Подборка произвeдений Елизаветы Кузьминой-Караваевой.

Послание

Как радостно, как радостно над бездной голубеющей
Идти по перекладинам, бояться вниз взглянуть,
И знать, что древний, древний Бог, Бог мудрый, нежалеющий,
Не испугавшись гибели, послал в последний путь.
И знать, что воин преданный поймет костер пылающий
И примет посвящение, и примет тяжесть риз,
Поймет, что Бог пытает нас, что светел невзирающий,
Что надо мудро, радостно глядеть в туманы, вниз.
Что надо тяжесть темную с простою, детской радостью
Принять, как дар премудрого, и выполнить завет.
Нальется сердце мукою, душа заноет сладостно,
И Бог, ведущий к гибели, даст светлый амулет.
***
Пусть будет день суров и прост
За текстами великой книги;
Пусть тело изнуряет пост,
И бичеванья, и вериги.
К тебе иду я, тишина:
В толпе или на жестком ложе,
За все, где есть моя вина,
Суди меня, Единый, строже.
О, Ты спасенье, Ты оплот;
Верни мне, падшей, труд упорный,
Вели, чтобы поил мой пот
На нивах золотые зерна.

***

Я силу много раз ещё утрачу;
Я вновь умру, и я воскресну вновь;
Переживу потерю, неудачу,
Рожденье, смерть, любовь.

И каждый раз, в свершенья круг вступая,
Я буду помнить о тебе, земля;
Всех спутников случайных, степь без края,
Движение стебля.

Но только помнить; путь мой снова в гору;
Теперь мне вестник ближе протрубил;
И виден явственно земному взору
Размах широких крыл.

И знаю, — будет долгая разлука;
Не узнанной вернусь ещё я к вам.
Так; верю: не услышите вы стука,
И не поверите словам.

Но будет час; когда? — ещё не знаю;
И я приду, чтоб дать живым ответ,
Чтоб вновь вам указать дорогу к раю,
Сказать, что боли нет.

Не чудо, нет; мой путь не чудотворен,
А только дух пред тайной светлой наг,
Всегда судьбе неведомой покорен,
Любовью вечной благ.

И вы придёте все́: калека, нищий,
И воин, и мудрец, дитя, старик,
Чтобы вкусить добы́той мною пищи,
Увидеть светлый Лик.

<1916>

***

От пути долины, от пути средь пыли
Далеко́ уводит светлый, звёздный путь.
Пусть могилы ве́чны, пусть страданья были, —
Радость ждёт могу́щих вниз к былым взглянуть.

И хочу исчислить, и хочу вернуть я
Радость горькую нежданных, быстрых встреч;
Вспомнить безнаде́жность, вспомнить перепутья,
Осветить былое светом звёздных свеч.

Я плыла к закату; трудный путь был долог:
Думала, что нет ему конца;
Но незримый поднял мне закатный по́лог
И послал навстречу светлого гонца.

Я к нему в обитель тихо постучала;
Он открыл мой звёздный, мой последний путь.
И настал конец, и близилось начало;
И сдавила радость мне тисками грудь.

<до 1917>
***

Что скрыто, всё сердце узнало;
И всё поверяю достойным.
Дорога в метель увела.
Ах, если б могла, как бывало,
Поверить словам я нестройным
Иные пути и дела.

Средь хо́лода вечной доро́ги
Сказать, что усталость земная
Земное мне сердце томит.
Что ангелы Божии стро́ги,
Что в рощах небесного рая
Холодное пламя горит.

О Царстве пророчить мне больно
Тому, кто любимее мужа,
Кто спутник, и брат, и жених.
Напрасно шепчу я: довольно, —
Всё та же звенящая стужа,
И так же всё голос мой тих.

И ангелов грустные гусли,
И ветра унылые трубы
Звучат из седой глубины.
Расторгну ль запреты? Вернусь ли?
Как смогут холодные губы
Тебя целовать без вины?

<до 1917>

***

Схоронила всю юность мою;
Не нашла я, строитель, работу;
Ежедневную жизни заботу
Без печали и счастья пою.

И слова — «ещё всё впереди» —
Заменились словами — «всё было».
Я скорбевшее сердце укрыла
Без любви у себя на груди.

В вышине проплывают года,
И душа ничего не забудет;
Только смерть не в прошедшем, а будет:
Уж известна моя череда.

И последний пред вечностью час
Обручи́т мою старость и детство;
Чую крыл золотистых соседство
На границе, единственный раз.

Тихо, дивно теперь умереть;
Отчего ж ты стои́шь пред весами,
Вестник, посланный мне небесами?
Долго ль надо без скорби терпеть?

Крылья душу во мрак унесут,
Где рыданья, и скорби, и скрежет;
Вестник тихо пространства разрежет,
И начнётся Божественный суд.

Знаю я, что не может с главы
Пасть без воли Твоей даже волос;
О, Судья, я довольно боролась, —
Не карай же безмерно рабы.

<до 1917 года>

* * *

Завороженные годами
Ненужных слов, ненужных дел,
Мы шли незримыми следами;
Никто из бывших между нами
Взглянуть на знаки не хотел.

Быть может, и теперь — все то же,
И мы опять идем в бреду;
Но только знаки стали строже,
И тайный трепет сердце гложет,
Пророчит явь, несет беду.

Пусть будут новые утраты
Иль призрак на пути моем;
Всё, чем идущие богаты,
Оставим в жертву многократы
И вновь в незримое уйдем.

Зачем жалеть? Чего страшиться?
И разве смерть враждебна нам?
В бою земном мы будем биться,
Пред непостижным склоним лица,
Как предназначено рабам.

 

***

Мне кажется, что мир ещё в лесах,
На камень камень, известь, доски, щебень.
Ты строишь дом. Ты обращаешь прах
В единый мир, где будут петь молебен.

Растут медлительные купола…
Неименуемый, Нездешний. Некто,
Ты нам открыт лишь чрез Твои дела,
Открыт нам, как Великий Архитектор.

На нерадивых Ты подъемлешь бич,
Бросаешь их из жизни в сумрак но́чи.
Возьми меня, я только Твой кирпич,
Строй из меня, Непостижимый Зодчий.

<до 1933>
***

Моего смиренного Востока
Нищая и мудрая звезда.
Нивы спят. Зерно лежит глубоко.
Влагу пьёт спокойно борозда.

Сеяли мы только звёзды с неба,
Мы пахали, сами впрягшись в плуг…
И какого ожидать нам хлеба?
Где для молотьбы наметить круг?

Много нас, смиренных, несвободных
И отрёкшихся от всех гордынь,
Хлеб растивших средь песков безплодных
И пахавших средь глухих пустынь.

Мудрость наша в деле терпелива,
Неподвижен и ленив Восток,
Как земля, как звёздной жатвы нива, —
Спят и ждут, когда настанет срок.

***

Мы не выбирали нашей колыбели,
Над постелью снежной пьяный ветер выл,
Очи матери такой тоской горели,
Первый час — страданье, вздох наш криком был.

Господи, когда же выбирают му́ку?
Выбрала б быть может озеро в горах,
А не вьюгу, голод, смертную разлуку,
Вечный труд кровавый и кровавый страх.

Только Ты дал му́ку, — мы ей не изменим,
Верные на смерть терзающей мечте,
Мы такое море нашей грудью вспеним,
Отдадим себя жестокой красоте.

Господи, Ты знаешь, — хорошо на плахе
Головой за вечную отчизну лечь.
Господи, я чую, как в предсмертном страхе
Крылья шумные расправлены у плеч.

<до 1933>
***

На берегах уснувшего канала
Иль в уличках, где вечно спят дома,
Мне кажется, я душу потеряла;
Потерянному радуясь сама

Пойти ещё по набережным смежным,
Средь красноватых, как загар, камней,
Вот бьют часы таким заветом нежным,
Небесным зовом родины моей.

Собор, и крыши, и людские лица,
И сонных вод зелёная струя, —
О, город, город, что-то здесь случится,
Со мной случится, — не избегну я.

***

Парижские приму я Соловки,
Прообраз будущей полярной но́чи.
Надменных укорителей кивки,
Гнушенье, сухость, мёртвость и плевки, —
Здесь, на свободе, о тюрьме пророчат.
При всякой власти отошлёт канон
(Какой ни будь!) на этот мёртвый остров.
Где в северном сияньи небосклон,
Где множество поруганных икон,
Где в кельях-тюрьмах хлеб даётся чёрствый.
Повелевающий мне крест поднять,
Сама, в борьбу свободу претворяя,
О, взявши плуг, не поверну я вспять,
В любой стране, в любой тюрьме опять
На дар Твой кинусь, плача и взывая.
В любые кандалы пусть закуют,
Лишь был бы лик Твой ясен и раскован.
И Соловки приму я, как приют,
В котором Ангелы всегда поют, —
Мне каждый край Тобою обето́ван.
Чтоб только в человеческих руках
Твоя любовь живая не черствела,
Чтоб Твой огонь не вызвал рабий страх,
Чтоб в наших нищих и слепых сердцах
Всегда пылающая кровь грела.

<22 июня 1937>
***

Повели, как на цепи собаку,
И наручник на́ руку надели.
Иль ввязался в пьяную он драку?
Иль схватили ночью на постели?

Он — приземистый и низколобый.
Да не всё ль равно какой? — Их много.
Имя им — разврат, нужда и злоба,
Каторжная каждому доро́га.

Здесь воронка к самой преисподней,
Скат крутой до горестного ада…
Помнить о любви Господней
И молиться надо.

<до 1937>

***

Под но́ги им душу я кину, —
Чужое страдание жжёт.
Водой запивают мякину,
И горек работы их мёд.

Сейчас умирает на койке
В больничной палате один,
Другой пропивает у стойки
Тяжёлую память годин.

Тоска и безпутная тяжесть.
Работай, трудись и трудись.
Никто на земле не покажет
Дорогу широкую ввысь.

Бездумное племя, куда ты
От фабрик, заводов, потом?
Чу, в небе сшибаются латы, —
Там крылья, и копья, и гром.

Не здесь, на земле, между нами, —
Нет, бой над бываньем возник.
Сверкает огнём пред полками
Сияющий Архистратиг.

<до 1937>

***

С народом моим предстану,
А Ты возвигнешь весы,
Измеришь каждую рану
И спросишь про все́ часы.

Ничто, ничто мы не скроем, —
Читай же в наших сердцах, —
Мы жили, не зная покоя,
Как ветром носимый прах.

Мы много и трудно грешили,
Мы были на самом дне,
Мечтали средь грязи и пыли
О самом тяжёлом зерне.

И вот он, колос наш спелый.
Не горек ли хлеб из него?
Что примешь из нашего дела
Для Царствия Твоего?

От горького хлеба жажда.
Вот эту жажду прими,
Чтоб в жажде помнил каждый
О муках милой земли.

***

На закате загорятся свечи
Всех соборных башен крутолобых.
Отчего же ведаешь ты, вечер,
Только тайну смерти, жертвы, гроба?

Вечер тих, прозрачен и неярок.
Вечер, вечер, милый гость весенний,
С севера несу тебе подарок
Тайну жизни, тайну воскресенья.

<весна 1931>,
Страсбург

* * *

Разве можно забыть? Разве можно не знать?
Помню, — небо пылало тоскою закатной,
И в заре разметалася вестников рать,
И заря нам пророчила путь безвозвратный.

Если сила в руках, — путник вечный, иди;
Не пытай и не мерь, и не знай и не числи.
Все мы встретим смеясь, что нас ждет впереди,
Все паденья и взлеты, восторги и мысли.

Кто узнает — зачем, кто узнает — куда
За собой нас уводит дорога земная?
Не считаем минут, не жалеем года
И не ищем упорно заветного рая.

* * *

Вела звериная тропа
Меня к воде седой залива;
Раскинулась за мною нива;
Колосья зрелы, ждут серпа.

Но вдруг тропу мне пересек
Бушующий поток обвала,
За ним вода, дробясь, бежала,
Чтоб слиться с бегом тихих рек.

И я, чужая всем средь гор,
С моею верой, с тайным словом,
Прислушалась к незримым зовам
Из гнезд, берлог земных и нор.

Я слышала: шуршит тростник,
Деревья клонят низко ветки,
Скользит паук по серой сетке;
Так тайну тайн мой дух постиг.

Как будто много крепких жил
Меня навек с землей связало;
Как будто в бешенстве обвала
Мне рок свой образ обнажил.

И то, что знает каждый зверь,
Так близко мне, так ясно стало,
С событий пелена упала:
Судьба, закон; словам не верь.

***

Недра земли, океаны, пещеры,
Звёзды, что в небе хрустальном повисли,
Солнечный свет и эфирные сферы —
Всё угадай, всё познай, всё исчисли.
Не отрекайся от срока и меры.
Не вопрошай лишь о пламенном Смысле.

Смысл — он в вулкане, смысл — он в кометах,
В бешено мчащихся вдаль антилопах,
В пламенных вихрях, в слепительных светах,
Что наше сердце в безумии топят.
Смысл — он в стихах никогда не допетых,
Смысл — он на неисхоженных тропах.

Смысл — он крестом осенённый погост.
Смысл — как крест, он прост.

***

Нежданно осветил слепящий, яркий свет
Мой путь земной и одинокий;
Я так ждала, что прозвучит ответ;
Теперь же ясно мне — ответа нет,
Но близятся и пламенеют сроки.

О, тихий отзвук вечных слов,
Зелёной матери таинственные зовы.
Как Даниил средь львиных рвов,
Мой дух к мучению готов,
А львы к покорности готовы.

***

Ни памяти, ни пламени, ни злобы, —
Господь, Господь, я Твой узнала шаг.
От детских дней, от матерней утробы
Ты в сердце выжег этот точный знак.

Меня влечёшь сурово, Пастырь добрый,
Взвалил на плечи непомерный груз.
И меченое сердце бьётся в рёбра, —
Ты знаешь, слышишь, пастырь Иисус.

Ты сердцу дал обличье ве́щей птицы,
Той, что в ночах тоскует и зовёт,
В тисках ребристой и глухой темницы
Ей запретил надежду и полёт.

Влеки меня, хромую, по дорогам,
Крылатой, сильной, — не давай летать,
Чтоб я могла о подвиге убогом
Мозолями и по́том всё узнать.

Чтоб не умом, не праздною мечтою,
А чередой тугих и цепких дней, —
Пришёл бы дух к последнему покою
И отдохнул бы у Твоих дверей.

 

***

Номер сто пятидесятый,
В городе Марселе, в морге.
От судьбы не спас проклятой
Воин воинов Георгий.
Только мой свободный постриг
Мёртвых мне усыновляет.
Меч он обоюдоострый
Прямо в сердце направляет.

<1931>,
Марсель
***
Обетовал нам землю. Мы идём.
Обетовал нам землю Ханаана.И вёл нас ночью пламенным огнём.
И вёл нас днём
Ты облаком сгущенного тумана.
Господь, — идём.

И только наш лазутчик
Нам говорит, — не млеко там и мёд, —
Пустыня, и пески, и кручи,
И небо — мрак. И реки — лёд.
И в душах — гнёт.

Святая Русь, мой Нищий Ханаан,
С любовной мукой облик твой приемлю.
Обетовал Господь нам эту землю —
И путь в неё — огонь или туман,
Земля земель, страна всех стран,
И щебень и песок, и лёд и мрак, —

Было́ и будет — колыбель — могила.
Так, Господи, суровый Боже, так.
Таков наш путь, таков наш знак.
О нищенстве душа молила.

Какой уж нам небесный сад…
Но будет снежно, будет — тихо,
И выйдет старая волчиха
И поведёт своих волчат.

И небо низкое придавит,
И слёзы душу отягчат, —
О, Господи, душа прославит
Облезлых, маленьких волчат.

Идём, Господь, Ты нам обетовал
Бездолье нищее и крылья огневые,
Восторг и муку нам в наследье дал.
О Ханаан родной, земля, Россия.

***

Я знаю, зажгутся костры
Спокойной рукою сестры́,
А братья пойдут за дровами,
И даже добрейший из всех
Про путь мой, который лишь грех,
Недобрыми скажет словами.

И будет гореть мой костёр
Под песнопенье сестёр,
Под сладостный звон колокольный,
На месте на Лобном, в Кремле,
Иль здесь, на чужой мне земле,
Везде, где есть люд богомольный.

От хвороста тянет дымок,
Огонь показался у ног
И громче напев погребальный.
И мгла не мертва́, не пуста,
И в ней начертанье креста —
Конец мой! Конец огнепальный!

<17 июля 1938>, Париж
***

Обрывки снов. Певуче плещут недра.
И вдруг до самой тайны тайн прорыв.
Явился, сокровенное открыв,
Бог воинств, Элоги́м, Дая́тель щедрый.

Что я могу, Вершитель и Каратель?
Я только зов, я только меч в руке,
Я лишь волна в пылающей реке,
Мыта́рь, напоминающий о плате.

Но Ты и тут мои дороги сузил:
«Иди, живи средь нищих и бродяг,
Себя и их, меня и мир сопряг
В неразрубаемый единый узел».

 

***

Средь этой мертвенной пустыни
Обугленную головню
Я поливаю и храню.
Таков мой долг суровый ныне.
Сжав зубы, напряжённо, бодро,
Как только опада́ет зной,
Вдвоём с сотрудницей, с тоской,
Я лью в сухую землю вёдра.
А где-то нивы побелели
И не хватает им жнецов.
Зовёт Господь со всех концов
Работников, чтоб сжать поспели.
Господь мой, я трудиться буду,
Над у́глем чёрным буду ждать,
Но только помоги мне знать,
Что будет чудо, верить чуду.
Не тосковать о нивах белых,
О звонких выгнутых серпах,
Принять обуглившийся прах
Как данное Тобою дело.

<1937>
***

Ты не изменишь… Быть одной…
О, нет, делить труды, заботы,
Мечтанья о земле родной,
Плоды от будничной работы, —

Веселье, грусть, тепло и хлеб…
Да, всё делить… Да только всё ли?
А вот когда уж нету скреп
И дух бушует в вольной воле,

И в муке и в восторге он
Вопит безумно: аллилуйя,
От всех запретов разрешён…
Делить вот это не могу я…

<до 1937>

***

Ты остановил на берегу потока,
У Йордана, в полночь, яростный, крылатый.
Бились мы с Тобой до заревого срока,
И тела сплетались, и сшибались латы.

Долго никому победа не давалась.
Или были в силе мы равны, как братья?
Вдруг в душе моей упорство оборва́лось,
Грудь стеснилась сразу в каменных объятьях.

Ты сломал ребро мне. Падая средь праха,
Я схватил Твой огневидный плащ руками.
Отчего в тот час Ты не внушил мне страха,
Ты, владеющий небесными полками?

Не могу пустить Тебя, Соратник-Боже,
Не приняв от рук Твоих благословенья.
Тут Ты дланью лба дотронулся. На коже
Вечность чую я Твоё прикосновенье.

Хромота моя теперь благословенна:
Это знак таинственный борьбы священной.

<до 1937>

***

Убери меня с Твоей земли,
С этой пьяной, нищей и бездарной,
Боже силы, больше не дремли,
Бей, и бей, и бей в набат пожарный.

Господи, зачем же нас в удел
Дьяволу оставить на расправу?
В тысячи людских тщедушных тел
Влить необоримую отраву?

И не знаю, кто уж виноват,
Кто невинно терпит немощь плоти, —
Только мир Твой богозданный — ад,
В язвах, в пьянстве, в нищете, в заботе.

Шар земной грехами раскалён,
Только гной и струпья — плоть людская.
Не запомнишь списка всех имён,
Всех, лишённых радости и рая.

От любви и горя говорю —
Иль пошли мне ангельские рати,
Или двери сердца затворю
Для отмеренной так скупо благодати.

***

Трудный путь мы избирали вольно,
А теперь уж не восстать, не крикнуть.
Всѣ мы тщимся теснотой игольной
В Царствие небесное проникнуть.

Не давал ли Ты безспорных знаков?
И не звал ли всех нас, Пастырь добрый?
Вот в бореньи мы с Тобой, как Яков,
И сокрушены Тобою ребра…

***

Там, между Тигром и Ефратом,
Сказали: юности конец.
Брат будет смертно биться с братом,
И сына проклянёт отец.

Мы больше не вернёмся к рощам
У тихих вод Твоих возлечь,
Мы ждём дождя посевам тощим,
В золе мы будем хлеб наш печь.

Тебе мучительно быть с нами,
Безсильный грех наш сторожить.
Созда́л нас светлыми руками, —
Мы ж в свете не умеем жить.

<до 1937>
***

Там было молоко и мёд,
И соки винные в точи́лах.
А здесь — паденье и полёт,
Снег на полях и пла́мень в жилах.

И мне блаженный жребий дан —
В изодранном бреду́ наряде.
О Русь, о нищий Ханаа́н,
Земли не уступлю ни пяди.

Я лягу в прах и об земь лбом,
Врасту в твою сухую глину.
И щебня горсть, и пы́ли ком
Слились со мною в плоть едину.

<до 1937>

* * *

Как сладко мне стоять на страже;
Сокровище неисчислимо,
И я всю ночь над ним не сплю.
А мой маяк пути укажет
Всем рыбакам, плывущим мимо,
И между ними кораблю.

И тот, кто ночью у кормила
Ведет корабль средь волн и пены,
Поймет слепящий, белый луч,
Как много лет я клад хранила;
Без горечи, без перемены
С крестом носила ржавый ключ.

Тремя большими якорями
Корабль в заливе будет сдержан,
Чтобы принять тяжелый груз.
Какими он проплыл морями?
В какие бури был он ввержен?
Где встретил мертвый взгляд Медуз?

Но кормщик тихий не расскажет,
Куда теперь дорогу правит;
Не разомкнет спокойных уст;
Мой клад канатами увяжет
И ничего мне не оставит, —
Я только страж; вот дом мой пуст.

 

***

Господь всех воинств, Элогим,
Всемощный и всевечный, Сущий, —
Лежит ничтожным и нагим
Мой мир пред волей всемогущей.

Своих слепых законов ряд,
Как колесо в веках вращает,
И отражает Божий взгляд,
Премудрость Божью воплощает.

И вечной Божьей Славы Свет,
И воплощенье Сына-Слова,
И благодатный Параклет
Глядятся в прах лица земного.

И мы за гранью вещества,
В домостроительной работе
Предвидим сроки торжества, —
Преображенье тёмной плоти.

<до 1937>
***

Земля человека не хочет,
Заботы его и трудов.
Водой его стены подточит,
Развеет их силой ветров.

И будут дубравы и рощи
В безлюдьи своём зелены.
И стебель подымется тощий
В расщелинах старой стены.

Но люди земле моей милы,
Когда, завершивши свой путь,
К разверстому зеву могилы
Усталое тело несут.

Вот, в чёрной лежи колыбели, —
Ах, баюшки-баю-баю,
Чтоб больше ветра́ не гудели,
Закаты огнём не горели,
Не веяли б снегом метели,
Не мучали б тихость твою.

<до 1937>
***
Знаю я, что будет тишина,
Этой ночью подойдёт, быть может,
И ни горе больше, ни вина,
Ничего мой дух не потревожит.Как собака, лягу я у ног,
У хозяйских ног, средь серой персти,
И Хозяин скажет: мой щенок,
Мой щенок с взлохмаченною шерстью.

…Господи, вот глупый Твой щенок
Неумело Твои ноги лижет.
Дай мне вечность пролежать у ног, —
Только б потеплее и поближе…

***

Дома земные — в щепы, в пыль и в щебень.
Раскол в семью и государства в прах.
Волны Твоей серебропенный гребень
Несёт с собой отчаянье и страх.

Средь хаоса — отчизны вечной почва,
Средь хляби водной — каменный оплот.
Среди пустынь — касанье длани Отчей
И солнца незакатного восход.

Прошли века или прошли мгновенья,
Иль в будущем, там, у Тебя в раю
Я вместе с ангелами песнопенья
Пред ликом пламенеющим пою.

<до 1937>
Небесный Иерусалим

Небесный Иерусалим,
и звон, и звон спокойно-вещий.
Душа земная, улетим
Туда, где море небом в стены плещет!

Где серебром литым поют
Безчисленные колокольни,
Где уготовил Он приют
Для каждой смертной твари дольней.

Быть нищим и безродным нам,
Которых жизнь в огне и стоне,
Где пребывает Авраам —
И отдыхать на Отчем лоне.

Но только кладь любви земной
Не обойду никак я мимо —
Вот груз людской, и он со мной
У башен Иерусалима!

***

Два треугольника — звезда,
Щит пра́отца, отца Давида,
Избрание — а не обида,
Великий дар — а не беда.

Израиль, ты опять гоним, —
Но что людская воля злая,
Когда тебе в грозе Сина́я
Вновь отвечает Элоги́м!

Пускай же те, на ком печать,
Печать звезды́ шестиугольной,
Научатся душою вольной
На знак неволи отвечать.

***

Испытал огнём; испытывай любовью
И земным трудом.
Все мои дела стремятся к славословью,
Песни — об одном.

Откопаю клад земной моей лопатой;
Долог будет труд.
Неужели мне, всесильной и крылатой,
Числить ход минут?

Научи меня словам земным, забытым,
Чтоб и чуждой — мне,
Видеть над сокровищем зарытым —
Солнце в вышине.

***

Как хорошо, что есть глухая ночь,
Как хорошо, что есть глубокий сон,
Как хорошо, что есть слепая смерть,
Утих звериный вой среди пещер,
В домах покой, в больницах смолкнул стон,
И злая жизнь отходит смирно прочь.

Даруется живому тишина,
Ушам — не слышать, немота — устам,
И сердцу — сон, и пальцам — крестный знак.
Не тяжек им, не тяжек вечный мрак.
Как радостно кончаем счёт годам.
Прими нас, вечность, пой нам, тишина…

***

Камни на камни, скала на скалу.
Вздыбленных скал сероватые груды.
Бывший в начале, приемли хвалу,
Сам Безначальный, Предвечный, Премудрый.

Вижу, — подъят указующий перст,
Чертит средь бездны чертёж о живущем.
Хаос шевелится, хаос отверст,
Хаос чреват всем твореньем грядущим.

Вечной завесой закрыт Ты теперь, —
Только нежданно средь молний и грома
В мир отверзаешь широкую дверь
Из Твоего недоступного дома.

Тварь среди хляби и медленных туч,
В недрах печальных укрывшись глубоко,
Видит на небе сияющий луч,
Средь треугольника грозное Око.

<до 1937>
***

Когда-нибудь, я знаю, запою́
О неподвижности, о мерной мере.
Ведь не поспешны ангелы в раю
И мудрые не суетятся звери.

И только тот, кто создан в день шестой,
Кто мост меж жизнью тварной и Господней,
Всё мечется в своей тоске пустой,
Свободней духов и зверей безродней.

Навек покинув эту плоть мою,
Такую же, в какой томятся звери,
В Твоём прохладном, голубом раю
Когда-нибудь, я знаю, запою́
О неподвижности, о мерной мере.

<до 1937>

***

Искала я таинственное племя,
Тех, что средь но́чи остаются зрячи,
Что в жизни отменили срок и время,
Умеют радоваться в плаче.

Искала я мечтателей, пророков,
Всегда стоящих у небесных лестниц,
И зрящих знаки недоступных сроков,
Поющих недоступные нам песни.

И находила нищих, буйных, сирых,
Упившихся, унылых, непотребных,
Заблудившихся на всех дорогах мира,
Бездомных, голых и безхлебных.

О, племя роковое, нет пророчеств, —
Лишь наша жизнь пророчит неустанно
— И сроки близятся, и дни короче, —
Приявший рабий зрак, осанна.

 

***

Всё ещё думала я, что богата,
Думала я, что живому я мать.
Господи, Господи, близится плата,
И до конца надо мне обнищать.

Земные надежды, порывы, восторги —
Всё, чем питаюсь и чем я сыта́, —
Из утомлённого сердца исторгни,
Чтобы осталась одна маета.

Мысли мои так ничтожно-убоги,
Чувства — греховны и воля — слаба.
И средь земной многотрудной дороги
Я неключи́мая, Боже, раба.

 

***

Буду только зрячей, только честной, —
(У несчастья таковы права), —
Никаких полётов в свод небесный
И рассказов, как растёт трава.

Буду честно ничего не видеть,
Ни во что не верить и не знать.
И неизживаемой обиде
Оправдания не подбирать.

Избрана я. Гостя посетила,
Подошла неведомой тропой.
Всё взяла, — одним лишь наградила —
Этой дикой зрячестью слепой.

 

***

Смотрю на высокие стёкла,
А постучаться нельзя;
Как ты замерла и поблёкла,
Земля и земная стезя.

Над западом чёрные краны
И дока чуть видная пасть;
Покрыла незримые страны
Крестом вознесённая снасть.

На улицах бегают дети,
И город сегодня шумлив,
И близок в алеющем свете
Балтийского моря залив.
Не жду ничего я сегодня:
Я только проверить иду,
Как вестница слова Господня,
Свершаемых дней череду.

Я знаю, — живущий к закату
Не слышит священную весть,
И рано мне тихому брату
Призы́вное слово прочесть.

Смотрю на горящее небо,
Разлившее свет между рам;
Какая священная треба
Так скоро исполнится там.

 

<1916>

* * *

Взлетая в небо, к звездным, млечным рекам,
Одним размахом сильных белых крыл,
Так хорошо остаться человеком,
Каким веками каждый брат мой был.

И, вдаль идя крутой тропою горной,
Чтобы найти заросший древний рай,
На нивах хорошо рукой упорной
Жать зреющих колосьев урожай.

Читая в небе знак созвездий каждый
И внемля медленным свершеньям треб,
Мне хорошо земной томиться жаждой
И трудовой делить с земными хлеб.

* * *

Встает зубчатою стеной
Над морем туч свинцовых стража.
Теперь я знаю, что я та же
И что нельзя мне стать иной.

Пусть много долгих лет пройдет,
Пусть будет волос серебриться, —
Я, как испуганная птица,
Лечу; и к дали мой полет.

Закатом пьяны облака,
И солнце борется с звездою;
Над каждой взрытой бороздою
Все то же небо; так века.

И так века взрывает плуг
Усталые от зерен нивы,
И так века шумят приливы,
Ведет земля свой мерный круг.

И так же все; закрыть глаза,
Внимать без счастья и без муки,
Как ширятся земные звуки,
Как ночь идет, растет лоза.

Идти смеясь, идти вперед
Тропой крутой, звериным следом.
И знать — конец пути неведом,
И знать — в конце пути — полет.

* * *

Тружусь, как велено, как надо;
Ращу зерно, сбираю плод.
Не средь равнин земного сада
Мне обетованный оплот.

И в час, когда темнеют зори,
Окончен путь мой трудовой;
Земной покой, земное горе
Не властны больше надо мной;

Я вспоминаю час закатный,
Когда мой дух был наг и сир,
И нить дороги безвозвратной,
Которой я вступила в мир.

Теперь свершилось: сочетаю
В один и тот же божий час
Дорогу, что приводит к раю,
И жизнь, что длится только раз.

* * *

Я не ищу забытых мифов, —
Я жду, я верю, я кляну.
Потомок огненосцев-скифов,
Я с детства в тягостном плену.

Когда искали вы заложников,
Меня вам отдал мой отец, —
Но помню жертвы у треножников,
Но помню царственный венец…

И рабства дни бегут случайные,
Курганного царя я дочь,
Я жрица, и хранитель тайны я,
Мелькнет заря, — уйду я прочь.

Пока ж я буду вам послушною
И тихо веки опущу,
А втайне — месть бездонно душную
Средь ваших городов ращу.

* * *
Не то, что мир во зле лежит, – не так,
Но он лежит в такой тоске дремучей.
Всё сумерки, – а не огонь и мрак,
Всё дождичек, – не грозовые тучи.

За первородный грех Ты покарал
Не ранами, не гибелью, не мукой, –
Ты просто нам всю правду показал
И всё пронзил тоской и скукой.

* * *
Всё обычно: кому-то худо,
Кровью харкает кто-то сейчас.
Всё обычно, – не будет чуда
В этот тысячу тысячный раз.

И, наверное, к койке больничной
Не сиделка, а смерть подойдет.
Умирать никому не привычно, –
Остальное обычно, обычно, –
Час придет, он умрет.

* * *
Кто я, Господи? Лишь самозванка,
Расточающая благодать.
Каждая царапинка и ранка
В мире говорит мне, что я мать.

Только полагаться уж довольно
На одно сцепление причин.
Камень, камень Ты краеугольный,
Основавший в небе каждый чин.

Господи, Христос-чиноположник,
Приобщи к работникам меня,
Чтоб ответственней и осторожней
Расточать мне искры от огня.

Чтоб не человечьим благодушьем,
А Твоей сокровищницей сил
Мне с тоской бороться и с удушьем,
С древним змием, что людей пленил.

Гренобль

* * *
Парижские приму я Соловки,
Прообраз будущей полярной ночи.
Надменных укорителей кивки,
Гнушенье, сухость, мертвость и плевки, –
Здесь, на свободе, о тюрьме пророчат.

При всякой власти отошлет канон
(Какой ни будь!) на этот мертвый остров.
Где в северном сияньи небосклон,
Где множество поруганных икон,
Где в кельях-тюрьмах хлеб дается черствый.

Повелевающий мне крест поднять,
Сама, в борьбу свободу претворяя,
О, взявши плуг, не поверну я вспять,
В любой стране, в любой тюрьме опять
На дар Твой кинусь, плача и взывая.

В любые кандалы пусть закуют,
Лишь был бы лик Твой ясен и раскован.
И Соловки приму я, как приют,
В котором Ангелы всегда поют, –
Мне каждый край Тобою обетован.

Чтоб только в человеческих руках
Твоя любовь живая не черствела,
Чтоб Твой огонь не вызвал рабий страх,
Чтоб в наших нищих и слепых сердцах
Всегда пылающая кровь грела.

22-го июня 1937 г.

 

***

Закрутит вдруг средь незнакомых улиц,

Нездешним ветром душу полоснет…

Неужто ли к земле опять свернули

Воители небесные полет?

Вот океан не поглощает сушу

И в черной тьме фонарь горит, горит.

Ты вкладываешь даже в камень душу, –

И в срок душа немая закричит.

Архангелы и ангелы, господства,

И серафимов пламеносный лик…

Что я могу?.. прими мое юродство,

Земли моей во мне звучащий крик.

Весна 1931

Ницца