Печатается по книге:
Крейд Вадим. Антология. Русские поэты Америки. Первая волна эмиграции.
Idylwild, CA: Charles Schlacks, Publisher, 2014.

МОЛНИЯ

Там, в лесу, двумя озерами
Свод небесный отражен.
Пламенеющими взорами
Этот свод раздвинул Он.
Как? Заросшие купавами
Воды синие озер,
Вы не сделались кровавыми
Отразивши этот взор?
Леса глушь (она спала еще)
И седые тростники,
Не зажглись вы от пылающей
От пророческой тоски?
Нет. Скользнул над неготовыми
Божий взгляд и Божий гнев
Отголосками громовыми
В даль немую отлетев.
Только ива – участь странная –
Вся пылала, как костер.
Приняла она, избранная,
Божий гнев и Божий взор.

1920 ГОД

Вскоре после того, как замолкли орудья
И над городом павшим, что сковала тоска,
Загорелись глаза ненасытной че-ка –
Появились на улицах странные люди:
Много, почти неживых уже лиц
Цвета грязного снега.
Их глаза, словно вопли огромные
В неподвижной оправе ресниц,
Молят: «Хлеба… Ночлега…»
Но слова
Всегда такие скромные,
Слышны едва,
И протянутых рук никогда при этом.
Рамой стало наше окошко
К страшным этим портретам.
Если хлеба сухого протянешь немножко,
Возьмет руками несмелыми
(Кожа прозрачна – насквозь все видно
Пальцы на свечи восковые похожи!)
Скажет с усильем: «Брать у вас стыдно…
Вы наверно… были с белыми,
У вас, наверно… нет тоже».
Стараюсь угадать по лохмотьям одежды
Какой он был части.
И в облике его перечитываю
Все великое наше несчастье
Все наши погибшие надежды!
Он скажет: «Доброволец Волжской Бригады…
Был ранен… остался в обозе,
Вот – ноги себе отморозил».
Стану звать его в дом – «Нет, скажет, не надо,
Я только из тюрьмы. Вы тифом то еще не болели,
Тиф затащишь к вам на квартиру».
И уйдет, шагая еле-еле,
Молодое тело таща, как пуд мочала,
Унося в этом жалком теле
Всю скорбь, завещанную Богом миру
Изначала.

* * *
Буду старой старухой,
А останусь всегда такой:
Называть слона буду мухой
И шутить над своей тоской.
Скрытой моей гордыни
Крепка стальная печать,
И в грядущем и в прошлом и ныне
Я умела – сумею молчать.
О молчаньи в стихах и лучше,
Чем я – уж сказал мой дед
Искросыпяще-мудрый Тютчев,
Проницательно-гибкий поэт.
Так примите потомки и дети
Наш завет и чтите его:
– «Тот счастливее всех на свете,
Кто сильнее себя самого».

* * *
Остановись мгновенье
Фауст

«Остановись!» Он говорил ему.
«Всю нашу жизнь – страданье и блаженство,
Все сталкиваешь ты в зияющую тьму.
Тебе подвластно все: величье, совершенство,
Жестоко ты и равно ко всему.
Мы жаждем вечного. Мы с воплем рвемся в высь,
А ты стираешь нас безгласно и незримо,
И отлетает все, и все проходит мимо,
Я говорю тебе с тоской: Остановись.
Не верю призракам, обманам, снам минутным,
По Боге Истины и Вечности скорбя.
Но все ты делаешь мелькающим и смутным,
Не виден Он из-за Тебя».
И время слушало. «О чем твоя тревога?»
Ответило оно: «Мне жалко слез твоих.
Увидишь Истину, увидишь Вечность, Бога
И в неподвижности вглядишься в облик Их.
Остановлюсь; напрасна скорбь твоя.
Но… остановимся мы вместе – ты и я,

ШАЛЬ

Сегодня утром я была в ударе,
Никто не видел, жаль!
Я продала сегодня на базаре
За миллионы бабушкину шаль.

О, как хотела б я, чтоб где-нибудь прошел ты,
Чтоб ты увидеть это мог,
Была в парижских туфлях, без чулок,
На голове платок был ярко-желтый…
О, как хотела б я, чтоб где-нибудь прошел ты,
Чтоб ты увидеть это мог!

Ты верил бы тогда в мои таланты.
На пыльной площади, где визг и толкотня,
Кольцом столпились вкруг меня
Старьевщики и спекулянты.
Один из них – монгол лицом,
В гороховом пальто поверх рубахи грязной,
Хватал меня рукой кривой и безобразной,
Украшенной сверкающим кольцом.

«Чего воротишь нос? Ведь хорошо даю,
И никакой дурак тебе не даст дороже».
Впивалась цепко в шаль мою
Его шершавая мозолистая кожа.

Другой кричал; «Уж ей не в первый раз,
Мы эту бабу знаем – шельма».
А бабушка моя в Стокгольме родилась,
Дочь графа Федора Кронгельма.

И мы сейчас пор трет ее спасли: –
На фоне бархатной портьеры синей
И грозовых небес вдали
Она сидит в огромном кринолине.

Левиций – он всегда хорош,
И очень, главное, похожа:
Такая матовая кожа
И волосы, как золотая рожь.

Пунцовых губ ее любезна складка,
Надменна глаз улыбчивая сталь,
А с полного плеча, что так округло-гладко,
Скатилась эта вышитая шаль,

Вот эта шаль, которую едва
Удерживать в руках мне удавалось.
«Ну, полтора и кончено! Ну… два
И по рукам». Я не сдавалась.

Но, наконец, я вышла из толпы,
Но, наконец, я вырвалась на волю!
Вот. Цель достигнута: по розовому полю
За молоты зацеплены серпы.

Вот, цель достигнута и я собой довольна,
Теперь куплю муки. Восторг, а не житье!
Но бедной шали было больно.
И оскорбительно. Так горько… за нее.

* * *
От смерти жизни жду
И от молчанья слова
Баратынский

Неслышно падает одежда дня,
Уходят мелочи, имеющие имя,
И безымянное, что было скрыто ими,
Темно и немо смотрит на меня.

По вечерам, садясь перед столом,
Верна желанному и страшному свиданью,
Лицом к лицу я остаюсь вдвоем
С безликой тайной мирозданья.

По вечерам я прихожу сюда…
День промелькнул кипучий, людный, шумный,
Но поздно вечером я остаюсь всегда
Вдвоем с моей тоской раздумной.