольет портвейн
На конверт. Они обнимутся, изображая два однонаправленных вектора
Директор возьмет портфель
И спеша к жене (на свиные ребра с блинами)
Пройдет мимо клетки с дикими кабанами,
У которых тоже из-под кожи выпирают ребра:
Бюджет на кормежку – все, что положено кабанам и кобрам
ежедневно – положено в карман директору. Рацион урезан.
Директор строит дом. Требуется много железа,
Кирпича, цемента. Кстати, в прихожей будет аквариум, а в нем – пираньи
Рыбки никогда директора не раздражали и не ранили,
в отличие от всех других.
Да, и почтальон тоже возьмет сумку
И пройдет мимо прудика с грустными серыми утками,
Которые уже отчаялись дождаться от меня письма
Звери, простите нас, мы сошли с ума,
Но когда-нибудь все изменится! Дилемма,
Возникшая между прутьями клетки,
Рухнет, как рухнут и сами прутья
И вы вдохнете радостно, полной грудью
Густого воздуха. И на вопрос «Где мы?
Кто мы?»
Я отвечу: «ВЫ ДОМА»,
Я отвечу, находясь в небе,
под защитой своего Тотема.
КРОМАНЬОНЦЫ
Люди высокого роста
с большим объемом мозговой коробки
стоят и, не щурясь, глядят на Солнце
своими широкими лицами –
они кроманьонцы.
У них развитой подбородок,
по их резным фигуркам из кости
ученые судят об абстрактности мысли,
а по орудиям убийства –
об исключительной злости,
доставшейся нам в наследство
вместе с членораздельностью речи
и страстью к приручению диких животных.
Они – популяция первых людей, их человечью
сущность выдает желание строить жилища,
шить одежду из шкур костяными иглами,
оберегать потомство, таращить глазища
на Солнце, карябать на скалах «здесь был я…»,
жить первобытно-общинно
мечтать о сверженье вождя,
чтоб самому стать вождем племени,
разводить огонь, зарождать зачатки религии,
бросать семена в землю, смотреть, как из семени
вырастает чужое величие,
с течением времени стареть
и уступать власть
молодым и дерзким повстанцам,
(«такими мы были сами
когда прогнали неандертальцев!»).
А теперь, одряхлев, с болью смотря на Солнце –
соблюдай закон:
каменный век закончился –
без лишних истерик
готовься к достойной смерти,
на радость историкам
бросай свои кости
в грот Кроманьон.
МНЕ СНИЛСЯ ДОМ
Мне снился дом, облитый сургучом,
Над домом ива низко наклонилась.
Я утром разговаривал с врачом.
Он спрашивал меня о том, что снилось.
Я рассказал.
Мне снился дым без дома и трубы.
Мне снился кот, чей хвост трубой был поднят.
Еще во мне приснились мне рабы –
По капле их выдавливал, но помню,
что не был понят
ни домом, ни рабами, ни врачом –
мне снилась материнская утроба.
Я из нее с трудом был извлечен
и почему-то сразу помещён
в прямоугольник гроба.
Я не захотел
Таких пространств, таких перемещений
Я был всего лишь атом в сгустке тел,
Я – атомный – потребовал прощенья,
и был прощён.
И возвращен сюда –
В густую вязь вибрирующей яви,
где на дорожках Страшного Суда
под каблуком поскрипывает гравий…
И ждет письма хозяин сургуча
И снова ждет врача хозяйка дома
А ива, как ни странно, ждет луча,
покачивая веткой невесомо.
ПОРОХ
швея повернула шею
на звук шебутного солнца
бесшумно трепал брошюру
помешанный тихо ветер
швея мне шепнула: – Шура,
ты знаешь, как плачет Ети,
закутавшись в шаль Тибета
над детскою распашонкой?
и я отвечала: – Знаю,
я видела шкаф и веер,
шаманы мне рассказали,
как лечит вишневый шелест.
– О, Шура, верни свой жемчуг
на дно шерстяного шара,
мы все меж собою смежены –
поверь мне, я знаю, Шура,
я видела шаткий замок,
где завтра начнется шоу
бесснежных людей и снежных
я шла по шагам на шорох,
я слышу, как пахнет порох…
он, Шура, ничем не пахнет.
О ТОМ
я расскажу тебе, что смогу
о том, как вдруг
прочертит циркуль в моем мозгу
Полярный Круг,
и как наполнится снегом рот
назло словам,
и Круг, разрезанный, как пирог
напополам,
подаст себя самого на стол
или алтарь.
ДОРОЖНОЕ
продвигаюсь по краю, крадусь по кайме лепестка,
календарь мне соврал – загибаю упругие пальцы,
я снимаю кино о пульсации возле виска
синей тоненькой жилки, о жизни горючего сланца,
и о жизни колес – до безумия круглых, и до
до изжоги, до смеха, до слез – безвозвратно железных,
а из окон вагонных – колючей немытой звездой
на меня посмотрела усталая сытая бездна.
я могу без звезды. я могу без еды и без дня.
я могу даже больше, чем в списке, приложенном выше
только я не могу без тебя, потому что меня
сразу станет не слышно.
не слышно.
не слыш но.
***
почерк равномерным сиянием заливает прямоугольник листа,
сочетание линий на моей ладони не пророчит мне долгой до ста,
но борозда на бугре Венеры дает мне шанс любить тебя до конца –
так долго и так нежно, как любят солнце глаза прозревшего вдруг слепца.
***
Небо, решенное в сепии,
снимает перчатки, окровавленные листопадом.
Юннаты ощупывают планету в поисках эрогенных зон –
Земля дрожит и вскрикивает,
но никто не знает: от боли ли, от удовольствия ли?
Юннаты приходят к мысли, что это почти одно.
Кое-кто за стеной, прикрываясь Бессмертием,
мечтает влезть на ветку Иггдрасиля и хорошенько потрясти ее
на предмет молодых орехов и второго глаза Одина,
но с ветвей падают только листья,
их охапками уносят с тротуаров
молодые солдаты,
ибо им одним известно,
какая сила содержится
в Падших.
РУКА
Рука, сохранившая форму перчатки
Коснется пера, сохранившего блеск
И свет, поглощаемый клетью сетчатки
Впитает в себя пиктограмму небес
Возникнет вначале не то чтобы Слово,
Но даже обрывки каких-нибудь фраз
И каждому будет Господь Трехголовый
Вживлен в позвоночник, вмонтирован в глаз
И спросит у мудрого Отчима Кроха,
буханку сознанья неспешно кроша:
«зачем Ты оставил пространство для вдоха
Поэту, который не смеет дышать?»
И Отчим ответит, бесценные крохи
ловя из ладоней и снов Малыша:
Поэты живут в промежутке на вдохе,
Иным же и вовсе не нужно дышать,
чтоб слышать простуженный шепот Вселенной,
которая треснет от кашля по швам –
Поэты, как крабы, выходят из пены,
И жертвуют клешни беззвучным словам.
МИКЕЛАНДЖЕЛО
15 век. Микеланджело Буонаротти
руками Бога месит каррарский мрамор
хрупкие пальцы входят в него, как в масло
зовет обедать флорентийских мальчишек мама
он слышит ее – голос женщины, чуть уставшей,
которая пахнет рагу и отсутствием ласки
и слышит мрамор и слышит, как рядом в храме
Христовой крови требует Сованаролла
разлилось солнце – мальчишки хлынули к маме,
и вспомнилось вдруг ворчание Гирландайо –
его учителя, великого мастера фресок….
и вдруг привиделось, то, что предвидеть сложно:
папский плащ, звуки торжественной мессы
и кардиналы под сводом какой-то капеллы
расписанной так, что сердце от вопля стынет,
но он отгоняет эти безумные мысли,
он месит мрамор, как женщины месят тесто
в его мозгу качается, как коромысло
мир, который напрягся за миг до жеста.
* * *
Спектакль кончился овацией
И вся Земля была нам залом,
И небо было декорацией
И декорация упала!
И начал дождь в восторге литься,
Крича нам «Браво!» в унисон,
Смывая грим, и с гримом – лица,
Плескался в душах примадонн…
Мы отслужили сцене мессу,
«Аминь!» и «Бис» нам грянул хор!
Ведь Бог был автор этой пьесы,
А Люцифер был режиссер…
Они друг другу руки жали,
В финале выйдя на поклон,
И крылья ангелов дрожали,
И бесы выли за стеклом…
Вздымались бархатом кулисы,
Звучал над сценой Брамс и Глюк,
А за кулисами актрисе
Суфлер сказал: «Я вас люблю»
Актриса думала, что это
Слова из роли говорят,
И наполняя фразу светом,
Ее метнула в первый ряд…
А где-то там за горизонтом,
В гримерке, где не слышен шум,
Актер, игравший в эпизоде,
Слезами чистил свой костюм…
