Враждебная с челкою черной
Враждебная, с челкою черной
И взором, острее огня,
Считайте себя отомщенной
Он больше не любит меня.
Он – где-то, он – птица на ветке,
Его не удержишь в руках.
Уж месяц, как смолкли соседки
Про губы мои в синяках.
Я знаю, бестактно… Но Вы же
Прошли до меня этот путь…
Как жить? Научите. Как выжить,
Когда ничего не вернуть!..
***
Спасибо, судьба, за нежданную милость –
Что счастье ко мне так рвалось и ломилось,
Так жадно меня умоляло о встрече,
Что я наконец-то устала перечить.
Как будто очистилась жизнь от коросты,
Как будто сбылись новогодние тосты
И бродит душа по расцветшему раю…
Я знаю теперь, что я многое знаю!
Я знаю, что прошлое было кошмаром,
Что счастье дается случайно и даром –
И лучшим, и худшим, и средней руки,
Всему, что твердили мне, вопреки.
Я жену твою
Я жену твою не обижу,
Как бывало в прошлом году, –
Даже в снах тебя не увижу!
Даже близко не подойду!
Мне, змеюге, вырвали жало,
Кровь моя обратилась в лед.
Что ж глядишь на меня так жадно
Все мечты свои напролет?..
Огромный, птичий, солнечный, явись!
Какое лето родилось, вскипая,
Какая зелень, синева какая,
Возникнув рядом, за руки взялись!
А суета, твоя тоска и злость –
Как лёд речной и трёпаные ели.
Но реки сохли и стволы худели,
А лето снова, снова родилось!
Так задержись на миг, остановись,
Зажмурь глаза, чтоб не обжечься светом,
И этим утром, вместе с ярким летом,
Огромный, птичий, солнечный, явись!..
Конец 1970-х
Люди сильные. Люди слабые.
Слабый падает. А иногда
Вдруг, случается, сильный падает,
Только падает как звезда.
Грозовой разорвётся вспышкой,
Быстрым ливнем остудит зной, –
Потому что поднялся слишком
Высоко над этой землёй.
Конец 1970-х
Идиллия
Свой взгляд лукавый и зелёный
Провёл седой и опалённый
Рыбак по розовой воде,
Сказал: «Гляди!» – и улыбнулся:
Закат клубился и тянулся,
И края не было нигде.
«Гляди!» – Гляжу. И лодку вижу.
Рыбак на волнах выше, ниже.
Солёным воздухом дышу.
И, вспоминая это слово,
Желаю доброго улова
И долго вслед машу, машу…
Конец 1970-х
Если
Если город на дымной подушке
Видит снова волшебные сны,
Если лес от корней до макушки
Обновился в припадке весны,
Если вой леденящий и длинный
Бросил в небо затравленный волк
И, снижаясь, косяк журавлиный
Режет воздуха парусный шёлк,
Если где-нибудь рядом Иуда
И ещё один год за спиной, –
Жизнь идёт. Спать спокойно я буду:
Всё, что надо – случится со мной.
Конец 1970-х
Наш старый дед,
Наш добрый чёрт,
Он знает все наперечёт
На небе звёзды,
Тропки в поле
И всех детишек
В ближней школе.
А бабка, дедова жена,
Бела, округла, как луна,
Как будто с неба сведена
Она.
И если старый дед умрёт,
То мой отец наперечёт
На небе звёзды будет знать
И тропы дальние. А мать
Ночь будет напролёт не спать,
Как и положено луне,
И лунный свет передавать
Мне.
Конец 1970-х
Про верблюда
Он не живёт в опрятных горницах,
Сухой песок ему кровать,
Зато имеет право – горбиться
И привилегию – плевать.
Начало 1980-х
О любви? – опять не хватит слов,
Да в словах она и не такая.
Вспомни, как звучит, не умолкая,
Колокольня без колоколов,
Как стоит на давнем берегу,
Гулкая от берега до крыши…
Я молчу. И что сказать могу
Громче тишины и выше…
Начало 1980-х
Трубниковский переулок
Дом, где я родилась, потерпел поражение
В битве с новыми зданьями – выше зари.
Даже память моя – только воображение,
Я не помню, как выглядел он изнутри.
Только помню – в нём жили четыре мелодии:
Песня старых дверей, песня старых полов,
Песня старого дворника дяди Володи
и
Песня ветра в трубе, песня ветра без слов…
Остальное нечётко: за стенкой старинною –
Рыжий кот, надо всеми имеющий власть.
Звали старшую бабушку мы Катериною,
А вторая, любимая, Лидой звалась.
Та шутила, кляла свои кудри коварные,
Тоже рыжие – всё их собрать не могла.
Хоть носила «целебные» бусы янтарные,
Раньше старого дома ещё умерла.
И теперь переулок лужайкой кончается
Там, где жили мы в доме под номером три.
И торжественный тополь как пламя качается
В рыжих отсветах сильной московской зари.
Начало 1980-х
Журавли
Вот холодно, как иностранцы,
Страну не чужую, свою
Бросают птенцы, новобранцы
В седом журавлином строю.
Бывают мгновенья на свете:
Осенние листья горчат,
И взрослые плачут как дети,
Как взрослые, дети – молчат…
Начало 1980-х
Ничто грозы не предвещало,
На мой непросвещённый взгляд,
Но бабка собрала цыплят
И долго внука поучала,
Чтоб возвращался до дождя,
И он кивал ей, уходя.
Известно было ей одной,
Когда придёт холодный ветер,
Когда промчится стороной –
Короче, всё на нашем свете,
На этой стороне земной.
Как будто испытав сама,
Считала смерть подобьем сна.
…Тот мёрзлый день (метель, зима,
А был всего ноябрь, начало)
Не только ей закрыл глаза:
Теперь не знаем ни аза, –
Нас в поле застаёт гроза…
Ничто грозы не предвещало…
Начало 1980-х
Я не верую в Бога.
Это, в общем, удача –
Трезвый миг на пиру.
Только жаль, что не будет
Колокольного плача
Надо мной, как помру.
Звук великий и скорбный
Тишину не охватит,
Не прорвёт забытьё…
Справедливейший купол
Мне молчаньем отплатит
За неверье моё…
Верю делу и другу,
И могучему слову,
Пред которым в долгу.
Не кресту – а дороге,
Вкусу хлеба и крову.
Что ж поделать могу?
Как ни страшно подумать,
Что в конце посмеётся
Тишина надо мной, –
Не меняется вера,
Вера не продаётся
Никакою ценой.
Начало 1980-х
Нет, никогда – среди пурги,
В людском иль водном шквале –
Мои друзья, мои враги
Меня не предавали.
А жизнь пытала их кругом –
То лаской, то испугом.
Но оставался враг врагом,
Друг оставался другом.
Мне повезло как никому,
Одной на всю округу!
Я руки верным людям жму –
Врагу и другу.
1985
Подмосковная весна
И воздухом дышу, и вешним птицам внемлю,
И с каждым днём всё горше и родней
Отвага стариков, что жадно любят землю
За миг до расставанья с ней.
Так снег темнеющий, весну превозмогая,
Последней вьюги ждёт. И в ожиданье соль.
О грусть прощальная! Что рядом с ней любая
Сулящая выздоровленье боль!
1985
Остался от дуба такой пустяк! –
Обугленный кратер,
весь в ложных опятах.
Но видно сразу:
силён был костяк,
Вон сколько мощи в корнях-лопастях!
И торс неохватен
в бугристых пятнах.
Нет-нет – по ошибке – в траву падёт
Тень ствола.
Отплакавшие похоронно,
Ветра по привычке смиряют лёт
Там, где задерживала их
его крона.
И так же
струи дождя чисты,
Его омывающие среди лета,
И так же чахнут
уродливые кусты,
Которым из-за него
не хватало света.
1988
Будто видела – помню об этом дне:
Говорили: «Красные входят в город».
Это предок мой на гнедом коне
Мчал за криком своим, разорвавшим ворот.
Победитель! Его не задержит лес,
Не сломают ветра, не утопят реки…
Но другой мой предок наперерез
Выходил – остаться в бою навеки.
Два врага погибли – и две строки
Родословная вносит в свои скрижали.
До сих пор сжимаю я кулаки,
Вспомнив предков – чтоб руки не так дрожали.
Я поповская правнучка – и княжна,
На конюшне прапрадед мой был запорот…
Так – о боже! – что чувствовать я должна,
Если снится мне: красные входят в город?..
1988
Жалела: у них ведь дела,
Свободного времени мало…
Старалась она, умирала,
Да всё умереть не могла.
И плакала старая мать
От горькой такой незадачи,
Уж сил не имея сказать,
Что не о себе она плачет…
1988
Лес предзимней зиял пустотой…
Помню слякоть, и чувство тревоги,
И отчётливый куст золотой,
Голосующий у дороги.
Вроде выболела до дна
Эта осень.
И нате вам – милость!
Но из тысячи душ ни одна
В странном месте не притормозилась.
Вот он – миг, предвещающий крах!
Ох, припомнит судьба нам истица,
Как молили о мелких дарах,
Чтобы мимо щедрот проноситься!..
1989
Здравствуй, Родина: храмы и клубы,
Да бурьян – уж какая корысть!
И заводов несчётные трубы,
Дым отечества льющие ввысь.
Страшен пруд, превратившийся в сушу,
Сёла мертвые… Что впереди?
Я твою исказнённую душу,
Как птенца, прижимаю к груди.
Были планы возвышенно-чисты,
Но, мгновенные взлёты любя,
Оптимисты и авантюристы
Чуть не насмерть загнали тебя.
Как я жажду иного удела
Для тебя, наша горькая мать!
Не зови лишь на чёрное дело,
Мне придётся тебе отказать…
1989
Грузинский храм, как перевод подстрочный,
Понятен слабо, глубь его тиха.
Но ясно, что он тоже добр – восточный
Чернявый бог, зачатый без греха.
Средь стариков спокойных, бурокожих,
Запрятанных в молитву далеко,
Один стоит – намного всех моложе
И на икону смотрит нелегко.
Он не урод и не последний в стае,
Его невеста в гулком доме ждёт…
Но что же он так яростно желает
Чужой жены? И так легко крадёт?
«О Господи, – он думает, – я грешен!
Ведь коль меня посмеют оскорбить,
Я не стерплю, не выдержу насмешек,
Я просто не сумею не убить!»
Он замирает, на коленях стоя:
«Мне радостен пожар чужих дворцов!..»
И обращает бог к нему сухое
Прощенье. И – разбойничье лицо.
1989
Воцарилась осень – туман клубя,
Серебря под утро стволы и лужи…
Мне с тобою плохо, но без тебя –
Хуже.
Мне плевать, что сумерки хороши,
Что пьянит дубрава листвой лежалой…
Ты сказал, что нет у меня души –
Да, пожалуй.
Я приду домой, не зажгу огня,
Заскребётся мышь под диваном тихо…
А душе, хоть нет её у меня,
Лихо.
1989
Встаём на восходе.
Восхода червонная мякоть
Теплее на юге,
но ярче в России зимой.
И трудно понять,
то ли хочется петь, то ли плакать,
И близкое небо
чрезмерной чудит крутизной.
Постой, не чуди.
А не то – сколько раз уж бывало! –
Прольётся на землю
горячий рубиновый цвет.
Конечно, красиво.
Да только Россия устала
Быть главною жертвой
своих же великих побед.
1989
…А в случае предательства, навета
Или когда терпенье подвело,
Спасаясь, дезертируют со света,
Не отомщённым недругам назло…
Конечно, в рассужденьях толку мало,
Но есть, хоть это многих разозлит,
Уверенность, что друг поймёт устало,
И некоторый шанс, что Бог простит.
Но будет мама, средь Вселенной стоя,
Растерянно стареть и звать – за всех…
И не увидишь вечного покоя…
И всякий смысл теряет смертный грех…
1990
Гляну в окна, второпях протёртые:
Даль слепа – ни звёзд, ни фонарей.
Как зияют ночи, распростёртые
Над Москвой измученной моей!
Над Москвой заплёванной, израненной,
Начисто разграбленной жульём,
Над моею, папиной и маминой,
Уходящей в прошлое живьём…
Друга, а порой – злодея явного
Щедро ты пускала на постой,
Съеденная изнутри, как яблоко,
Резвою кремлёвской лимитой.
Источила вековые здания,
Как слеза, весенняя вода…
Но в России любят за страдания –
И людей, и даже города…
1990
Предчувствие тепла…
Мы были так живучи,
Что можем представлять
Научный интерес.
И смутно на душе.
Так праведника мучит,
Привыкшего к земле, –
Предчувствие небес.
А может, мы и впрямь
Диковинной породы?
Иначе кто бы смог,
Удачей не храним,
Не зная ни любви,
Ни Бога, ни свободы,
Прожить изрядный век
Предчувствием одним?..
1990
Когда наступит срок
последней строчки, точки,
Когда не станет дел,
сводящихся к рублю,
Всего на миг один
я попрошу отсрочки,
Чтоб жизни прошептать
последнее «люблю».
Люблю, как светит в ночь
рождественская ёлка,
Люблю пьянящий страх
на горном вираже…
По правде говоря,
жилось мне трудоёмко,
Но что-то отдыхать
не хочется уже.
И всё-таки узнать
безумно интересно,
Как выглядит итог
во всей своей красе –
Когда уже душа
опомнилась, воскресла
И звёзды понеслись
по встречной полосе…
1991
Честолюбивая молитва
Музыка! Ты пришла, наконец…
Листва шелестит, маня…
Кончено, теперь я тоже – творец.
Боже, прости меня!
И наплевать, что, злой, как оса,
И от власти хмельной,
Ангел возмездья уж полчаса
Носится надо мной.
Милый, придётся чуть обождать,
Постой дудеть на трубе,
Пока не кончится благодать –
Я не дамся тебе.
Ваш Главный слепил меня из интриг,
Швырял из блеска во тьму,
Но вот за этот звучащий миг
Я всё прощаю Ему.
И пусть перелесок уже в огне
И пёстр от змеиных лент,
Пойми: если что-то зачтётся мне,
Так этот самый момент!
Не то что звезда, а метеорит
Сверкнул на исходе дня…
И, может, ваш Главный чуть пожурит,
Но всё ж – помилует мя.
1992
Косари
Когда приехали косари –
сбежалась глядеть вся округа:
Дачники, дворовые псы
и другие строгие судьи.
А лето выдалось в тот год
зловредней недуга:
Солнцем приманит –
и сразу дождём остудит.
И косари обманули –
ни песен, ни мускул,
Но потом к ним привыкли,
как ко всякому гостю.
Старший носил железные зубы,
смеялся тускло
И воду из родника
зачерпывал горстью.
Другой выпивал,
но трезвым чинил ботинки,
А денег за это не брал –
ну, разве немножко.
И только третий –
как будто сошёл с картинки,
А дома его дожидалась
жена-хромоножка.
Все откуда-то знали,
что живёт он с нею не венчан,
Что одета она в три кофты,
наподобье капусты.
А ещё среди косарей
было несколько женщин –
Вроде не старых,
но молчаливых и грустных.
Наутро взялись косари за дело.
А птицы пели,
И в ближнем ельнике падали шишки
с тяжёлым стуком.
Звенели косы, как струны.
И в продолженье недели
Дождя не случилось,
как косари и хотели.
И вот на прощанье, в субботу,
закончив дела до срока,
В тесовой сторожке
возле самой дороги
Косари собрали тех,
кому одиноко.
А одиноко было если не всем,
то многим.
Женщины хлопотали,
старший стоял у двери,
Встречал гостей
и шутил с ними о погоде.
Второй крепился, чтоб не напиться.
В какой-то мере
Это и удалось ему, вроде.
А младший сел, как нарочно,
под образами,
И красный угол казался
ещё краснее.
И красавица первая
спросила, блеснув глазами:
«На что тебе хромоножка?
Зачем ты с нею?
Пойдём со мною,
ты лучшей доли достоин,
Лицо моё – видишь – красиво,
и дом мой светел.
Я буду любить как никто!»
Но он остался спокоен.
Улыбнулся только
и не ответил.
И лишь под утро,
когда почти опустела сторожка,
Сказал негромко:
«Не мила никакая другая.
Я жив, покуда
со мной моя хромоножка.
Ни дождь, ни молния
тропы моей не достигает.
Враги мои чахнут,
причины не понимая,
И время летит – но не старит,
в злобе напрасной…
Знаете –
я даже рад, что она хромая,
Мне и так с нею боязно –
с безнадёжно прекрасной».
А когда уехали косари –
пришла гроза невиданной силы,
Даже старухи
такой не помнили страшной.
И тот, кого после полудня
в дороге она захватила,
Домой возвращался под утро,
как будто из рукопашной.
Буря умчалась внезапно –
как накатилась.
Сильно шмели заныли
в траве усталой.
И ни с кем –
ни с людьми, ни с живностью –
ничего не случилось,
Только у дома красавицы вырос цветок –
диковинный, алый.
Дня четыре смотреть ходили
на это диво.
Рассуждали: за что ей такое?
Случайно, что ли?
И сказал дурачок деревенский:
«За то, что красива.
Правда, она всего лишь красива,
не боле.
А каждый живущий
достоин своей награды:
Любовь награждается верностью,
словом – слово,
Достойна восторгов
тоска соловья ночного,
А яркая внешность –
такой – цветочной – услады».
Но люди не слушали дурака –
ещё не хватало!
И расходились,
о чём-то своём печалясь.
И было средь них
заботливых, верных немало,
А вот счастливые
что-то редко встречались.
А дурачок
стянул в буфете колбаски,
Стал жевать и мечтать,
подпевая мечтам нестройно,
Что однажды приедут в село косари –
как из сказки,
И будет село
таких косарей достойно.
1993
Новый год
И вновь – среди ночи бескрайней,
Привычно обжившей углы,
Пусты изумлённые спальни,
Полны – изумлённо – столы.
Вот так из комода, из пыли
Вдруг выпрыгнет мячик цветной…
Спасибо, что радости были!
Спасибо, что были со мной!
Что в эту погоду собачью,
Лопатками чуя беду,
Я пью за любовь и удачу –
Последнюю в этом году!
Что есть на изломе дороги,
Под лампой, накрытой платком,
О чём помолчать без тревоги
И с кем, и зачем, и о ком…
1993
Когда б не злая, хлёсткая пурга,
Зима мне не была бы дорога.
Но этот снег – он более удал,
Чем люди, веры, истины и стили,
Лишь он один остался от России,
Которую Набоков покидал.
И даже угодившие в ковчег
Иным предполагали ход явлений,
Ведь от России, что придумал Ленин,
И то остался только этот снег.
Я верю в снег! Он прикрывает срам!
Он грязь и слякоть обращает в пену!
…Мне нечем оправдать свою измену
Померкшим без молитвы небесам…
1994
Ныне солнышко смотрит любезно –
Не штормит в небесах над страной.
Знать, насытилась душами бездна
После битвы очередной.
Но опять назревает в судьбе
Твой, Россия, решительный бой:
Встанем – преданные тебе,
Сгинем – преданные тобой.
1994
Этот тронутый дымкой
полковничий взгляд фонарей,
Успевающий втиснуться
в краткую тьму до рассвета,
И шиповник в цвету,
ошивающийся у дверей,
Означают одно:
что в разгаре московское лето.
Ну а если не понял –
тебе прояснит соловей,
Для того он сегодня
откомандирован из рая:
Кто рождён не в Париже,
а чуточку вверх и правей, –
Вот об этой погоде печалится,
умирая.
Но о смерти – потом…
…Небеса затевают рассвет,
Осторожные звёзды
уходят на дно, как кувшинки,
И над сонной землёй
ни морщинки, ни облачка нет,
Только месяц,
замешкавшийся по ошибке…
1995
Лишь первый выстрел прохрипел в долинах,
И ясно стало,
Что нет на свете лишних, нелюбимых
Иль нужных мало.
Незаменим и пруд в вечернем плеске,
И птичий вылет,
И молодые ели в перелеске,
И вековые.
И не бывает неживой природы,
Где пули свищут.
И, кажется, уже и сумасброды
Покоя ищут.
1997
От смрада, от нервного быта
От лютой толпы городской –
Туда, где дорога размыта
Не видной на карте рекой,
Туда, где светлы и бесслёзны
Окошки над самой травой –
Какие бы тёмные звёзды
Ни плыли над головой;
И стадо – послушно, тягуче –
Ползёт на пастушеский зов –
Какие бы сизые тучи
Ни застили горизонт.
Средь ласковых ив у обочин –
Дубок, восходящий на склон.
Он молод, размашист и прочен,
А значит – да здравствует он!
Да здравствует в дебрях кизила
Шмелиная спелая власть! –
Какая бы смерть ни сквозила,
Какая бы ложь ни сбылась.
1998
А у сына – твоё
выраженье лица, движенья,
Лишь от осени –
желтоватая прядь.
Каково мне, выбравшейся
из вражьего окруженья,
Обернуться – и вновь
перед прошлым своим стоять!
Даже страшно смотреть,
до того вы видитесь оба
В одном лице.
Вот ведь каверзное волшебство!
Каково мечтавшей
любить этот облик до гроба
В самом деле, до гроба
обречённой любить его!
Поспевает подсолнух.
В нём растенье и солнце – двое.
Горизонт так отчётлив,
словно впрямь он – последний край…
«Отпусти! Отпусти!» –
умоляет сердце седое.
Воспалённая память
заклинает: «Не отпускай!..»
1999
Наговориться не могли
И наглядеться не могли.
Стояло озеро вдали
Над кромкою земли.
Струились ночи, как вино,
И дни мелькали сквозь окно,
Листва меняла масть.
Иссякло озеро давно…
Но было нам не суждено
Друг другом за короткий век
Налюбоваться всласть…
1999
Защитник отечества
Мелкий, щуплый, мучимый половым вопросом,
Никогда не любимый теми, о ком мечталось,
Он стоит на плацу под дождём, забирающим косо,
И уныло прикидывает, сколько ему осталось.
Как ни верти, до дембеля – без недели два года.
Целых два года добродетели защитного цвета.
За которые, если что и улучшится, так только погода,
Или вдруг старшина подорвётся… Но не будем про это.
Поговорим о противнике. На него надо много дуста,
А дуст теперь в дефиците, чтоб ему было пусто.
На старшину же требуется лишь немного тротила,
А при достаточной меткости – одной бы пули хватило…
В общем, защитник Отечества пребывает в подсчётах.
(«Я вернусь, мама!») И подсчётов – до чёрта.
Что будет дальше? –
К арифметике ограниченно годный,
Он всё равно выживет, средь тревог и побудок,
При врождённом умении держать удар на голодный
Или – реже – впрок набитый желудок.
2000
Опять тебя, папа,
полночными бреднями потчую,
Не думая о пробужденье,
отбросив дела.
Скорее всего,
я была отвратительной дочерью,
Но хуже другое –
что больше не «есть», а «была».
О господи,
как с фотографии смотришь внимательно!
Как жить без тебя невозможно,
хоть время прошло!
Нет, то, что я стала для сына
посредственной матерью,
Так это, ты знаешь,
наверное, хорошо.
Пусть будет ко мне не привязан!
И даже куражится,
Когда, так сказать,
опустеет осенний мой сад!
Но если умру,
пусть ему ни на миг не покажется,
Что свет почернел
и в случившемся – он виноват.
2002
Воспоминание о счастливой зиме
И сосен исполинский рост,
И в небе самолётный хвост,
И гроздь рябины на снегу,
Как будто праздник неуместный,
И голос твой издалека,
И телеграфная строка,
И взгляд – восторженный и лестный…
Скупа коллекция чудес,
Всё остальное просто: лес,
Река и проржавелый катер,
И воспалённый цвет небес,
Где все мы будем – на закате…
2003
Бестолковую, несуразную
Отдаю тебе жизнь свою.
Ни над кем победу не праздную –
Вся зарёванная стою.
Быть тебе мишенью для мщения
И, конечно, не смыть вины –
Бесполезно искать прощения
У детей твоих и жены.
И с друзьями прочными нитями
Ты не связан с этого дня…
Вот какой подарок сомнительный
Принимаешь ты от меня.
Будут слухи гулкими, чёрными,
Непривычной, бездонной тишь…
Так чему ты рад, обречённый мой?
Так за что ты благодаришь?..
2004
Спасибо, судьба, за нежданную милость –
Что счастье ко мне так рвалось и ломилось,
Так жадно меня умоляло о встрече,
Что я наконец-то устала перечить.
Как будто очистилась жизнь от коросты,
Как будто сбылись новогодние тосты
И бродит душа по расцветшему раю…
Я знаю теперь, что я многое знаю!
Я знаю, что прошлое было кошмаром,
Что счастье даётся случайно и даром –
И лучшим, и худшим, и средней руки,
Всему, что твердили мне, вопреки.
2004
Ты думал: пусть одиночество,
только бы не воскресные
Хождения, дни рождения…
Уж лучше к былым подружкам.
…В парке, где только местные,
Похожий на наваждение
Шахматист
сумерки разливает по кружкам…
Озеро, звёздами запорошено,
Смотрит в небо
по праву единоверца.
…Научившийся быть нежданным,
потом – непрошеным,
Ты не смог одного:
совсем исчезнуть из сердца…
2005
В пригороде моём
Весна четвёртые сутки,
И так хорошо вдвоём
Вечность разменивать по минутке!
В городе кутерьма, болтовня,
Машины летят, пугая.
А в пригороде у меня
Мне дождик шуршит: «Дорогая!..»
И нам с тобой поёт воробей,
От вдохновенья шалея,
И небо лишь для нас – голубей,
И зеленей аллея.
Не так ли перед прыжком
Время вдруг тормозится,
И плачут, не зная, по ком,
Ветер, вода и птица?..
2006
